След на рельсах

– Постарайтесь, пожалуйста. Необходимо потянуть время. Потому что, как только всплывет факт его судимости, условного срока…

– Николай Николаевич, здесь дураков нет, – напомнила главврач и, перевернув несколько листков на настольном календаре, сказала: – Тэк-с… Как показывает мой профессиональный опыт, у мальчика будет сильнейшая реакция на противостолбнячную сыворотку… десять дней вас устроит?

– Вы золотая женщина!

– Работайте, – призвала она, оставив без внимания комплимент и делая пометку в календаре.

Глава 5

Маргарита Вильгельмовна всегда исполняла обещания. Ни в этот день, ни на следующий Яковлев не прорвался к больному Пожарскому. А потом медикам держать оборону и не пришлось, поскольку у муровцев достаточно было дел и в других местах, на окраину за каждым сопляком не накатаешься. Яковлев снял осаду, предупредив, что «этот» под подпиской, чтобы не то что город, район не покидал.

– Даже к семейству? – уточнил капитан Сорокин.

– А оно где?

– В центре, в районе площади Борьбы.

– Нет. Сами пусть приезжают, как соскучатся, – решительно запретил Яковлев.

Между тем Катерина Введенская, используя то самое кумовство, которое горько обличал муровский лейтенант, наведалась к Кольке в то же утро после происшествия и была допущена.

Он, уже «стерильный и обработанный», лежал на койке, глядя в потолок и закинув руки за голову, а Оля Гладкова, неузнаваемая в белом халате, в косынке, читала ему некую увлекательную книжку.

Катерина, попросив ее выйти, детально расспросила о происшедшем, потом решила, что кое-что надо уточнить.

– Ты хорошо знал Маркова?

– Как всех.

– Ссорились?

– Я не баба, чтобы ссориться, – проворчал Колька, – а представитель администрации и воспитатель. А их не воспитывать, их драть надо, потому что в большинстве своем это не ученики, а чурки неотесанные.

– То есть ты утверждаешь, что все слишком плохо?

Колька сначала замямлил – «ну не так чтобы, но все-таки», а потом твердо заявил:

– Плохой набор, Катерина Сергеевна! Плохой! Я не знаю, что вообще из них выйдет и чем там эти, в приемнике, занимаются. Направили к нам таких, что им место лишь в колонии. Вот я уверен, что они где-то да наследили, а им ручки вымыли, носик высморкали и отправили к нам – учите, мол. А оно-то, гнилье, обязательно вылезет. Приемщики-распределяльщики!

– Коля!

– Что Коля? Скидывают на людей разного рода заваль, а люди ни сном ни духом, что за ними глаз да глаз нужен, – а теперь вот, мы же и виноваты.

– Училище никто не обвиняет, – успокоила его Катерина, – как раз педагогический состав, если ты о нем, ни в чем не виноват, этого никто не говорит.

– А кто виноват? – требовательно спросил он.

– Тут небольшая сложность… но мы к этому еще вернемся. Итак, ты говоришь, что из дэпээр в училище отправили негодный народ, которому место лишь на каторге.

– Так и говорю.

– Но ведь при приеме оформляются и изучаются медицинские документы, характеристики…

– Да что вы, Катерина Сергеевна, как маленькая! Написать-то что угодно можно!

– Но все-таки, Коля, если человеку, однажды оступившемуся, не давать никакого шанса, что же получится?

– Тогда предупреждать надо, что человек с особенностями. А то воспитывайте, мол, а потом вот такие вещи происходят.

– Случайность…

– Не было никакой случайности, к этому все шло, – решительно заявил Колька. – Этот самый Марков ни дисциплины, вообще ничего не признавал, цедил сквозь губу, вечно ходил, задрав нос.

– Ну это обычное дело в подростковом возрасте, – вставила Катерина.

– А еще потом «крысятничает» у товарищей, на людей кидается. И до кучи вот эта история. Хотите сказать, все случайность?

– Я предположила, что не исключена случайность, основываясь на отсутствии сигналов из училища. Если имели место такие вопиющие нарушения правопорядка, то почему не сообщали в органы? – тут же парировала Введенская.

– Ну… я не знаю, – смутился Колька, – может, не сочли нужным.

– В таком случае обвинять других в собственных недочетах нехорошо.

– Мои-то в чем недочеты?!

– Ну как же, Коля, ты же сам говоришь, что представитель администрации, мог бы сообщить о происшедшем… или запрещали?

Кто знает, умеет ли эта Сергеевна в шашки-шахматы играть, но обставила только что прямо ювелирно. И все основываясь исключительно на собственных словах.

Колька отступил на вторую линию обороны:

– Нет. Никто не запрещал, но было воспринято как рабочий момент.

– Итак, оставим пока, кто виноват, и сосредоточимся на том, что ты сам можешь сказать о Юрии.

– А кто это? – не подумав, спросил Колька.

– Марков.

Ну и ну! Он, так называемый преподаватель, да и вся администрация, понятия не имели, как зовут Маркова!

– Он был… ну, такой… То ничего-ничего, а то вдруг взбрыкнет как молодой мерин. Что по нему – делал тотчас и без звука, что не по нраву – не делал вовсе. И ладно бы, как все, спорил бы, возражал, а то просто саботировал. А начнешь ему выговаривать, может, и примется убираться, а чаще всего просто встанет, ногу вперед, глаза белые и как глухой.

– Это как раз дело обычное, – напомнила Сергеевна, – а вот ты упомянул два происшествия, что «крысятничает» и кидается на людей. Расскажи подробнее.

Колька почесал затылок: в самом деле, чего сейчас-то замалчивать. К тому же у него самого были серьезные сомнения, виноват ли Марков в происшествии – уж больно мутным оно было.

– Дело было так. С утра пораньше заведующая приходит в столовку, а там на плите… спит Марков, рядом два пустых лотка и вокруг корки. Сожрал весь хлеб.

– Так оголодал? – переспросила Катерина, покачав головой. – В дэпээр ведь хорошие пайки. И странно даже не то, что он столько съел, а то, что заснул на столе, запершись изнутри. Он ведь как-то вошел, почему тогда сразу не вышел обратно?

– Откуда я знаю, – проворчал Колька, которому тоже эта странность не давала покоя, – может, с замком не сладил …

– Ну или кто-то подпер дверь снаружи, – предположила Сергеевна.

– И кто мог это сделать?

– Ну я не знаю, например, тот, кто крал себе казенный хлеб, а тут неожиданно непрошеный свидетель появился, вот его и заперли в столовой, чтобы не думал настучать. Версия?

– Д-да…

Если предположить, что она верна, то темная, которую устроили Маркову соседи по палате, уже совсем в другом свете предстает. И куда понятнее его поведение у директора, когда Ильич пытался выяснить, что вообще произошло. Вот это нежелание отвечать, нос кверху совершенно по-иному уже оценивается. Стучать даже на мерзавцев – западло.

– А пацаны ему еще и темную устроили, крысе такой… Ладно, давай дальше. Что с дракой?

– Налетел на одного парня, Леху Прохорова…

– Ни с того ни с сего?

И снова Колька запнулся. Драку он видел, но очень удивился. Прохоров, пусть и атаманствовал, был парень нормальный, справедливый, с чего Марков на него налетел? Становилось как-то противно. Горько от самого себя становилось, от своей кичливости и якобы правоты. Ведь все он это видел и мог совершенно спокойно докопаться до сути, а если бы докопался, то, может, и не было ничего этого… – Многих травят, но это не повод людей убивать, к тому же тех, кто ни разу не обидел.

– Ведь пора бы уже понять, – вздохнула Катерина, – и ты, и я, мы видим только то, что на поверхности, а нам надо до сути докопаться. Ладно, не все сразу. Главное я уловила: ты сам личной неприязни к нему не испытывал, ссор и споров не по делу у вас не было.

– Да я-то тут при чем…

– Ты очень даже при чем. А теперь вернемся к тому моменту, когда ты увидел погибшую.

– Умерла, значит…

– Да, но сейчас не об этом.

– И об этом тоже! Кто-то же должен ответить.

Кончилось терпение у Катерины, и она напрямую рубанула:

– Если сейчас же не перестанешь валять дурака, то отвечать будешь ты.

– Это почему я-то?! – аж подскочил с койки Николай.

– На орудии убийства твои пальцы.

– Что, только мои?! Эти ножницы пол-учительской лапали! И Марков тоже!

– Ты Маркова оставь, – посоветовала Катерина, – нет Маркова, с него взять нечего. А ты вот живой и невредимый.

– Это что, моя вина?!

– …готовый кандидат на отсидку, – завершила она. – Коля, очнись! Ты не других обличай, а про себя подумай. Судимый, застуканный на месте преступления, на мосту – и это все видели. Некоторые утверждают, что это ты Маркова толкал. Понимаешь теперь?

Теперь он понял, да еще как.

– Все клевета и подлое вранье!

– Да я-то знаю. И все мы знаем, – заверила Сергеевна, – но хотя все мы считаем, что ты на это не способен, есть объективный момент, от которого отвертеться не получится.

– Да не трогал я его!

– Ты выдернул из раны ножницы. Вот как раз это видели все.

– И что же?!

– А то, что это спровоцировало усиленное кровотечение, – мягко объяснила она, – так что, даже если отмести всю клевету… а я знаю, что это клевета, будь уверен, причинение смерти по неосторожности пришить очень даже можно.

– Но ведь я не хотел…

– Так потому-то «по неосторожности», а не «умышленно». Ты разве не знал, что так делать нельзя?

– Да вроде бы… знал.

– А то, что нельзя хвататься за орудие убийства, знал?

– Да…

Катерина вздохнула:

– Я, Коля, пытаюсь донести до тебя мысль, что тебе бы сейчас молчать в тряпочку и молиться. Очень плохи твои дела. И думать тебе надо не о несправедливости жизни, а о том, что Юры Маркова нет, а ты есть и очень удобен для того, чтобы сделать тебя крайним. И твое «героическое» прошлое никто не забыл, и условный срок, и судимость. Ну и главное: товарищ лейтенант Яковлев любит подгонять решение под ответ.

– И что же мне делать?

– Быть искренним, послушным и очень осторожным.

– Но я вам все рассказал.

– И это очень хорошо.

– А вы не выяснили, куда он звонил, Юрка? Ну из учительской.

– Он и не звонил.

– Не может быть, я же видел, как он повесил трубку.

– Он, судя по данным с телефонного узла, ответил на звонок, который был сделан с уличного телефона.

– То есть кто-то позвонил в учительскую и случайно попал на Юрку?

– Возможно. И, между прочим, часто у вас так бывает, что учащиеся заходят в учительскую тогда, когда там никого нет?

– Нечасто.

– А часто ли пользуются телефонами в учительской?

– Вообще это запрещено.

– Припомни: когда он выходил из учительской, в руках у него ножниц не было?

– Да не разглядел я.

– И вы не разговаривали?

– Я спросил, что он там делал.

– А он?

– Ну он просто прошел мимо.

Катерина не поверила:

– Ты что же, ничего ему не сказал, не выговорил?

– Да я сам не понимаю почему, – признался Колька, – он такой спокойный был.

Введенская заинтересовалась:

– Спокойный, говоришь? Как же так, вломился в учительскую, говорил по казенному телефону – и ни капли тревоги, ни слова в объяснение?

– Получается, что так.

– Очень странно. Куда страннее, чем съеденные лотки хлеба.

Колька хмурил брови, как бы припоминая, и вдруг обрадованно воскликнул:

– Слушайте, а ведь вы правы! Я сейчас только понял: вел он себя как ненормальный. Пока я ему не крикнул, чтобы его остановить, он спокойно шел…

– То есть зарезал человека и неторопливо гулял? – переспросила Катерина и, получив уверение, что так и было, задумалась.

– И еще: на мост он карабкался, как кот, ловко так. У меня руки-ноги тряслись от страха, а ему хоть бы хны. Только на мосту уже он, знаете, как будто проснулся. Стоит, глазами хлопает и обеими руками в балку и вцепился.

– Дошло, что слишком высоко забрался, что ли? Весьма странно все это. Будем разбираться. – Сергеевна встала и напоследок произнесла: – Лечись, строго соблюдай постельный режим и помни главное: ни слова посторонним. Без моего… точнее, сорокинского присутствия. Договорились?

Колька пообещал.

В дверь деликатно поскреблась Гладкова, и Катерина распрощалась.

– О чем говорили? Что спрашивала? Что ты ей сказал?

– Ни о чем, ничего, ничто, – доложил Колька, притягивая ее к себе.

– Да отвяжись, вечно ты!

– Ладно. Всем им приспичило спасать мою молодую жизнь. Беспокоятся.

– Из-за чего бы, – хмыкнула Ольга.

Вот вроде бы все было сказано до словечка – а все равно эти двое не понимали масштаба беды, в которую Колька вляпался.

А Катерина Введенская это понимала и потому, направляясь в отделение, думала, думала, думала…

Пожарский, дурачок, недоумевает, почему его персоне столько внимания, считает себя правым и, главное, в безопасности. Катерина же, поднаторевшая в муровских делах, понимала, что дела плохи. Умница Волин сейчас занят в группе по раскрытию серии разбойных нападений со стрельбой. Третий эпизод, начальство рвет и мечет, требует немедленных результатов. Не до того Волину. Между тем на календаре конец третьего квартала, время подводить итоги, и у Яковлева развязаны руки.

Яковлев жаждал побед, грезил о реабилитации после всех своих неудач. Все-таки он окончил курсы следователей, пусть и с грехом пополам, зато имел документальное подтверждение своих навыков. По-человечески понятно, боевому разведчику трудно привыкать к мысли о том, что его незаменимые в бою умения сейчас никто ни в грош не ставит.

Катерина вздохнула. Ни капли неприязни она к Яковлеву не испытывала – только недоумение и досаду. Он из недавнего пополнения, военный послужной список исключительный, и Введенская лично видела его при наградах на День милиции – пустого места нет на груди.

Яковлев был отменным разведчиком, честным, принципиальным особистом – но… никак не опером. Он никак не мог понять главного: нельзя сначала хватать и сажать и уже потом доказывать. На розыске Яковлев был бесполезен, порой и вреден, делал очень много лишнего и не делал нужного. Он принимал самостоятельные решения – и все откровенно вредные, а то и прямо незаконные. При этом был честен и старателен, был готов не спать ночи напролет. Если бы он еще слушал опытных людей – цены бы ему не было.

Из прокуратуры неоднократно сигнализировали по личным каналам, но в последнее время были два официальных. Волин как непосредственное руководство получал по шапке за недопустимые методы. А защитники, которые вступали в дела по назначению, на Яковлева просто надышаться не могли, о его способностях портачить слагали легенды. Не раз случалось так, что приезжал по ордеру какой-нибудь опытный адвокат, изучал дело, доходил до документа с заветной фамилией, после чего вежливо извинялся и исчезал. Вместо него появлялся вчерашний студентик, а дальше редко какое дело доходило до суда – разваливалось по дороге. Студентик получал ценный практический опыт, подследственный – свободу, законность торжествовала.

Само собой, воспитание юных правоведов – благое дело, Яковлев принимал в этом непосредственное участие, но с раскрываемостью у него была беда. И вот сейчас есть реальный шанс все исправить.

Катерина размышляла: яковлевская логика, проверенная временем, прямо-таки принцип, призывающий, что не следует множить сущее без необходимости. Первую часть он хорошо усвоил, не множить миры. Были двое, была сумка с деньгами – теперь ее нет, пропала она тогда, когда эти двое бегали по району… Из двух негодяев остался один, причем самый прожженный, с судимостью, невесть как допущенный к воспитательному процессу, – значит, хитроумный Пожарский и есть организатор и идейный вдохновитель происшедшего.

Пусть всезнайке-задаваке Введенской, спущенной с Петровки на окраину, это все кажется ерундой полной, а чего мудрить? Значит, Пожарский устроил все, с подельником покончил, а сумка наверняка где-то припрятана для того, чтобы, когда все уляжется, забрать деньги… Да, шустрый Яковлев, с первым лезвием бритвы у тебя все замечательно, а про второе лезвие ты забыл – без необходимости!

А необходимость есть! Потому что речь идет о судьбе человека – причем не только Колькиной. Речь не о том, что он хорошо знакомый и ни на что эдакое не способный, а о том, что творится явное беззаконие и один человек страшно погиб, только став на прямой путь, а второй может отправиться за решетку, хотя твердо на честный пусть встал.

Первое нельзя исправить, второе нельзя допустить. Катерина, хоть и осадила Пожарского, но была с ним солидарна – что-то не то в этом ДПР. Корень, как подсказывают опыт и чутье, именно там.

Теперь пришла пора остановить свой полет мысли и обеспечить прежде всего осязаемые факты.

Катерина вошла в телефонную будку, набрала номер, попросила добавочный. Хорошо знакомый, вечно недовольный голос отозвался:

– Ну и где пожар?

– Борис Ефимович, дорогой, здравствуйте! Это Введенская.

– Катерина, у тебя ровно три минуты.

– Я успею. Дело вот в чем: ваша помощь нужна как никогда.

– Сотый раз это слышу. Излагай.

Глава 6

Введенская занималась исследованием потаенных мотивов, равно и подковерными играми, которые можно было принять за стратегическое планирование.

А Сорокин осуществлял руководство, то есть пропесочивал Акимова за самоуправство, несоблюдение субординации и попытку принять неверное решение. Николай Николаевич, прикрыв дверь, излагал материал с вдохновением, которое ему придавала недавно полученная выволочка.

Иван Саныч Остапчук занимался тем, что отдувался за все отделение, опрашивая педагогов и воспитанников. И что интересно: ему было очевидно то же, что умной Катерине с высшим образованием: муровский уже назначил виновным Пожарского и собирается гнуть именно эту линию.

Правда, за Кольку сержант нисколько не беспокоился, даже жалел, что не услышит тех терминов, которые будет излагать прокурор, изучая документы, наляпанные шустрым Яковлевым… Это если кто-то решит зло подшутить над Волиным и не остановит лейтенанта на полпути к прокурорскому кабинету. Потому что только служаке с половинным пайком на мозге все в этом деле понятно. Мол, есть свидетели, которые видели, что перед пострадавшей на коленках стоял Пожарский, кто-то даже разглядел его движение – резкое, как бы колюще-режущее. А куда движение-то было? По направлению к телу или все-таки обратно? И кто ответит, кто поручится, кто рискнет? Да никто.

К тому же те же очевидцы говорят, что Пожарский звал на помощь. Колька местами, конечно, ненормальный паренек, но не форменный же идиот, чтобы зарезать и самому вопить, чтобы его же и схватили. Кроме того, он никуда не бежал, а, напротив, поскакал прочь только тогда, когда убедился, что подошла подмога, – этого никто не отрицает. И все видели, что он не просто пытался смыться, а преследовал Маркова.

Будь на месте Яковлева человек с мозгами, чувством меры и без отдавленного самолюбия, половины вышеозначенных фактов достаточно было для того, чтобы понять: в главном Колька невиновен. Ну да, он держался за ножницы. И да, дурак такой, выдернул их из раны, спровоцировав кровотечение, – но ведь не ударил. И не он убегал с сумкой, а кто-то другой, проще предположить, что как раз Марков.

Загвоздка была в том, что Маркова с этим багажом никто не видел, но и у Пожарского сумку никто не видел. И она пропала. Значит, был кто-то еще, кто-то другой. Кто-то в маленьких ботинках с каблуком подцепил сумку и пошел себе спокойненько к проклятущей новой дороге, совершенно не боясь и не торопясь. Был ли это сообщник или случайный какой-то прохожий – надо выяснять.

«Ну это пусть думают те, у которых головы квадратные», – решил Саныч и, плюнув на стратегии сыска, принялся просто опрашивать народ.

С первых же слов стало понятно, что ничего не понятно.

Педсостав в лице Ваньки Белова готов был клясться на Уставе ВЛКСМ, что Марков не способен на такое, что он запущенный, но благонадежный элемент. Парень со сложным характером, в прошлом много всего натворивший, но до последнего времени был решительно настроен стать полезным членом общества…

Остапчук сочувственно выслушивал Белова. Иван Осипович, в силу происхождения тяготевший к абстрактному человеколюбию, толковал о том, что нельзя ставить крест на человеке, надо пытаться раздуть хотя бы искру совести, что человек по натуре добр, и прочее в том же сопливом духе.

«Вот ведь как разошелся паренек, – думал сержант, кивая и поддакивая, – прямо чуть не плачет. Или беспокоится, что повесят на него эту… как это? Педагогическую неудачу?»

Улучив момент, Иван Саныч спросил:

– Я ваши выкладки выслушал, гражданин мастер. Понял главное: парень золотой. И все-таки именно этот золотой человек убил женщину. С этим-то как быть? И ведь не просто убил, а зарезал самым, так сказать, мясницким образом. Дай вам сейчас нож, выпусти на вас свинью – вы как, сдюжите?

– Я – нет, – признался Белов, – но я городской.

– Ну я-то хуторской и то не уверен, что сдюжу. А добрый мальчик Юра вот так взял – и сумел.

Ваня Белов признал, что не знает, как объяснить этот факт. Потом, поколебавшись, высказал предположение:

– А может, он того… съел что-то?

– Что это вы такое говорите? Это что такое надо съесть? – искренне удивился Иван Саныч.

– Вот послушайте, я вам расскажу. Когда партизанил в Белоруссии, там был один, латыш, белесый такой, главарь карателей. Не человек – зверь, такое творил, что и фашистов рвало. Когда мы их взяли, сутки прошли…

– Что же его сразу не повесили? – прервал сержант.

– Командира ждали, чтобы допросил. Так вот, сутки прошли – и этого зверя как будто подменили. Тихий такой, ребятишкам какие-то свистульки строгал, ну а как вешать стали, прощения на коленках просил.

– Протрезвел, видать? – предположил Остапчук.

– Не пахло от него ничем, – возразил Белов, – а вот то, что они как заведенные были, – это да. Сутки напролет по буреломам, по болотам шагали без привалов. Наш медик говорил, что он в Финскую такое видел: финны какие-то таблетки от фрицев получали и голые могли по морозу бегать.

– История интересная, – признал сержант, – и объясняет многое. Только ведь эти таблетки откуда-то взять надо, а коли так… у-у-ух, только этого нам не хватало!

– Я же не настаиваю. То, что он мальчишка странноватый был, это все видели: то бегает как заведенный, то еле-еле ноги таскает. Может, больной? Хотя больного нам не должны были отправлять на обучение…

Остапчук сказал, что все понял, и пообещал обязательно доложить.

То, что Ваня страдал гуманизмом, было как раз объяснимо, но в том же ключе высказался насчет личности Маркова замполит училища, товарищ Егоров, Петр Ионович.

Человек, совершенно не склонный к всепрощению и толстовщине. И честный, поскольку сразу сказал:

– Признаю и свою ошибку, и потерю бдительности. Оправдания этому нет, и мы упустили парня.

– Мальчонка подавал надежды?

– Мальчонка, как вы изволили выразиться, был направлен к нам, а не в колонию, не в психиатрию – значит, был небезнадежен.

– Оно, конечно, звучит разумно. Только не многовато на себя берете? Или серьезно полагаете, что все подвластно педагогам?

– Не все, но многое. В особенности учитывая происхождение мальчика.

– Что, приличное?

– Весьма приличное. До недавних пор единственный ребенок в порядочной семье, отец – военный инженер, мать – военврач, оба фронтовики.

– Происхождение – это еще не все.

– Но очень многое. Дела у меня его нет, но я и без этого помню, что по времени первые приводы у Маркова начались в год смерти матери, он же год рождения младшего брата. Знаете, Иван Саныч, у незрелых детей, в особенности подростков, нередко бывают такие, как бы сказать, манифестации. Может, отец отстранился, весь ушел в горе или в младшего сына…

– И что же из-за того, что был один, а тут вдруг стал не один – убивать?

– Не вдруг, – ответил Егоров, – сначала кражи по мелочи, потом побеги из дому, бродяжничество, а уже потом и попытка совершения разбойного нападения.

– И что же?

– Нам с вами, может, и ничего. Я лично в семействе пятый, а вы?

– Одиннадцатый.

– Вот, а тут всего двое. Сначала отец занянчил сиротку, а потом и вовсе женился второй раз.

– Ах, вот оно что…

– В любом случае Марков был поставлен на учет в милиции как раз в одиннадцать лет, а за подробностями следует обратиться к архивам и документам ДПР, а со своей стороны могу еще раз покаяться – упустил воспитанника.

– Вы, стало быть, не склонны винить распределитель.

– Конечно, нет. Их дело – проверить то, что можно проверить, а мы уже должны образовывать, обратно созидать из развалин человека.

– А по мне, так все же упустили мальчишку. И вам особо нечего виниться, ведь он, насколько я понял, был вполне достойного поведения.

Егоров, помолчав, уточнил:

– За время пребывания Юрия тут было два сомнительных инцидента – якобы с воровством хлеба и безобразной дракой.

– А ведь у нас об этом никаких сигналов не было.