Альфа. В плену Зверя

Оборотень? Как в фильмах ужасов? Как в старых бабушкиных сказках, которые она рассказывала мне шёпотом у тёплой печи, пока за окном выли настоящие волки? Тогда я смеялась, представляя огромных зверей с горящими глазами, прячущихся в лесах. Боялась, но всё равно смеялась. Тогда это было чем-то далёким, почти сказочным.

Но теперь он – передо мной.

Тот, кто разорвал мой мир на части. Тот, кто стал моим первым мужчиной.

Я сжимаюсь, ощущая себя куском тонкого стекла, покрытого трещинами. Это не должно было быть так. Не должно было быть таким. Ни одна девочка в детстве не мечтает, что это случится в клетке. С пленником. С монстром.

Он мой первый.

И я не знаю, что с этим делать.

Меня должно тошнить от одной мысли, что он касался меня, что я чувствовала его руки, его дыхание, его тяжесть. Но меня тошнит от другого. От того, что я больше не знаю, кто я теперь.

Вдруг его голос разрывает тишину, резкий, как удар.

– Расскажи о себе.

– Мне восемнадцать. Недавно исполнилось, – голос звучит глухо, будто я говорю в пустоту, но я знаю, что он слушает. Чувствую его взгляд. Тяжёлый, прожигающий.

Я сглатываю, сжимаю пальцы в кулак, ногти впиваются в ладонь, и всё же продолжаю.

– Я из маленькой деревни. Такой, знаешь, совсем маленькой, где один магазин и автобус три раза в неделю. Где после девяти вечера на улице ни души, только собаки воют, и воздух такой чистый, что кажется, будто можно пить его, как воду. Я там выросла. В старом доме с покосившейся крышей и скрипучими полами, в доме моей бабушки.

Я замолкаю, сглатываю вязкий ком в горле. Дом. Детство. Всё, что теперь кажется нереальным, далёким.

– Бабушка меня растила. Родителей я не помню, мать умерла, когда я была маленькой. Говорят, отец ушёл ещё раньше. Я не знаю, кто он. Я даже не помню его лица. Но мне было всё равно. У меня была бабушка.

Тихая пауза. Я невольно оглядываюсь на Рустама. Он сидит, вытянув ноги, облокотившись на решётку клетки. Слушает. Не перебивает.

– Она была знахаркой. Все в деревне это знали. К ней приходили – с болезнями, с бедами, с просьбами. Она давала травы, шептала заговоры, помогала. Она говорила, что мир больше, чем кажется. Что есть вещи, которые нельзя объяснить словами, но можно почувствовать, если знать, куда смотреть. Я… – я осекаюсь, стискиваю губы. Нет. Этого я не должна говорить. Я не должна рассказывать ему.

Я резко встряхиваю головой, спешно продолжаю:

– Она меня любила. Я точно знаю. Хоть и не показывала этого. Она была строгой, резкой, порой суровой. Я могла бегать босиком по мокрой траве, могла просыпаться от стука дождя по крыше, могла слушать её голос, когда она говорила, что судьба – это дорога, а не приговор.

В груди что-то сжимается. Я говорю, но голос звучит как чужой. Словно это не я, а кто-то другой рассказывает свою историю. Историю той девочки, которая жила в старом доме, вдыхала запах сушёных трав, думала, что у неё впереди целая жизнь.

Я сжимаюсь, опускаю глаза.

– А потом она умерла. В одно утро. Я пришла в её комнату, а она просто… лежала. Тёплая, но уже не здесь.

Я сглатываю, быстро моргаю, отгоняя этот образ. Я не хочу вспоминать. Я не хочу чувствовать.

– Я переехала в город, поступила в университет, жила в общаге. Училась на филолога. Хотела стать переводчиком. Читать книги на языке оригинала, путешествовать. Я всегда мечтала увидеть что-то большее, чем деревню. Мне казалось, что я умру, если останусь там.

Я усмехаюсь, но в этой усмешке нет ни капли радости.

– Иронично, да? Я мечтала о другом мире, и теперь я здесь. В клетке. С тобой.

Я поднимаю глаза.

– А ты? – слова вырываются прежде, чем я успеваю подумать, прежде, чем осознаю, что спрашивать его – опасно.

Он поднимает голову. Смотрит. Долго, пристально, так, словно не ожидал, что я вообще осмелюсь задать этот вопрос. В его взгляде что-то меняется – не ярость, не холод, но и не смирение. Я чувствую, как что-то невидимое шевелится в воздухе между нами, как будто моя фраза вытянула из него что-то глубоко спрятанное.

– Я Рустам, – говорит он, и имя падает в тишину клетки, как тяжёлый камень.

Я знаю, кто он. Знала с того самого момента, как меня сюда затащили. Но слышать его голос, глухой, хриплый, сказать это самому – другое. Я молчу, жду, и он продолжает.

– Оборотень, – спокойно, без вызова, без злобы. Просто факт. Как если бы он сказал, что он человек, хотя я давно уже понимаю: он не человек.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я, потому что эта мысль внезапно пронзает сознание.

– Достаточно, – он усмехается, но в этом смехе нет ни радости, ни веселья. – Намного больше, чем ты думаешь.

Меня пробирает холод.

– Ты бессмертный?

Он медлит, но потом кивает.

– Почти.

В этой клетке, в этом гниющем аду, с его голосом, разбивающим тишину, с его глазами, смотрящими на меня так, словно я – одна из загадок, которые он не хочет разгадывать, мне становится страшно иначе. Не так, как прежде, когда он давил своим телом, когда рычал у моего горла, когда казалось, что этот зверь разорвёт меня, и на этом всё кончится. Нет. Этот страх глубже. Этот страх, потому что он неизвестность.

– Я Альфа. Вожак стаи. Больше тебе знать не нужно, – голос снова низкий, спокойный, но внутри него всё равно что-то рвётся, я слышу это.

Я слышу, что он не хочет говорить больше.

Но я не могу остановиться.

– Ты женат, – не спрашиваю, утверждаю.

Он снова смотрит, но теперь в этом взгляде нет ни капли интереса. Только усталость.

– Да.

Я отворачиваюсь, сжимаю руки в кулак, потому что мне не нужно это знать, я не хочу это знать, но я уже спросила, уже услышала, и теперь эта мысль давит на меня своим весом.

– Ты её любишь? – голос звучит слишком резко, слишком громко.

Он улыбается. Это даже не улыбка – оскал. В его глазах вспыхивает что-то тёмное, циничное, и мне вдруг хочется взять свои слова обратно.

– Любовь – это для тех, кто может себе её позволить.

Я слышу эту фразу, и внутри что-то сжимается, как будто кто-то невидимый запустил пальцы в мою грудную клетку и сжал сердце.

Он не верит в любовь. Возможно, никогда не верил.

Он больше не кажется мне только зверем. Я смотрю на него и вижу нечто большее, чем просто грубую силу, ярость и безжалостность. Это пугает сильнее, чем звериный оскал, сильнее, чем его руки, вжимавшие меня в пол. Потому что монстр не может быть таким. Монстр не сидит, привалившись к прутьям клетки, не молчит так тяжело, не смотрит на меня с той болью, от которой внутри что-то сворачивается в узел.

Я не должна этого видеть. Не должна замечать. Мне должно быть всё равно, каким он был до. Что он чувствует сейчас. Это неважно. Он уже оставил на мне свой след, выжег его прямо под кожу, врезал в сознание, и никакие слова не изменят того, что произошло.

Но всё же…

Я не отвожу глаз. И он тоже.

Никаких масок, никакой лжи. Только темнота между нами, глухая, как колодец, и эта тишина, тяжёлая, давящая, вытягивающая из лёгких воздух.

Разве монстр может быть таким?

Он медленно выдыхает, опускает голову, словно слишком устал, словно несёт на себе что-то, что с каждым днём становится только тяжелее. Я смотрю на него и не понимаю, что мне с этим делать.

– Я не знаю, что будет дальше, – шепчу я, и голос мой ломкий, едва слышный, почти чужой.

Он медлит. Или, может, просто переваривает мои слова, пропускает их через себя, прежде чем ответить.

– Я тоже.

И это звучит так… по-настоящему.

Без угроз, без приказов, без звериной злости. Просто правда.

И это страшит меня больше всего.

Рустам резко поворачивает голову к стене, замирает, и в этот момент что-то меняется в воздухе. Напряжение простреливает пространство, оно физически ощутимо – как натянутая струна, как дыхание перед выстрелом. Его тело напрягается, мышцы застывают под кожей, а светло-зелёные глаза вспыхивают опасностью. Он слышит что-то. Что-то, чего пока не слышу я.

Мгновение – и теперь слышу и я.

Приглушённые голоса за дверью. Тяжёлые шаги. Металл скребётся о металл, кто-то роняет что-то на пол, и звук отдается гулким эхом. Я задерживаю дыхание, замерев, потому что понимаю: это они.

Охотники.

– Доза слишком слабая. Надо увеличить, чтобы ускорить процесс.

Голос глухой, безразличный, как у врача, который говорит о подопытном животном. Не обо мне. Не о человеке. Просто об объекте.

Холод пробегает по коже, волнами прокатывается по телу, вжимает в пол, в стену, в саму клетку. Как будто я и есть этот объект. Как будто я уже не принадлежу себе.

Я медленно поднимаю взгляд и вижу его.

Рустам не двигается. Не говорит. Просто смотрит перед собой, но в его глазах уже нет той странной, тихой усталости, которая была минуту назад. В них – только бездонная, нечеловеческая тьма.

Он понял. Он всё понял.

Я сжимаю пальцы в пледе, который он дал мне, сжимаю так сильно, что костяшки белеют.

Они не оставят меня.

Они не оставят нас.

Глава 6

Рустам не подаёт вида, но я чувствую, как внутри него что-то кипит, как он сдерживает ярость, которую нельзя скрыть. Я вижу, как он сжимает кулаки, как его пальцы, обтянутые кожей, белеют от напряжения. Он ходит по клетке, как зверь в клетке, его шаги громкие, тяжёлые, как удары молота по металлу. Он не говорит ни слова, но я знаю, что он думает, знаю, что это ненависть, это ярость, что он понимает – нас не оставят. Охотники не отстанут. Они не отпустят его, не отпустят меня. Они увеличат дозу препарата, и это значит – он снова не сможет контролировать себя, снова окажется в этом аду, где нет выбора, где нет спасения. И я вместе с ним. Я это чувствую. Его тёмные глаза, полные ненависти и борьбы, говорят мне об этом. Он знает, что с ним будет. Я понимаю, что он это чувствует, но он не хочет показывать мне, что он не может ничего изменить.

Я больше не могу молчать. Всё это время я просто сидела, как дура, ждала, но я не могу ждать больше. Я срываюсь. Мои кулаки сжимаются, пальцы выкручиваются, а потом я подскакиваю и кричу. Крик вырывается из груди, такой резкий, такой полный боли, что мне кажется, что воздух не вмещает этих звуков.

– Что с нами будет?! – я не могу остановиться. – Скажи хоть что-то!

Он поворачивается ко мне, его глаза светятся, но он молчит. Я не могу понять, почему он молчит. Что с ним происходит? Почему он не говорит, почему не говорит, что мы сделаем? Как мы выберемся? Он просто смотрит на меня. Смотрит так, что у меня перехватывает дыхание, как если бы всё, что было внутри меня, сжалось в ледяной ком.

Я не выдерживаю. С силой, почти с яростью, я бью его кулаками в грудь. Всё, что осталось от моей силы, я вкладываю в эти удары. Но он не двигается. Он не защищается. Он даже не кажется потрясённым. Его тело как камень, как стена, которая не поддаётся. Я чувствую, как внутри меня что-то ломается, как всё, что я пыталась подавить, выходит наружу. Я сжимаю зубы, чтобы не заплакать, но его взгляд, его глаза, он всё понимает.

– Что я должен сказать? – его голос низкий, хриплый, как будто он выдавливает эти слова через зубы. – Что не смогу защитить тебя? Что рано или поздно ты всё равно будешь носить моего ребёнка, и тогда они тебя заберут?

Эти слова пронизывают меня, как нож. Я останавливаюсь, не в силах ничего сказать, но его взгляд остаётся на мне. Он продолжает:

– Или ты хочешь услышать, что я не трону тебя?

Я вздрагиваю. Эти слова звучат в воздухе, как грозовой раскат. Я закрываю глаза на мгновение, а когда открываю их, его лицо всё так же холодно-бесстрашное, с каким-то безжалостным спокойствием. Это не тот мужчина, которого я видела раньше. Это не он.

– Не могу обещать, девочка. – Его голос становится ещё глубже, как будто за каждым словом скрывается зверь, который вот-вот прорвётся наружу.

Я чувствую, как его слова проникают в меня, проникают в самое сердце, и я не могу больше стоять. Я не знаю, что это – страх, что это – ярость, что это – стыд. Всё переплетается, но одна мысль рвёт меня на части.

Я не знаю, как дальше жить. Я не знаю, что будет с нами. Но я знаю, что я не могу от него убежать. Не могу.

Этой ночью всё было иначе. Охотники увеличили дозу, и я поняла это ещё до того, как он начал задыхаться. Сначала он просто замер, сжав руки в кулаки, а потом его тело дёрнулось, напряглось, будто внутри него включили пыточный механизм, рвущий его изнутри. Жила на шее вздулась, пальцы судорожно сжались, и он сделал резкий вдох, такой глубокий, словно пытался втянуть в себя весь воздух клетки. Я отпрянула. Он не смотрел на меня, но я знала, что через несколько секунд посмотрит. И тогда всё начнётся.

Он резко выбросил руку вперёд, сжал пальцы, как будто собирался ударить, но в последний момент забил кулаком в бетон. По костяшкам тут же потекла кровь. Но он даже не почувствовал. Его рвало изнутри. Руки дёрнулись, когти вспороли его же кожу. Он замирает. Напряжение проходит по его телу волной, будто под кожей скручиваются тысячи невидимых нитей, готовых разорваться. Веки дрожат, пальцы сжимаются в кулаки, но это ненадолго. Первым меняется дыхание – оно становится рваным, утробным, будто его лёгкие больше не справляются с человеческой формой. Вены на шее вздуваются, натягиваются, а затем бледная кожа начинает темнеть, покрываться тенью, которая превращается в шерсть.

Звук. Глухой, хрусткий, болезненный. В его руках ломаются кости, как будто кто-то безжалостно их выворачивает, перестраивает. Суставы вздуваются, пальцы вытягиваются, ногти удлиняются, превращаясь в когти, острые, как лезвия. Он судорожно выдыхает, запрокидывает голову, и в этот момент из его горла вырывается низкий, гортанный рык – не человеческий, не волчий, нечто среднее.

Он полуволк.

Шерсть пробивается на плечах, сползает к груди, чёрная, жёсткая, как сажа, но его тело остаётся почти человеческим – мощным, сильным, огромным. Позвоночник выгибается, спина становится шире, осанка меняется, будто зверь внутри вырывается наружу, но до конца не выходит. Светло-зелёные глаза светятся в полумраке клетки, как угли, разгорающиеся в ночи.

Зверь рвётся, но человек ещё держится.

Он шевелит пальцами – когтистые, длинные, страшные, но его движение медленное, осознанное, будто он пробует новую плоть. Он смотрит, дышит, сжимает кулаки, и в этом моменте слишком много контроля.

Полуобращённый, он ужасающе красив.

В этом состоянии он – живое воплощение силы, дикости, чего-то первобытного, опасного, древнего. Он весь – баланс между хищником и человеком, между разумом и зверем, между кровью и чем-то большим.

Но этот баланс шаткий. Он сжал голову, стиснул зубы так, что скулы выступили, а потом резко повернул голову ко мне.

И всё. В клетке больше никого не было, кроме нас.

Он шагнул. Я сделала шаг назад. Он снова шагнул, и я прижалась спиной к прутьям. Всё повторяется. Всё, как в ту ночь. Только хуже. Тогда он был хищником. Теперь – зверем на грани. Его рука вжалась в металл рядом с моей головой, горячая, сильная. Я не двигалась. Боялась даже дышать.

А он нюхал меня.

Глубокие вдохи, срывающиеся рычанием, нос скользнул по моей скуле, губы на секунду коснулись виска, но не для поцелуя – просто он дышал, просто впитывал запах.

– Ты пахнешь неправильно, – глухо выдохнул он мне в ухо, голос его был низким, хриплым, словно рваная ткань. – Не как жертва. Не как та, кто боится меня.

Я боюсь.

Но он прав.

Что-то изменилось.

Его рука скользнула по моей шее, сжала затылок, лицо прижалось к моей коже, горячее, колючее. Он рычал, вжимался в меня, тёрся, как зверь, который мечтает разорвать, но сдерживает себя.

И сдерживается в последний раз.

Его дыхание обжигает, язык резко скользит по коже ключицы, горячий, влажный, резкий. Я вскрикиваю. Он вжимает меня сильнее.

Но вдруг резко отдёргивается.

Руки замирают в воздухе, тело дрожит от напряжения, и он резко отшатывается.

Раненый зверь.

Он не может.

Не может.

Но тело рвётся.

Он хватается за голову, рычит, бьётся о клетку. Когти скребут по полу, руки рвут кожу на груди, он снова врезается в железо, оставляя на нём следы крови. Он воет, как волк в предсмертной агонии.

Я стою, не двигаясь. Я ничего не могу сделать.

Я впервые вижу, как зверь ломается.

Последний удар – плечом о решётку. Он падает.

Мир замирает.

Он не двигается.

– Рустам! – мой голос рвётся наружу, я бросаюсь к нему, хватаю за руку, переворачиваю на спину.

Глаза закрыты. Грудь вздымается тяжело, губы разомкнуты, в уголке рта кровь. Я провожу рукой по его лбу – горячий. Руки тоже горячие. Всё тело напряжено, но уже не двигается.

Он боролся с собой до последнего.

Я не понимаю, что со мной.

Я не должна плакать.

Но слёзы текут по щекам, и я просто сижу рядом с его телом, наблюдая, как постепенно затягиваются раны, оставляя новые рубцы на и без того израненном теле.

Я не ухожу.

Я просто сижу рядом.

Потому что мне ужасно его жалко.

Когда приходит утро, он сидит на полу, спиной к решётке, тяжело дышит. Бледный. Ослабший. Но живой.

Я медлю, прежде чем спросить, но не могу не спросить.

– Почему ты сдержался?

Он долго молчит.

Я уже думаю, что он не ответит.

Но он вдруг говорит.

– Потому что не хочу, чтобы ты смотрела на меня так.

Я не знаю, что сказать.

Потому что я уже смотрю.

Она чувствует это. Он тоже. Тесное, душное пространство клетки стало ещё меньше, воздух стал тяжелее, напитанный чем-то неизбежным, что висит между ними, как тонкая, но неразрывная нить. В его крови всё ещё бушует зверь, но теперь не в бешеной ярости, не в приступе ломки, а в чём-то другом, в чём-то, что страшит её больше, чем его ярость.

Она сидит в дальнем углу, притянув колени к груди, стараясь стать тенью, частью решёток, чем угодно, лишь бы он не смотрел, не приближался, но он всё равно чувствует её. Чувствует её страх, её неровное дыхание, её запах, который теперь в каждом уголке клетки. Она видит, как напрягаются его плечи, как ходят жилы на руках, как пальцы судорожно сжимаются, будто он удерживает себя от чего-то.

Его взгляд цепляется за неё. Слишком пронзительный, слишком настойчивый. Она сжимается, но знает – от него не спрячешься.

– Долго ты будешь бояться меня? – его голос низкий, раскатистый, звучит почти лениво, но в этой ленивости чувствуется напряжение, сдержанная сила, что-то скрытое, опасное.

Она вскидывает голову, встречает его взгляд, но дыхание предательски срывается, сердце пропускает удар. В груди всё сжимается от глупого, бессмысленного протеста, но слова уже срываются с губ:

– Долго ты будешь делать так, чтобы я боялась?

Она хочет, чтобы это прозвучало твёрдо, уверенно, но голос выходит слабее, чем она рассчитывала. Он слышит это. Он чувствует это.

Он ухмыляется.

Губы растягиваются в медленной, самоуверенной, почти ленивой усмешке. Ухмылка волка, который уже поймал добычу, но пока просто играет с ней, наблюдая, как она дёргается в его лапах.

– Ты сама знаешь ответ, девочка.

Он не двигается, не приближается, но этой дистанции уже нет. Она чувствует его так, будто он уже рядом. Будто он уже касается её.

Они приходят неожиданно. Без предупреждений, без шума – как будто знали, что так будет страшнее. Металлическая дверь распахивается с грохотом, тяжёлые шаги врываются внутрь, и в ту же секунду воздух наполняется яростью. Рустам вздыбливается, рычит, его мышцы напрягаются, но уже поздно. Их слишком много. Они двигаются слаженно, точно стая, только это не его стая, а грязные, жестокие твари в человеческом обличье.

Я отшатываюсь, прижимаюсь к стене, но уже знаю, что сделают с ним. Они пришли за ним.

Секунда – и сетка падает ему на плечи. Тонкие, но прочные серебряные нити облепляют тело, тут же обжигая кожу, впиваясь в неё, словно накалённая проволока. Рустам издаёт низкий, срывающийся рык, мышцы вздуваются, он дёргается, но это только хуже – сетка глубже впивается в плоть, оставляя дымящиеся раны, запах палёной кожи заполняет клетку.

Я не могу дышать.

Он бьётся.

Резкий рывок – и кровь уже стекает по рукам. Он пытается сбросить это с себя, пытается сорвать, но шокер вонзается в бок, электричество пробегает по телу, и он на секунду замирает, моргает, как будто теряя связь с реальностью.

– Держите его! – кто-то рычит, и ещё один удар шокера. Ещё. Ещё.

Я слышу, как он стиснул зубы. Слишком упрямый, чтобы заорать, слишком гордый, чтобы показать боль. Но она есть. Я вижу её.

Он падает на колено, грудь вздымается тяжело, в глазах бешеный свет, он всё ещё не сдался, но тело уже не может сопротивляться.

Один из охотников оборачивается ко мне. Я замираю, вжимаюсь в стену, ногти впиваются в ладони, сердце колотится так, что кажется, его слышно всем.

– Не скучай, девочка, – ухмыляется он.

Они выволакивают Рустама за ворота клетки, как зверя, которого приручили. Как сломленного пса.

И я остаюсь одна.

В груди что-то рушится, но я даже не понимаю, что именно.

Тесное, душное пространство клетки стало ещё меньше, воздух стал тяжелее, напитанный чем-то неизбежным, что висело между нами, как тонкая, но неразрывная нить. В его крови всё ещё бушевал зверь, но теперь не в бешеной ярости, не в приступе ломки, а в чём-то другом, в чём-то, что пугало меня сильнее, чем его неконтролируемая агрессия. Я чувствовала это – что-то изменилось.

Я сидела в дальнем углу, притянув колени к груди, стараясь стать тенью, частью решёток, чем угодно, лишь бы он не смотрел, не приближался, но он всё равно чувствовал меня. Он всегда чувствовал. Мой страх, моё сбившееся дыхание, мой запах, который теперь был в каждом уголке клетки. Я видела, как напрягались его плечи, как ходили жилы на руках, как пальцы судорожно сжимались, будто он удерживал себя от чего-то.

Его взгляд цепляется за меня. Слишком пронзительный, слишком настойчивый. Я сжимаюсь, но знаю – от него не спрячешься.

– Долго ты будешь бояться меня? – его голос низкий, раскатистый, звучит почти лениво, но в этой ленивости чувствуется напряжение, сдержанная сила, что-то скрытое, опасное.

Я вскидываю голову, встречаюсь с ним взглядом, но дыхание предательски срывается, сердце пропускает удар. В груди всё сжимается от глупого, бессмысленного протеста, но слова уже срываются с губ:

– Долго ты будешь делать так, чтобы я боялась?

Я хочу, чтобы это прозвучало твёрдо, уверенно, но голос выходит слабее, чем я рассчитывала. Он слышит это. Он чувствует это.

Он ухмыляется. Губы растягиваются в медленной, самоуверенной, почти ленивой усмешке. Ухмылка волка, который уже поймал добычу, но пока просто играет с жертвой, наблюдая, как она дёргается в его лапах.

– Ты сама знаешь ответ, девочка.

Он не двигается, не приближается, но этой дистанции уже нет. Я чувствую его так, будто он уже рядом. Будто он уже касается меня.

Но в следующий миг дверь распахивается, и всё меняется.

Они приходят неожиданно. Без предупреждений, без шума – как будто знали, что так будет страшнее. Металлическая дверь распахивается с грохотом, тяжёлые шаги врываются внутрь, и воздух в клетке вспыхивает яростью.

Рустам вздыбливается, его мышцы напрягаются, но уже поздно. Их слишком много. Они двигаются слаженно, точно стая, только это не его стая. Это грязные, жестокие твари в человеческом обличье.

Я отшатываюсь, прижимаюсь к стене, но уже знаю, что сделают с ним. Они пришли за ним.

Секунда – и серебряная сетка падает ему на плечи. Тонкие, но прочные нити облепляют его тело, тут же обжигая кожу, впиваясь в неё, словно накалённая проволока. Запах палёной плоти заполняет клетку.

Он бьётся.

Рывок – и кровь уже стекает по его рукам. Он пытается сбросить это с себя, пытается сорвать, но шокер вонзается в бок, электрический разряд пробегает по телу, мышцы судорожно дёргаются, но он не сдаётся.

– Держите его! – кто-то рычит, ещё один удар шокера. Ещё. Ещё.

Он стиснул зубы. Слишком упрямый, чтобы заорать. Слишком гордый, чтобы показать боль. Но она есть. Я её вижу.

Он падает на колено. Грудь вздымается тяжело, в глазах бешеный свет. Он всё ещё не сдался.

Один из охотников оборачивается ко мне. Я замираю, вжимаюсь в стену, ногти впиваются в ладони, сердце колотится так, что кажется, его слышно всем.

– Не скучай, девочка, – ухмыляется он.

Они выволакивают Рустама за ворота клетки, как зверя, которого приручили. Как сломленного пса.

И я остаюсь одна.

В груди что-то рушится, но я даже не понимаю, что именно.

Я думаю, что его больше не вернут. Время в этой клетке не измеряется минутами, оно просто есть – вязкое, липкое, тянущееся, как старое засохшее вино. Часы? Дни? Я не знаю. Я перестала считать после первой ночи, когда лежала на холодном бетоне, уставившись в потолок, прислушиваясь к тишине за дверью. Но там ничего. Ни шагов. Ни голосов. Ни его.