Призрак на сцене, или Логика дополнения

Сержант замолчал, сглотнул. Этот момент, очевидно, был для него самым страшным.

– Он медленно так повернулся. Посмотрел на нас. И знаете, у него глаза были… пустые. Вообще. Как у куклы. Он посмотрел на рапиру в своей руке, будто впервые ее увидел. Потом на нас. И сказал… тихо так… «Пала кончина короля!». И все. Упал. Как будто из него все выключили.

Ростова молча записывала в свой блокнот. Ее лицо не дрогнуло. Актер в состоянии шока, психоза, несет бред из своей роли. Классика. Все просто, все понятно. Но где-то на периферии сознания ее беспокоили слова Ариона о «тексте» и «соавторе». Этот мир был ей чужд, но она доверяла его чутью больше, чем показаниям десятка таких вот перепуганных сержантов.

– Кроме Орлова и тела, на сцене еще кто-то был? Движение за кулисами? Звуки?

– Нет, товарищ капитан. Никого. Абсолютная тишина. Только этот гул… и он, на коленях. Словно… словно сцена из спектакля. Будто мы не на вызов приехали, а в театр без билета прорвались, на самый финал.

«Финал спектакля». Эта фраза, сказанная простым патрульным, зацепила Ростову. Она совпала с тем, что говорил Арион. Она подняла глаза и увидела его самого. Он стоял в дальнем конце коридора, в тени, и смотрел на них. Он не слушал. Он наблюдал. И Ростовой на мгновение стало не по себе от его взгляда. Ей показалось, что он видит не ее, допрашивающую свидетеля, а еще одну деталь на сцене. Еще одного персонажа, произносящего свои реплики в пьесе, правил которой она пока не понимала.

– Спасибо, сержант. Можете идти, – отпустила она Петренко и захлопнула блокнот. – С вами свяжутся.

Она знала, что делать дальше. Допросить всех, кто был в театре. Найти того, кто звонил. Собрать отпечатки, проверить алиби, восстановить хронологию. Обычная, понятная, рутинная работа. Но впервые за свою карьеру она чувствовала, что все эти стандартные процедуры – лишь суета на поверхности. Что настоящие улики – это не отпечатки пальцев на рапире, а интонации, паузы и отражения в кривых зеркалах. И ей был нужен переводчик с этого дьявольского языка. И этот переводчик сейчас стоял в тени и смотрел на нее так, словно уже прочел последнюю страницу.

Глава 7: ГАМЛЕТ В КАТАТОНИИ

Больница пахла страхом, замаскированным под антисептик. Этот запах был универсальным для всех казенных заведений, где человеческое тело пытались починить, но он всегда вызывал у Ариона глухое, иррациональное беспокойство, похожее на низкочастотный гул. Они шли по длинному, гулкому коридору, выкрашенному в умиротворяющий, но оттого еще более тревожный, бледно-зеленый цвет. Их шаги отдавались от стен, как в пустом колодце. За каждой белой дверью с маленьким окошком из матового стекла была заперта своя маленькая, тихая трагедия, но их интересовала только одна. Палата в самом конце коридора, с табличкой, на которой не было имени. Только номер – 7.

Алексей Орлов лежал на белоснежных, хрустящих от крахмала простынях и смотрел в потолок. Он был похож на восковую фигуру из музея мадам Тюссо, на идеально выполненную, но безжизненную копию человека. Молодой, с тонкими, почти аристократическими чертами лица и копной темных волос, разбросанных по подушке, как воронье гнездо. Вся страна знала его по его бешеной, вулканической харизме на сцене, по его голосу, способному срываться с шепота на крик в долю секунды. Но сейчас от всего этого не осталось и следа. Его широко открытые глаза, большие и темные, были абсолютно пустыми.

Они смотрели, но не видели. В их глубине не было ничего – ни страха, ни безумия, ни сожаления. Только гладкая, отполированная пустота. Арион видел такие глаза раньше.

Стеклянные глаза манекена в подвале Севастьянова. Пустые, отражающие лишь свет падающей на них лампы. Они не смотрели. Они присутствовали. И это было страшнее любого взгляда.

Из вены актера торчала игла капельницы. По тонкой прозрачной трубке медленно, капля за каплей, в его тело сочился покой. Или забвение.

У кровати стоял седой, уставший врач в белом халате, который выглядел таким же уставшим, как и его обладатель. Он говорил тихо, словно боясь нарушить хрупкую, почти священную тишину этого места.

– Острый реактивный психоз. Полная деперсонализация, – он перебирал листы в истории болезни. – Его сознание, по-видимому, отделилось от тела, чтобы защититься от невыносимой травматической ситуации. Классический случай диссоциации. Он не здесь. Он закрыл дверь изнутри. Мы вводим ему седативные препараты. Нужно время. Может, недели. Может, месяцы. А может…

Врач не закончил, пожав плечами.

Ростова кивнула, что-то быстро и отрывисто записывая в свой блокнот. Сухие факты для протокола. «Психоз». «Неконтактен». Для нее Орлов был поврежденной уликой, испорченным носителем информации.

Арион не слушал. Он смотрел на Орлова. Он видел не пациента, не жертву обстоятельств и не убийцу. Он видел идеально отлаженный механизм, который продолжает работать даже после того, как из него вынули душу. Он видел программу. Идеального актера, который так глубоко погрузился в роль, что роль поглотила его, оставив лишь пустую оболочку.

– К оружию, к оружию! – вдруг отчетливо, но без всякой интонации, механическим голосом произнес Орлов, его взгляд был по-прежнему прикован к белизне потолка. – Пала кончина короля!

Голос был его, но слова – нет. Это были реплики. Обрывки чужого текста, которые, как призраки, продолжали жить в его опустевшем сознании, как эхо в пустом зале.

Арион сделал шаг ближе. Он молча смотрел на актера, пытаясь уловить хоть малейший сбой в программе, хоть одну оговорку, которая не принадлежала бы Шекспиру, а была бы его собственной. Но ее не было. Механизм работал безупречно.

– Быть или не быть… – прошептал Орлов, и по его неподвижной щеке медленно скатилась одна-единственная слеза. Она выглядела на его бесстрастном лице абсолютно чужеродной, неорганичной. Как капля масла на воде. Как запрограммированный спецэффект. – Вот в чем вопрос… Достойно ль…

Он не закончил. Его губы продолжали беззвучно шевелиться, повторяя заученный до последней запятой монолог. Он был Гамлетом. Не играл его. Он стал им. Кем-то, кто навсегда застрял между бытием и небытием, в холодном, безвоздушном пространстве своего собственного Эльсинора. Места, где все призраки были настоящими, а реальность – лишь плохой, дурно сыгранной пьесой.

И Арион понял, что если это и безумие, то оно было срежиссировано. Тонко. Изящно. Кем-то, кто точно знал, на какие струны нужно надавить, чтобы музыка человеческой души превратилась в этот тихий, монотонный, предсмертный вой. Кто-то заставил этого человека не просто играть сумасшедшего. Он заставил его стать им. И это было куда более жестоким преступлением, чем удар рапирой в сердце.

Глава 8:

Телефон зазвонил поздно вечером, почти в полночь. Он разрезал тишину в кабинете Ариона, наполненную шелестом бумаг и тихим гудением ноутбука. Арион сидел в своем кресле, окруженный распечатками схем из кабинета Ставрогина и фотографиями с места преступления. Он не анализировал. Он пытался вслушаться, уловить музыку в этом хаосе, ритм, который ускользал от логики, но был ясен для интуиции. На экране высветилось «Ева Ростова».

Ее голос был лишен театральной усталости недавнего дня. В нем звучала другая нота – обычная, рутинная досада следователя, столкнувшегося с бессмысленной, иррациональной загадкой, которая выбивалась из стройного ряда понятных преступлений.

– Ветров, прости, что отвлекаю от высокого искусства, – в ее голосе слышалась неприкрытая ирония. – Есть для вас небольшая странность. Задачка для разминки ума. Чтобы вы не заскучали в своем Эльсиноре и не забыли, как выглядят обычные, нетеатральные грабители.

Он молча слушал, откинувшись в кресле. Он знал, что эти маленькие, странные дела были для Ростовой способом не столько попросить о помощи, сколько проверить его, бросить ему кость, посмотреть, как он ее разгрызет. А для него самого – способом не сойти с ума, переключаясь с одной аномалии на другую, как с радиостанции на радиостанцию, чтобы не зацикливаться на одной навязчивой мелодии.

– Серия квартирных краж, – говорила она, и на фоне ее голоса Арион услышал шум, который он не сразу идентифицировал, – шум сильного дождя за ее окном. – Уже пятая за месяц. В разных районах города, у абсолютно разных людей, никак не связанных между собой. Социальный статус, возраст, профессия – полный разброд. Объединяет их одно: никаких, абсолютно никаких следов взлома. Двери и окна закрыты изнутри, сигнализация отключена так, как будто ее отключал хозяин. И второе, самое странное – все ограбления происходят только во время сильного ливня. Будто вор приходит вместе с дождем. Ребята в отделе уже прозвали его «Человек-дождь».

Арион прикрыл глаза. Образ был почти мистическим. Серые, косые потоки воды, заливающие сонный город, и тихая, бесплотная тень, скользящая сквозь стены и замки.

– Что он берет? – спросил он. Этот вопрос всегда был для него главным.

– В этом-то и вся чертовщина, – вздохнула Ростова. Ее раздражение было почти осязаемым. – Это не похоже на обычную кражу. Из одной квартиры он унес дорогую, но громоздкую вазу из муранского синего стекла и коллекцию старинных карт морских путешествий, полностью проигнорировав лежавшие на столе ноутбук и шкатулку с драгоценностями. Из другой – аквариум. Огромный, литров на триста. Вместе с рыбками, компрессором и декоративным затонувшим галеоном. Представляешь, как он его тащил?

Она сделала паузу, видимо, затянувшись сигаретой.

– Из третьей квартиры – все картины со стен, но только те, на которых было изображено море. Два пейзажа Айвазовского – подделки, конечно, но очень качественные, и одна современная абстракция с синими волнами. Из последней, сегодня, – синий шелковый халат хозяйки и почти полный флакон французских духов с названием «Океанский бриз». Наличные, техника, шубы в шкафу – все на месте. Мои ребята в тупике. Они ищут мотив, а находят сборник ребусов для сумасшедших. Они ищут грабителя, а это больше похоже на перформанс какого-то чокнутого художника.

«Перформанс художника». Ростова сама не поняла, насколько близка к истине.

Арион открыл глаза. Шум дождя в трубке, который он не замечал раньше, стал отчетливее, наполнил тишину его кабинета. Он представил себе эти ограбленные квартиры. Пустые, выцветшие прямоугольники на обоях, где висели морские пейзажи. Одинокий, сиротливо гудящий компрессор на полу, качающий воздух в пустоту там, где раньше стоял аквариум. Он понял, что вор забирал не вещи. Он забирал символы.

– Пришлите мне списки украденного, – сказал он. – Полные. Со всеми деталями. И адреса всех пяти квартир.

– И что вы надеетесь там найти? След водяного? – в голосе Ростовой снова прорезалась ирония.

– Паттерн, – ровным голосом ответил Арион. – Рисунок, который оставляет дождь на стекле. Он всегда уникален, но всегда подчиняется одному и тому же закону – закону тяготения. Здесь то же самое. Нужно просто понять, что в этом безумии является силой притяжения.

Он повесил трубку, не дожидаясь ответа. Дело Ставрогина было похоже на сложную, многоактную пьесу с десятками персонажей и скрытых смыслов. Это же, по сравнению с ним, было коротким, странным, пронзительным хайку. Но он знал, что язык, на котором они написаны, один и тот же. Язык навязчивых идей. Язык ритуалов, призванных усмирить внутренних демонов.

Где-то в этом залитом дождем городе был человек, который так боялся воды, что выходил на улицу только в ее объятиях, чтобы украсть у мира все, что напоминает о ней. И Арион чувствовал, что понять логику этого тихого безумца ему сейчас почему-то важнее, чем разоблачить кровавую драму в театре. Потому что маленькая, непонятная ложь иногда говорит о человеке больше, чем большое, очевидное зло.

Глава 9: Карта и ритуал

Повесив трубку после разговора с Ростовой, Арион еще несколько минут сидел неподвижно, вслушиваясь в тишину. Дождь за окном его кабинета барабанил по карнизу свою монотонную, гипнотическую дробь, создавая идеальный фон для размышлений. Дело «Человека-дождя» было как глоток чистого, холодного воздуха. Оно было странным, но его иррациональность была понятна Ариону на интуитивном уровне. Это была логика травмы, облеченная в ритуал. Это была поэзия.

Но ему нужно было возвращаться в прозу. В сложную, запутанную, полную фальшивых сносок прозу театра «Лабиринт».

На его почту пришел обещанный Ростовой файл. Он открыл его. Адреса и списки украденного. Арион не спеша распечатал их и отложил в сторону. К ним он вернется позже, ночью, когда разум устанет от анализа и станет более восприимчивым к символам. А сейчас – работа.

Он снова разложил на своем большом столе фотографии и схемы из кабинета Виктора Ставрогина. В свете настольной лампы они выглядели как улики не против убийцы, а против самого убитого. Это была карта его души – холодной, упорядоченной, одержимой. Но даже в самой строгой системе есть место для аномалий. И именно их искал Арион.

Он взял в руки фотографию пробковой доски, висевшей на стене кабинета. Она была похожа на центр управления полетами в чей-то внутренний ад. Фотография Алексея Орлова в центре, от которой, как солнечные лучи, расходились нити, соединявшие его с репродукциями кричащих лиц Фрэнсиса Бэкона, с цитатами из Кьеркегора о страхе и трепете, с вырезками из медицинских справочников, описывающих симптомы шизофрении. Ставрогин не ставил пьесу. Он собирал монстра Франкенштейна, сшивая его из лоскутов чужих текстов и чужой боли.

Арион увеличил изображение, вглядываясь в детали. И его взгляд снова остановился на единственном «неправильном» элементе на всей доске. На старой, выцветшей фотографии двух молодых людей, приколотой в самом углу, почти в тени. Ставрогин и Каверин. Элемент, от которого не шло ни одной нити, который не был снабжен ни одной цитатой. Он был вынесен за скобки. Он существовал вне системы. Он был тем самым «дополнением», о котором гласила его любимая философская теория. То, что кажется лишним, но на самом деле определяет всю структуру.

Арион долго смотрел на эту фотографию. На ликующую, полную энергии улыбку молодого Ставрогина и на нервную, испуганную – Федора Каверина. Два полюса. Успех и забвение. Громкость и тишина. Но в тот момент, на этом фото, они были вместе. Они были единым целым. Что-то должно было разрушить эту связь. И это «что-то» и было тем самым призраком, который вернулся на сцену двадцать лет спустя.

Он отложил фото и взял в руки ксерокопии страниц из режиссерского сценария. Это был другой текст. Более интимный. Арион надел тонкие хлопковые перчатки и начал медленно перелистывать страницы, вчитываясь не столько в печатный текст, сколько в пометки, сделанные на полях красным карандашом Ставрогина.

Почерк был нервным, рваным. Поля были испещрены знаками, символами, отрывочными фразами, похожими на шифрограммы.

«Безумие как маска. Или маска как безумие?» – было написано рядом с первым большим монологом Гамлета. У этой фразы стоял жирный вопросительный знак, обведенный в кружок.

Дальше, в сцене ссоры Гамлета и Офелии, Арион прочел запись, подчеркнутую дважды, с такой силой, что карандаш почти прорвал бумагу: «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота. Он дает мне человеческое, а мне нужно механическое. Фальшь!».

Арион замер. Вот оно. Противоречие. Вся труппа, вся полиция считали, что Ставрогин доводил Орлова, ломал его, требуя настоящего, подлинного безумия. А текст говорил об обратном. Ставрогина пугала подлинность. Он хотел контролируемой истерики, холодного, отстраненного представления о безумии, а получал настоящий, непредсказуемый, человеческий психоз. Он хотел управлять марионеткой, а в руках у него оказался живой, страдающий человек, и это рушило его стерильную концепцию.

Он перелистывал страницы дальше. Везде были следы этой борьбы. Борьбы режиссера не с актером, а с реальностью, которая вторгалась в его идеальный мир, в его пьесу, и ломала ее. Но самой странной, самой тревожной была пометка рядом со сценой явления Призрака. Всего два слова, нацарапанные почти в панике:

«Призрак лжет?»

Ставрогин ставил под сомнение не просто реальность призрака на своей сцене. Он ставил под сомнение его мотив. Саму основу пьесы – требование мести. Он, как заправский деконструктивист, разбирал на части не только своего актера, но и первоисточник. Словно чувствовал, что за текстом Шекспира проступает другой, более страшный текст. Словно слышал в репликах Призрака отцовской мести совсем другой голос.

Голос настоящего призрака. Призрака Федора Каверина.

Арион отложил сценарий. Все эти знаки – фотография, пометки, вопросы – складывались в одну тревожную мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был напуган. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против чего-то. Против какого-то другого, альтернативного сценария, который пытался прорваться на его сцену. И, судя по кровавому пятну за металлической ширмой, призрак в итоге победил. Но был ли это бесплотный дух соавтора? Или вполне реальный, смертоносный носитель его воли?

Арион встал и подошел к окну. Ночной город мерцал внизу. И где-то там, в одной из этих светящихся точек, был тот, кто превратил убийство в акт литературной критики. И он только что начал свою игру с Арионом.

Глава 10: Труды режиссера

На следующий день Арион вернулся в театр. Не с Ростовой, а один. Ему нужен был официальный повод, и Ростова, скрипнув зубами, его обеспечила – «повторный осмотр в связи с новыми обстоятельствами по делу». Обстоятельства существовали только в голове у Ариона, но этого было достаточно.

Он миновал разбитое на осколки фойе и пустой зрительный зал, направляясь к своей цели – кабинету Виктора Ставрогина. Он находился не в административном крыле, а высоко под самой крышей театра, вдали от суеты сцены и гримерок. Попасть в него можно было только по узкой, гулкой винтовой лестнице, словно в башню алхимика или в келью отшельника. Этот путь был символичен: Ставрогин отделял себя, свой мозг, от тела театра.

Дверь была опечатана, но сопровождавший Ариона молодой лейтенант сорвал пломбу. Арион вошел в тишину и остановился на пороге.

Кабинет был похож на мозг. Упорядоченный хаос. Огромное, почти пустое пространство с одним-единственным панорамным окном от пола до потолка, выходившим на клубок серых, мокрых от утреннего тумана крыш. Воздух здесь был другим. Не пахло ни пылью, ни кровью, как внизу. Пахло старой бумагой, дорогим табаком и идеями. Такими густыми, почти осязаемыми, что, казалось, их можно потрогать рукой, как плотный бархат.

Арион медленно шагнул внутрь, и на него уставились сотни глаз. Глаза с тысяч книжных корешков, которые покрывали три стены от пола до самого высокого потолка. Это была не просто библиотека. Это был арсенал.

Он медленно прошел вдоль стеллажей. Здесь было все. От «Критики чистого разума» Канта до новейших трудов по квантовой физике. От альбомов по искусству с репродукциями Гойи и Бэкона до учебников по психиатрии и психофармакологии. Ставрогин был интеллектуальным всеядом, хищником, поглощавшим чужие мысли и концепции.

Но один стеллаж был выделен особо. Он был полностью посвящен одной пьесе. Десятки, если не сотни изданий «Гамлета» на всех языках мира. Толстые академические фолианты с комментариями, тонкие брошюры с анализом одного-единственного монолога, дешевые издания в мягких обложках, испещренные пометками, и дорогие, коллекционные тома в кожаных переплетах. Ставрогин был не просто одержим этой пьесой. Он препарировал ее, разбирал на атомы, словно пытался найти в ней некую скрытую, изначальную правду, тайный код. Рядом с томиком Кьеркегора, открытом на главе о «рыцаре веры», стояла работа Лакана о стадии зеркала. А на самом видном месте, на пюпитре, как священный текст, лежала одна, не самая приметная книга в серой обложке. Та самая, что была и у него. «Призраки сцены: Драматургия отсутствия». Почти вся она была испещрена заметками, сделанными красным карандашом.

Огромный стол из черного дерева был девственно чист, за исключением ноутбука, стопки белой бумаги и идеально вымытой пепельницы. Порядок был обманчив. За столом, на стене, раскинулся настоящий центр управления этим безумием – та самая пробковая доска, которую он уже изучал по фотографиям. Теперь, вживую, она производила еще более сильное впечатление. Она была похожа на алтарь. В центре – фотография Алексея Орлова, как икона, и от нее во все стороны расходились красные нити, соединяя его с цитатами, диагнозами, схемами. Ставрогин не ставил пьесу. Он ставил эксперимент. И главным подопытным в нем был его ведущий актер.

Но Арион пришел сюда не за этим. Он уже знал это. Он подошел к самому темному, самому дальнему углу доски. Туда, где почти в тени, висела одна-единственная старая, выцветшая фотография. Два молодых человека на фоне какого-то театрального задника. Молодой, полный огня Ставрогин. И худой, темноволосый юноша с лихорадочным блеском в глазах и нервной улыбкой – Федор Каверин. Призрак.

Тень.

Арион смотрел на нее в упор. Под фотографией не было подписи. Она не была соединена ни с одной из схем. Это был единственный элемент на всей доске, который был никак не обозначен, никак не включен в общую систему. Словно его здесь никогда и не было. Словно он был приколот сюда бессознательно, в порыве ностальгии или вины, а потом сознательно проигнорирован. Вычеркнут.

И тут Арион увидел то, чего не мог разглядеть на цифровой копии. Он сделал шаг ближе, почти касаясь носом пробковой поверхности. Подпись под фотографией все-таки была. Но ее не просто не написали. Ее аккуратно соскоблили. Канцелярским ножом или лезвием. На доске осталась лишь едва заметная, но отчетливая царапина – пустое место, которое кричало о своем содержании громче любого слова. Кто-то очень хотел, чтобы этого имени здесь не было. Сам Ставрогин? Или кто-то другой?

Арион отступил на шаг. Ощущение дежавю, которое преследовало его с самого начала, стало почти невыносимым. Он видел эту схему раньше. Не эту конкретно, но саму ее логику. Логику, в которой всегда есть центральный, сияющий, громкий элемент, и есть что-то еще. Что-то, вынесенное за скобки. Что-то стертое, соскобленное. Незначительное дополнение, которое, на самом деле, является ключом ко всему.

«Главный персонаж пьесы – это не тот, кто больше всех говорит, а тот, о чьем отсутствии говорят все».

Он медленно обернулся. Кабинет, еще минуту назад казавшийся ему просто рабочим пространством гения-одиночки, теперь выглядел иначе. Он стал мавзолеем. Мавзолеем, в центре которого лежал не сам Ставрогин, а призрак того, кого он стер. И этот призрак был гораздо реальнее и живее всех сотен книг, стоявших на полках.

Глава 11: Вычеркнутое имя

Царапина на пробковой доске.

Этот шрам на поверхности, этот след от лезвия, был для Ариона красноречивее любого признания. Он стоял перед доской, как археолог перед надписью на стене гробницы, и понимал, что нашел эпицентр всего этого землетрясения. Не кровавое пятно на сцене, не пустые глаза актера, а этот маленький, грубый акт стирания.

Кто стирал? И зачем?

Первая, самая очевидная версия: это сделал сам Ставрогин. В какой-то момент, возможно, не так давно, он приколол эту фотографию из прошлого, поддавшись сентиментальному порыву или уколу вины. А потом, вернувшись к своему холодному, рациональному «я», он понял, что этот элемент нарушает чистоту его эксперимента, вносит ненужный шум. И он соскоблил имя Каверина, пытаясь символически вычеркнуть его не только со своей доски, но и из своей совести. Если так, то этот жест – признак глубокого внутреннего конфликта. Признак того, что призрак был для него более чем реален.

Но была и вторая, куда более тревожная версия. Это сделал кто-то другой.

Убийца.

Арион представил себе эту сцену. Убийца приходит в этот кабинет. Возможно, после того, как тело Ставрогина уже нашли. Он видит эту доску, этот алтарь, посвященный чужой одержимости. Он видит фотографию. И видит под ней имя – Федор Каверин. Имя, которое для убийцы является священным. И он не может вынести, что это имя находится здесь, в этом контексте, приколотое к доске как один из экспонатов в коллекции его убийцы. И тогда он берет лезвие и аккуратно удаляет подпись. Это не акт сокрытия улик. Это акт спасения. Акт освобождения имени из плена. Ритуальное очищение. Он возвращает Каверина в его истинное состояние – состояние отсутствия, состояние чистого смысла, не запятнанного вражеским контекстом.

Эта вторая версия нравилась Ариону больше. Она была изящнее. Она соответствовала той холодной, символической логике, которую он уже начал ощущать во всем этом деле.