Автобус в страну, где не гаснут звёзды

Он указал на узкую, едва заметную тропинку, усыпанную золотистым, как церковное золото, песком, которая вела от Врат Рассвета вглубь этого сияющего, благоухающего мира.

– Эта тропинка приведёт вас к Реке Забвения Старых Печалей, где вы сможете омыть свои души от горьких воспоминаний и обид, а затем – к Горам Чистых Вершин, где вам предстоит последнее, самое трудное восхождение к полному очищению и обожению. Путь этот будет непростым, и на нём вас ждут новые встречи, новые испытания, которые помогут вам ещё яснее увидеть эти оставшиеся тени в себе и сделать окончательный выбор – отпустить их навсегда, с Божьей помощью, или же остаться с ними, так и не достигнув вожделенной цели.

И Водитель, одарив их на прощание своей доброй, мудрой, вселяющей надежду улыбкой, медленно, как утренний туман, растворился в воздухе, словно был соткан из того же самого божественного света, что и эти дивные Врата Рассвета.

Путники остались одни. Перед ними лежал новый, сияющий, неведомый мир, полный несказанных обещаний и, возможно, новых, ещё более трудных испытаний. А в их сердцах боролись ликующая радость первооткрывателей и естественный страх перед грядущей неизвестностью. Но пути назад, казалось, уже не было. Разве что для тех, кто, подобно несчастному Игнату, предпочёл бы вернуться в привычную, хоть и погибельную, серость своего греховного существования. Но никто из оставшихся, кажется, этого уже не хотел. Они сделали свой первый, самый важный, самый решающий шаг навстречу Свету. И теперь, с Божьей помощью, они были готовы идти дальше, чего бы это им ни стоило.

Глава 6: Зеркальный Луг и Встреча с Собственными Отражениями

Золотистая тропинка, на которую с такой отеческой любовью указал им растворившийся в свете Водитель, была не просто путём – она словно сама была живой, манящей, обещающей. Она извивалась среди трав, изумрудных, как самые дорогие самоцветы в царской короне, и цветов, чья неземная красота и благоухание превосходили всё, что они когда-либо видели или могли себе вообразить. Тропинка эта вела их всё дальше и дальше, в самую глубь этого сияющего, Богом сотворённого мира. Пассажиры, немного растерянные после внезапного исчезновения своего мудрого Проводника, постояли мгновение в нерешительности, словно овцы, оставшиеся без пастыря, а затем, словно по какому-то внутреннему, невысказанному согласию, двинулись вперёд. Первым, как и прежде, с детской доверчивостью и чистым сердцем, ступил на тропу Алёша, а за ним, уже более уверенно, но всё ещё с затаённым трепетом, последовали и остальные.

Воздух здесь был таким чистым, таким свежим, таким благодатным, что, казалось, его можно было пить, как святую воду из целебного источника. Пение райских птиц становилось всё громче, всё слаженнее, всё разнообразнее, сливаясь в единый, несмолкаемый гимн хвалы Творцу, а ароматы дивных цветов – всё тоньше, всё насыщеннее, всё упоительнее. Но вместе с этой неземной красотой, с этим почти осязаемым ощущением Божьего присутствия, нарастало в их душах и какое-то новое, доселе неведомое внутреннее напряжение. Слова Водителя о «тенях» и «серых пятнышках», всё ещё цепляющихся за их души, не давали покоя. Каждый из них нет-нет да и поглядывал украдкой на себя, на свою одежду, на свои руки, пытаясь рассмотреть эти невидимые, но такие реальные следы своего греховного прошлого.

Вскоре золотистая тропинка вывела их на обширный, залитый ровным, мягким светом луг. Но это был не обычный луг, какие им случалось видеть в их прежней, земной жизни. Трава на нём была невысокой, нежной, словно бархатной на ощупь, и такой гладкой, такой ровной, будто её заботливо подстриг какой-то невидимый, искусный садовник. А вся поверхность этого удивительного луга… блестела. Она была похожа на огромное, без единой морщинки, идеально отполированное зеркало, в котором, как в чистейшей воде, отражалось бездонно-голубое, высокое небо и плывущие по нему лёгкие, белоснежные облака, напоминающие стаи лебедей. Это был Зеркальный Луг – место испытания и откровения.

«Ах, какая красота несказанная!» – невольно вырвалось у Анны, и она, забыв на мгновение обо всём на свете, сделала нерешительный шаг на эту сияющую, зеркальную поверхность.

И тут же, вскрикнув от испуга, отшатнулась назад.

В зеркальной траве она увидела не только своё собственное отражение – уже немного просветлённое, с удивлённо приподнятыми бровями, – но и что-то ещё, от чего у неё похолодело внутри. Рядом с ней, точнее, чуть позади, словно неотвязная тень, стояла другая Анна – хмурая, с недовольно поджатыми губами, с потухшим, озлобленным взглядом, и в руках она с какой-то яростной решимостью сжимала ту самую старую, треснувшую вазу, из-за которой они так часто и так бессмысленно ссорились с мужем. Эта вторая, теневая Анна смотрела на настоящую Анну с нескрываемым укором, с какой-то затаённой злобой и презрением.

«Что это?.. Господи, помилуй, что это такое?» – прошептала Анна побелевшими губами, чувствуя, как её сердце сжимается от страха и отвращения.

«Кажется… кажется, это и есть то, о чём предупреждал нас наш добрый Водитель, – тихо, с какой-то новой, трагической ноткой в голосе, произнёс поэт Валентин, который тоже с нескрываемой опаской и почти суеверным ужасом смотрел на своё отражение. Рядом с ним, в глубине зеркальной травы, стоял другой Валентин – с потухшими, безжизненными глазами, в старом, пыльном, пропахшем нафталином плаще, и в руках он судорожно сжимал стопку своих прежних, серых, безнадёжных стихов, которые теперь, в этом безжалостном свете истины, казались ему такими жалкими, такими бездарными и фальшивыми.

Каждый, кто осмелился взглянуть на свою душу в это беспристрастное зеркало, увидел рядом со своим нынешним, уже немного очищенным и просветлённым образом, своё старое, греховное «я» из Города Тусклых Фонарей, со всеми его укоренившимися страстями, застарелыми привычками, тайными страхами и мнимыми «сокровищами».

Тихон, бедный Тихон, с ужасом увидел рядом с собой маленького, жалкого, запуганного человечка, который трусливо прятался за его спину и дрожал от каждого шороха, от каждого дуновения ветерка. Филипп Филиппович, всегда такой самоуверенный и гордый своим умом, с нескрываемым отвращением узрел своё отражение, буквально погребённое под горами пыльных папок с никому не нужными бумагами, инструкциями, циркулярами и отчётами, из-за которых его почти не было видно. Он был похож на паука, запутавшегося в своей собственной паутине. Старушка Марфа Степановна, со слезами на глазах, увидела рядом с собой другую старушку, ещё более согбенную и немощную, которая сидела у тёмного, непроглядного окна и горько, безутешно вздыхала о своей так и не сбывшейся мечте о море, о своей бесцельно прожитой, как ей казалось, жизни.

Алёша тоже посмотрел на себя. И его детское сердечко сжалось от боли и жалости. Рядом с ним, в этой безжалостной зеркальной траве, стоял маленький, худенький, одинокий мальчик, крепко-накрепко прижимавший к своей впалой груди тусклое, мутное стёклышко – его единственное утешение в том сером, безблагодатном мире. Этот мальчик смотрел на мир с затаённым недоверием, с какой-то недетской, щемящей печалью в больших, испуганных глазах. И Алёше стало так невыносимо жаль этого маленького, несчастного себя!

«Это… это мы… такими, какими мы были прежде, – прошептал он, и голос его дрогнул. – Это наши тени… наши грехи, наши страсти, которые всё ещё цепляются за нас, не хотят отпускать…»