Инсоленс. Пустая из Кадора

Аластор не отводит взгляда. Несколько долгих секунд – слишком долгих – он просто смотрит, и мне кажется, он видит во мне не только сегодняшнюю Анну, но и все мои сомнения, страхи, все внутренние срывы. Его взгляд не колючий, не жестокий, но от этого не легче.

– Всё в порядке? Ты выглядишь уставшей, – наконец говорит он.

Я отвожу взгляд, сглатываю комок в горле. Чувствую, как в горле всё стягивается тонкой лентой. Не потому что страшно, а потому что вот он, момент, когда можно соврать. Или нет.

– Всё нормально. Просто работа, – пробую улыбнуться. – Почерк Мастера – это отдельный уровень проклятия. Некоторые строчки будто специально написаны, чтобы свести переводчика с ума.

Он не перебивает. Не кивает, не уходит – просто ждёт. И в этом молчании я вдруг ловлю себя на желании сказать то, что вертится на языке уже много дней, но всё не решалась произнести:

– Было бы проще… если бы вы сказали, что именно ищете. Конкретно. В этих записях. Может быть, я могла бы переводить точнее. Быстрее. С меньшим… напряжением.

Я замираю, понимая, что сама не до конца уверена – хочу ли действительно услышать честный ответ. Он поднимает на меня глаза – и в этом взгляде теперь ещё больше тишины, чем прежде.

– Возможно, ты права. Но не всё так просто.

Он кладёт страницу на стол, ладонью вниз – будто накрывает крышкой, прячет от чего-то или кого-то, может быть даже от себя.

– Есть вещи… которые лучше не знать, Анна. Ради твоего же спокойствия.

– Трудно быть спокойной рядом с тем, кто, судя по всему, может убить кого угодно лишь силой мысли.

Слышу себя со стороны и поражаюсь: ну и молодец, Анна. Всегда умела выбрать момент для честности. Теперь осталось только выжить после этого признания. Потому что кто вообще добровольно говорит палачу, что боится его?

Это звучит как обвинение, но у меня нет ни капли сожаления. Это честно, это единственный способ хоть как-то устоять перед ним.

– Ты правда считаешь, что я опасен?

– Да, – отвечаю, не отводя взгляда, – Вы можете убить так же легко, как я могу… перевернуть эти страницы.

Опускаю глаза. Мои ладони лежат на дневнике, но пальцы дрожат, хоть я всеми силами пытаюсь скрыть это. Я не хочу показывать свою уязвимость – но, кажется, он всё равно уже её увидел.

– Рядом с вами невозможно не думать об этом. Иногда мне кажется, что любое моё слово, любой жест может стать спусковым крючком. Что всё, что я делаю, может обернуться чем-то… ужасным.

Он проводит рукой по краю стола. Медленно. Будто это движение помогает ему остаться в границах, не распасться на части. Его пальцы – те самые, что разрывали тварей в клочья – скользят по дереву почти бережно.

– Я не хотел, чтобы ты боялась, – говорит он наконец, глухо, но не сдержанно. – После того, что ты увидела… после того, что я сделал с лайрами, я понимаю твою реакцию. Но ты должна знать: всё, что я делаю, – всё, – каждое решение, каждый приказ, каждый выбор – это ради одного. Ради защиты.

Он смотрит на меня прямо, не моргая, слишком долго, слишком честно.

– Моё единственное намерение как авриала – сохранять этот мир. Удерживать его от разрушения.

Я почти слышу, как за его голосом стоит тысячи не сказанных имён, лиц, сожжённых решений. Он не извиняется и не ищет прощения – не умеет и не может. Он объясняет. Почти… просит понять.

– Это то, что вы должны говорить, чтобы оправдать свои действия?

Он смотрит на меня ещё мгновение, задерживает дыхание, и только потом – почти шёпотом:

– Нет. Это то, что я должен делать… чтобы оправдать своё существование.

В библиотеке становится слишком тихо. Воздух давит, как после бури, когда ни один звук не смеет потревожить остатки разрушенного. Я не знаю, что сказать. Любая мысль, которая мелькает в голове, звучит глупо, не к месту, или слишком жестоко, или, наоборот, пугающе честно.

Отвожу взгляд, пальцы вновь нащупывают ручку, будто в ней есть опора, вес, что-то осязаемое в этом мире, где ни одно слово не гарантирует безопасности. Но на бумаге уже нет места: этот лист и так забит до краёв – и переводом, и страхом, и попыткой понять.

Я должна была бояться его. Я должна была, наверное, возненавидеть. Но сейчас я – в равной степени боюсь и его, и себя.

И вдруг в эту давящую, почти звенящую тишину проникает мысль, чуждая и простая. Не о лаборатории, не о порядке Искры, не о катастрофе.

Об Ольге.

Почти забытая за этими днями, за переводами, за попытками выжить в чужом мире, но ведь всё началось именно с неё. Она – причина, по которой я оказалась в том зале, на той выставке. Вошла в ту проклятую мастерскую, коснулась полотна, исчезла… И я всё ещё не знаю, что с ней стало, где она, жива ли.

– А вы… – я с трудом нахожу голос, он хрипит, будто простыл от этого молчания, – вы что-нибудь узнали об Ольге? Той женщине, что попала сюда до меня. Вы ведь говорили, что проверите.

Аластор меняется почти незаметно. Лёгкое движение век, крошечная тень между бровей – я вдруг понимаю, он ждал этого вопроса, и всё же жалеет, что он прозвучал.

– Я дал поручение стражам. Её ищут. Но пока без результатов.

Я киваю. Автоматически, механически, будто мы не о человеке, а о пропавшем предмете.

– Понятно.

Но ничего не понятно, только горечь в животе, только пустота, только хочется выдохнуть – да нечем. Он, кажется, это чувствует, но не делает ни шага навстречу, не тянется, не обещает. Он не из тех, кто спасает словами. Не из тех, кто врёт в утешение.

– Продолжай работу, Анна. Твоё участие очень важно. Не только для нас. Для всего.

Поднимаю глаза, и серебро в его взгляде будто чуть тускнеет, становится тяжёлым, как мокрый камень.

– И просто помни, – добавляет он, уже почти шёпотом. – Иногда меньше знать – значит быть свободнее.

И больше ничего. Только это ощущение – будто за этими словами он хотел оставить мне щит, а оставил только очередную непроницаемую границу. Он медленно встаёт, выверенно, каждое движение – осторожно-рассчитанное, как у человека, который знает: ещё секунда – и скажет слишком много, или останется слишком близко.

Пальцы скользят по краю стола, не в прощании, а будто он уносит с собой часть этого напряжения, чтобы мне стало легче дышать. Он смотрит ещё мгновение – не с приказом, не с требованием, а просто с этим невидимым, молчаливым спокойствием, под которым бьётся нечто несоразмерно большое.

И уходит. Так тихо, будто его и не было. Как будто он – не человек, а кусок грозы, отголосок чьей-то воли, которая возвращается в ночь.

Я остаюсь одна. Библиотека снова дышит полумраком, пылью, шелестом страниц. Но теперь тишина здесь другая. В кресле напротив ещё держится его присутствие, не отпуская, не рассасываясь, как запах после дождя. Воздух несёт отголосок фразы: «иногда меньше знать – значит быть свободнее».

Свободнее… От чего? От боли? От правды? От самой себя?

И всё же я тянусь к дневнику. Ручка скользит по краю чистой страницы, будто не решаясь коснуться смысла. Потому что теперь я знаю: с каждой новой строчкой я всё глубже вхожу в ту самую дверь без ручки, за которой – никакой свободы.

Только правда.

Глава 7

Братство Пепла

Великий зал Братства Пепла утопает в сумраке. Потолок теряется в плотных тенях, тяжело давящих сверху, как свод забытых катакомб. В самом центре зала, на плоском выступе, возвышается алтарь. Его поверхность покрыта трещинами, в которых светятся руны – слабым, кроваво-багровым светом, подчёркивающим мрак.

Вокруг алтаря, полукругом, стоят члены Братства. Их фигуры закутаны в длинные багровые плащи, ткань которых словно создана из сажи и угольной пыли. Лица скрыты под масками – каждая будто вылеплена из чёрного обсидиана, потрескавшегося, как пересохшая земля после пожара. Ни одной пары глаз не видно – только намёк на присутствие за гладкой тьмой.

Верховный Жрец выходит вперёд. Маска та же, что у остальных, но из её трещин просачивается багровое, тревожное свечение. Он поднимает руки, алый плащ слегка вздрагивает, как если бы живой огонь, запутавшийся в складках ткани, попытался вырваться. От него, от этой неподвижной, но властной фигуры, идёт не тепло, а волна ощущений, как от тлеющего угля под ногами: боль, память, что-то первобытное.

– Братство. Мы ждали. Терпели. Слушали. Мир просил, чтобы мы молчали – и мы молчали. Но теперь… – он поворачивается медленно, словно взвешивает каждую тень в зале, – Мир меняется. То, что было скрыто – обнажится. То, что было забыто – вернётся.

Огонь в факелах вспыхивает чуть ярче. Багровые знаки словно вздохнули, затрепетали, потекли по гладкой поверхности, едва заметно.

Жрец делает шаг вперёд – всего один, но пространство будто сжимается. Фигуры в плащах напрягаются.

– Но не каждый примет перемены. Не каждый пожелает нового порядка. Они – держатся за старое, как умирающий за гнилое дыхание. Они будут звать это спасением. Истиной. Светом.

Огни факелов трепещут, и на мгновение кажется, что маски в полукруге зашевелились.

– Они – боятся. А мы – ждали.

Он делает шаг к алтарю, и руны на чёрном камне вспыхивают чуть ярче, будто приветствуют его приближение.

– Девяносто четыре круга. Пепел восседал в тишине. Мы собирали знамения, мы слушали дыхание земли. Мы видели, как гниёт сила тех, кто называет себя стражами. И мы знали: когда придёт ночь, первая Искра падёт.

Он указывает рукой на одну из фигур в полукруге. Та не шевелится, не склоняется, но воздух вокруг неё становится плотнее.

– Ты знаешь, что делать. Всё, к чему ты шла, – начинается сейчас. Никто не должен встать между нами и тем, что предначертано.

Фигура молчит. Но напряжение от неё тянется, как трещина в земле перед извержением.

– Мы – огонь, что был угашен. Мы – пепел, что стёрт из летописей. Но теперь…

Он опускает ладонь на алтарь. Багровые руны вспыхивают алым, и от зала будто отступает само время.

– …теперь Искра вновь заговорит с нами. И этот мир станет её языком. Его охватит пламя. Его укроет пепел. Его очистит боль.

Он поднимает голову – будто смотрит выше потолка, выше камня и теней, туда, где ещё держится хрупкий порядок.

– Пора.

Собрание завершается так же внезапно, как началось.

Маски молча растворяются в сумраке. Один за другим члены Братства исчезают, сливаясь с тенями.

В пустом зале остаётся только багровое сияние рун. Немое напоминание о сказанном. И предвестие того, что ещё придёт.

Глава 8

Комната будто дышит бумагой. Воздух сухой, застоявшийся, наполнен пылью, чернилами и этой особенной тишиной, которая появляется, когда за окном давно стемнело, а ты забыл, какой сейчас день. Я сижу, полусогнувшись, локти впились в край стола, пальцы держат ручку, как будто это последнее, что соединяет меня с реальностью.

Перевод не идёт. Слова расползаются, ускользают. Шея саднит, пальцы ноют, в голове гудит пыль. Раздражение растёт: на этот дневник, на вязкие формулировки, на собственную упёртую логику – и особенно на него. Аластора.

Ничего он мне не приказывает, но всё устроено так, будто я уже согласилась. Как будто это естественно – сидеть здесь неделями, разбирать чужую жизнь, выписывать смыслы, заглядывать в междустрочье, надеясь, что где-то внутри будет то, что нужно мне. Хотя всё больше похоже, что этот дневник – для него. Ключ – к его загадкам.

А я? Я – просто руки. Глаза. Переводчик. Временная функция с вечным лицом.

Читаю не строчку — выкапываю. Слово за словом, как будто осторожно разбираю завалы в старом, давно забытом подвале, где никто не зажигал свет уже много лет. Смотрю не просто на текст – на то, что между ним. Сопоставляю даты, повторы, странные обороты. Ищу. Цепляюсь за каждую зацепку. Пытаюсь выудить хоть намёк – как вернуться. Какой механизм, какой переход, какой провал может перебросить обратно.

Но пока – только повторяющиеся описания опытов. Некоторые звучат как безобидные изобретения: механизмы для отвода сточных потоков, усиление городских фонарей, автоматизированные системы подачи чистой воды.

Потрясающе. Канализация и фонари. И я застряла в этом мире навсегда, потому что кто-то хотел, чтобы у них было больше напора в трубах?

Но дальше… начинаются отклонения. Там, где строки становятся более сжатыми. Где он сам будто сбивается с ритма. Где почерк меняется, становится жёстче. Без закруглений. Именно в таких фрагментах он упоминает «отдельную зону». Свою тайную лабораторию, в которой проводил свои страшные эксперименты.

Откидываюсь назад, вдыхаю медленно.

Лаборатория. Скрытая. Не та, что в протоколах. Не та, где можно просто войти. Он возвращался туда снова и снова, отдельно от «официальной» части своих записей. Именно там – провалы. Именно оттуда – едва замаскированные страхи. Он ни разу не называет это страхом, но почерк выдаёт. У него начинают дрожать буквы.

Мастер писал о методах разделения. О возможности, пусть и теоретической, отделить Искру от тела носителя – «с минимальным повреждением физической оболочки, при строгом контроле потоков и постоянной стабилизации поля». Описывал контуры, схемы, «векторную изоляцию» и «точку расслоения», где Искра, по его расчётам, должна была бы откликнуться на импульс – как будто её можно выманить, уговорить, аккуратно вынуть, не потревожив ни плоть, ни тень.

Он писал с верой инженера – всё должно быть подчинено схеме, даже то, что никогда не подчинялось. Он считал, что если подобрать правильный угол, держать силу на грани между стабильностью и разрывом, Искра отделится. Механика, цифры, формулы – за всем этим слышится его отчаянная попытка убедить себя: это управляемо, это всего лишь энергия, не больше.

Но дальше идут заметки о сбоях. О том, что «отделение» не происходит. Искра сопротивляется, поле рвётся, носитель теряет тень. Всё выходит из-под контроля, несмотря на расчёты, несмотря на выверенные параметры.

Перечитываю эти строки и понимаю, что если продолжу копаться дальше, если вцеплюсь в этот след, выверну наизнанку каждую схему и формулу, в какой-то момент наткнусь на вещи, которые перестанут быть просто теорией. И это пугает.

Наклоняюсь ближе. Мне нужно больше. Мне нужно…

Дверь скрипит. Тихо, будто с упрёком. Я медленно оборачиваюсь. Мойра стоит в дверях, прижав плечо к косяку, руки скрещены, на лице – лёгкая, почти лениво-ироничная улыбка. В глазах – внимательность, но и тревога, которую она пытается спрятать под маской недовольства.

– Ты, случайно, не приросла к этому столу? – голос тёплый, с хрипотцой, как всегда. Но за ним сквозит: я волнуюсь, дурочка. – Или решила, что жизнь в четырёх стенах – новая философия пустых?

Я закрываю дневник.

– Привет. Зачем ты пришла?

– Чтобы вытолкать тебя наружу, – отвечает и уже входит, захлопывая дверь пяткой. Она оглядывает комнату: стол завален листами, на подоконнике – чашка с засохшим шеваром.

– Ты похожа на привидение, Анна. Только привидение хотя бы иногда меняет локации.

Вздыхаю, утыкаюсь лбом в ладони, потом откидываюсь на стуле.

– Я просто… почти дошла. Там есть формула. Не точная, но… Это может быть началом…

– Началом твоего нервного срыва, – перебивает Мойра. Она наклоняется, отодвигает от меня ручку и тетрадь, будто отбирает оружие у одержимого. – Ты читаешь с утра до ночи. Без сна. Без света. Без нормальной еды. Мы уже спорим, не заменить ли тебе шевар на капельницу.

Я хмыкаю.

– Забавно, от тебя это слышать. Человека, который считает отдых тратой ресурсов.

– Я, в отличие от тебя, знаю, когда мои ресурсы заканчиваются, – отрезает Мойра, но без злости. Она садится на край стола, заглядывает мне в лицо. – Ты боишься, что если остановишься – не сможешь снова продолжить?

Молчу. Потому что именно это. Потому что, если я сделаю паузу, если дам себе позволить отдохнуть, – я почувствую всё, что сейчас удаётся отодвинуть.

– Пойдём, – говорит Мойра и, не дожидаясь ответа, берёт меня за руку.

– Куда?

– Сходим в гости к Янгусу. Он сейчас в лаборатории и вроде как сегодня у него день экспериментов.

Я чуть притормаживаю.

– У него каждый день – день экспериментов.

– Именно, – она довольно улыбается, – но сегодня особенный. Он сказал: «если всё сработает, это изменит саму концепцию взаимодействия с Искрой!»

Она пытается передразнить его интонацию – и у неё получается пугающе точно.

– Это звучит как начало катастрофы, – бурчу я, но уже шаг за шагом послушно иду следом.

У двери я всё-таки оборачиваюсь – мимолётно, почти рефлекторно. Мой взгляд скользит по оставленной комнате, по открытому дневнику на столе. Словно мысленно обещаю: я вернусь. Я дочитаю. Просто… нужно выдохнуть.

Мы сворачиваем в один из боковых коридоров, идём быстрым шагом, почти бегом. Мойра говорит без остановки, её свободная рука дирижирует потоком слов, как будто она не просто говорит, а сочиняет. И, чёрт. Я бы себя не остановила. Никогда. Я шла бы за ней даже в шторм из Искры – просто потому, что она говорит это с таким живым, упрямым светом в голосе.

Я ещё не была в лаборатории Янгуса. Только слышала. Полунамёки, обрывки фраз, сказанные вполголоса: «гениально», «непоправимо», «а потом потолок три дня отмывали». Слова шли парами, будто взрывчатка и фитиль.

Подходим к двери. Массивная, тёмная, исписанная метками и предупреждениями. Надпись, выжженная прямо на поверхности: «Осторожно: Искра и взрывы». Замечательно. Очень обнадёживает. Из-за двери доносится возня, приглушённое рычание… или бормотание? Мы с Мойрой входим и первым, что я вижу, оказывается… кролик.

Нет, стоп. Теневой компаньон. Кролик.

Зелёный силуэт на полу, дымчатый, мягкий по контурам, но плотный, с ушами, как у живого, только одно ухо стоит прямо, другое чуть отогнуто. Кролик сидит аккуратно на краю алхимического круга, его глаза – два крошечных огонька, и он жует. Или делает вид, что жуёт. Тень, да.

Застываю, приглядываюсь. Неожиданно… трогательно. В этом существе нет ничего грозного. Украдкой смотрю на Янгуса. Он в сюртуке, который с третьей попытки можно было бы назвать белым, в одной руке держит трубку, в другой – блокнот, а разноцветные глаза сияют, как у человека, который три часа назад перешёл грань разумного и теперь ему там весело.

Конечно, у него кролик.

Не тигр, не ворон. Кролик. Потому что он не про напугать. Он – про жить, несмотря ни на что. Даже если весь мир идёт наперекосяк, даже если формулы рушатся, если в очередной раз сносит крышу лаборатории – рядом будет кролик. Смешной, упрямый, как и сам Янгус.

Я хмыкаю про себя, и только тогда вслух:

– Твоя тень… Кролик?

Янгус оборачивается, сияет как прожектор:

– Конечно! Это Нибл. Воплощение грации, элегантности и обжорства. Великолепный малый, если не считать склонности к философии и спонтанным исчезновениям в обеденное время.

Мойра сдерживает смешок, делает шаг вперёд, руки в боки:

– И ты, прости, что именно с ним собираешься делать?

Янгус поднимает палец – театрально:

– Материализовать.

Пауза. Даже дым из перегретого котла как будто затихает. Мойра моргает.

– Что?

– Ну да, – Янгус кивает так, будто речь о привычном бытовом процессе. – Перевести Тень в телесную форму. Сделать его живым. Мех, лапы, мягкие подушечки, вот это всё.

– Ты с ума сошёл, – Мойра не может сдержаться, хохочет. – Янгус, ты знаешь, что Теневой компаньон – это Искра, это энергия, связанная с личностью. Его нельзя превратить в животное. Это не морковка, которую можно вырастить из порошка.

– А вот тут ты заблуждаешься, солнечная! – он выпрямляется, отбрасывает блокнот с расчётами. – Всё можно воплотить, если знать, из чего оно состоит. Искра – это не мистика. Это поле с определённой волной, и если ты можешь стабилизировать её частоту – ты можешь синтезировать форму. Каркас. Оболочку. И если правильно распределить андамариновую матрицу…

– …то кролик получит тело? – уточняю я.

– Не просто тело! – Янгус поднимает палец. – Независимость. Настоящую, тактильную. Он сможет прыгать, жевать, лежать в шапке. Как любой уважающий себя кролик.

Нибл, между тем, будто бы слегка поворачивает голову, его дымчатые уши вздрагивают. Он явно не в восторге от идей хозяина.

Мойра скрещивает руки:

– Ты хоть подумал, что будет, если у тебя получится? Искра в живом теле – это не кошка с шарфиком. Это потенциальная катастрофа. Ты же знаешь, что бывает, когда энергия теряет форму. Она… взрывается, Янгус. Или хуже – начинает думать, что она человек.

– Думает – значит, живёт! – возражает он, уже что-то записывая в блокнот. – Я делаю последний расчёт, подаю стабилизационное поле и добавляю концентрацию флюидного катализатора… вот так…

Он щёлкает пальцами – и под потолком взмывает импульс. Кристаллы вспыхивают, вокруг круга – тонкое серебристое свечение. Нибл вытягивается, как тень, тянет лапки. В нём проступают детали: текстура меха, усы, даже складка на ухе.

– Ого, – Мойра щурится. – Он действительно… проявляется?

– Вот-вот, – шепчет Янгус. – Ещё секунда, и…

И кролик делает скачок. Один. Второй. Со звуком «ПФ!» приземляется на стол. От его лап подскакивают склянки, сыплется порошок, одна пробирка катится в воздухе, разбивается. Нибл рвётся вперёд – летит на пол, лавирует между банками, оставляя после себя вспышки.

– О, нет, нет, нет! – Янгус мечется. – Он не стабилизирован, он перегревается! Не трогай андамарины лапами, Нибл!

– Он их жрёт! – кричит Мойра, смеясь.

– Я ему говорил! – в отчаянии вздыхает Янгус, хватается за голову. – Надо было ещё вчера перекалибровать реактивное поле!

Кролик успевает с разбегу врезаться в колбу с чем-то зелёным – по комнате разносится запах гари и мяты. Свет гаснет, вспыхивает снова.

Я держусь за край стола, чтобы не упасть. Смех уже стучит в горле.

– Кажется, он решил, что телесность – это разрушение всего подряд, – замечаю.

– Или протест против плоти, – парирует Мойра. – Он был свободной тенью, а ты заставил его ощущать… гравитацию!

Нибл возвращается в центр круга и замирает; его очертания быстро расплываются, превращаясь в густую, клубящуюся зелёным дымом тень.

Тишина. Янгус смотрит в потолок, потом на нас, и театрально вздыхает:

– Ну ладно. Почти сработало.

– Почти, – хмыкает Мойра.

– Вот сейчас подправлю уравнение в блоке массопереноса и повторю… Только… – он рыщет по столу, заглядывает в ящик, хлопает крышкой, шуршит. Потом замирает. – Кажется, у меня закончилась сублимированная иволгина. Ну конечно. Какой кошмар. Без неё не обойтись. Тени без неё… не вязнут.

– Сублимированная иволгина? – переспрашиваю я. – Это что вообще?

– Это… ну… – он морщится. – Сухой экстракт скользящей реальности. Да, звучит плохо. Зато работает. Почти всегда.

Присаживаюсь на край стола. Смотрю, как он снова суетится, помечает, бормочет про коэффициенты. А в центре круга сидит маленький, силуэт кролика – и будто ждёт, когда хозяин снова позовёт его в плоть. И думаю, что в этом человеке больше жизни, чем во всей Коллегии. Даже если всё развалится – он продолжит ставить эксперименты. Потому что не может иначе. Потому что для него жизнь – это «а что если…»

И, чёрт возьми, пусть у него будет кролик. Даже если никто не верит, что тот станет настоящим.

Мойра достаёт из кармана крошечные часы на цепочке. Они щёлкают – мягко, сдержанно. Она смотрит на стрелки, морщится, будто они укусили.

– Ох, великая Искра…. – Голос звучит не возмущённо, скорее… с досадой, как будто кто-то выдернул её из праздника в самый интересный момент. – Меня ждёт кто-то гораздо менее пушистый и гораздо более серьёзный. Увы.

Янгус не поднимает головы, возится с какой-то склянкой, но кивает:

– Ну, иди. Привет Авриалу. Скажи, что я не трогал ничего опасного. Сегодня. Почти. Ну… если не считать эффекта обратной диффузии на кролика. Хотя, по-моему, он даже стал умнее – на секунду. Это прогресс, Мойра! Настоящий! Запиши! – Янгус поёт эти последние слова в пространство, словно дирижёр репетирующей вселенной.

Мойра закатывает глаза, но не может не улыбнуться, смотрит на меня с таким видом, будто в мире есть тайное общество выживших – и мы оба туда приняты.

– Передам, – фыркает она, оглядывая беспорядок, словно прикидывает, насколько велики шансы, что завтра здесь будет пожар. Потом поворачивается ко мне. На лице – всё та же теплая усмешка, в глазах – блеск, но чуть тише, чем в начале.

– Ты держись, Анна. И не позволяй ему уговорить тебя сварить отвар от облысения для кроликов. Он будет пытаться.

– Уже было, – Янгус из угла. – Слабый эффект. Уши стали кудрявыми.

– Ужас. – Мойра качает головой. – Ладно. Сбегаю, пока моя совесть ещё не ушла без меня. Удачи вам, алхимики.