Автобус в страну, где не гаснут звёзды

Автобус двигался неспешно, бережно переваливаясь через скрытые под травой кочки и выбоины, словно не желая нарушать сон этой пустынной земли. Пассажиры ощущали каждую неровность пути, но никто не роптал. Все мысли, все взоры были прикованы к окнам, к этому медленно, почти неохотно меняющемуся пейзажу, который был одновременно и пугающе безжизненным, и обнадёживающе, трепетно новым.

Тишина в салоне стала ещё глубже, ещё ощутимее. Но это была уже не та напряжённая тишина тревожного ожидания, а скорее, тишина сосредоточенного внимания, когда душа замирает, прислушиваясь к чему-то важному, что вот-вот должно произойти. Казалось, можно было услышать, как оседает пыль на стёклах, как бьётся сердце у соседа, а может, и как Ангелы невидимые шепчут слова ободрения каждому из этих отважных, но таких ещё слабых путников.

– Как вы думаете, отче… то есть, уважаемый Водитель, – первой нарушила молчание Анна, та самая, что сбежала от вечных семейных распрей. В её голосе, обычно резковатом и немного сварливом, теперь слышались почти детские нотки любопытства и робкой надежды. – Мы скоро прибудем туда, куда вы нас везёте?

Водитель, не оборачиваясь, всё так же внимательно глядя на едва угадывающуюся дорогу, ответил мягко, и в голосе его слышалась не просто уверенность, а какая-то глубокая, незыблемая вера:

– Мы уже в пути, добрая душа, мы уже в пути. А «скоро» ли, «не скоро» ли – то известно лишь Тому, Кто измеряет все пути и все времена. Порой самый короткий, прямой путь оказывается самым долгим и трудным, если сердце человеческое ещё не готово, если оно отягощено земными попечениями и суетными страхами. Главное – не унывать и не терять упования.

Филипп Филиппович снова недовольно засопел. Такие туманные, лишённые конкретики ответы выводили из равновесия его привыкший к точности и ясности ум. «Совершенно ненаучный подход, – пробормотал он себе под нос, но уже не так самоуверенно, как прежде. Что-то в этом простом, но исполненном глубокой мудрости Водителе обезоруживало его обычное желание всё подвергнуть анализу, всё разложить по полочкам и снабдить соответствующими ярлыками.

Алёша не отрывал глаз от сиреневой полоски на горизонте. Она, казалось, становилась всё шире, всё ярче, словно сама двигалась им навстречу, маня, обещая нечто несказанное. Он даже тихонько приложил ладонь к прохладному стеклу, словно пытаясь дотронуться до этого далёкого чуда, ощутить его тепло. Его маленькое, неказистое стёклышко, которое он по-прежнему крепко сжимал в другой руке, вдруг показалось ему таким ненужным, таким тусклым и безжизненным по сравнению с этой живой, настоящей, Богом данной краской, пусть пока ещё и такой далёкой.

Ехали они так, казалось, целую вечность. Унылая Серая Равнина всё тянулась и тянулась, без конца и без края, однообразная, как заунывная песня осеннего дождя. У некоторых из пассажиров, тех, чья вера была ещё слаба, как тоненький росток, снова начали шевелиться в душе холодные змейки сомнения.

– А может, это всё напрасно? – прошептал кто-то испуганно в задней части автобуса. Голос его был едва слышен, но в гнетущей тишине он прозвучал, как удар грома. – Может, никакой сиреневой полоски и нет вовсе, а нам это только мерещится от усталости и долгого пути? Может, мы просто едем по кругу, как слепые котята, и вот-вот снова увидим ненавистные крыши нашего Города?

– Да полно тебе, не богохульствуй! – строго шикнула на него сидевшая рядом пожилая женщина, поправляя на голове тёмный платок. – Не каркай, говорю! Водитель знает, куда нас везти. Ему, видать, путь этот Самим Богом указан. А ты лучше помолись тихонько, чтобы Господь укрепил нашу немощь и не оставил нас Своей милостью.

Но и в её голосе, несмотря на всю строгость, слышались нотки затаённого беспокойства.

Именно в этот самый момент, когда уныние, как липкий туман, снова начало подкрадываться к сердцам некоторых из путников, готовое вот-вот поглотить их без остатка, автобус плавно, почти не покачнувшись, остановился. Он стоял посреди всё той же бескрайней Серой Равнины, но что-то неуловимо изменилось вокруг. Воздух за окном показался чище, прозрачнее, а сиреневая полоска на горизонте – о, чудо! – стала заметно ближе и ярче, словно кто-то невидимый зажёг там тысячи лампад.

– Привал, православные, – негромко, но как-то особенно значимо произнёс Водитель, с тихим шипением открывая двери автобуса. – Здесь есть то, что может укрепить наши силы и утешить наши души.

Пассажиры с любопытством, смешанным с некоторой опаской, начали выходить из тёплого, уютного салона. Ноги их ступали на сухую, потрескавшуюся, словно от нестерпимой жажды, землю. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась всё та же безжизненная серость. Никаких признаков воды, никакой еды, никакого пристанища.

– А что же здесь может нам пригодиться, добрый человек? – недоумённо спросил Тихон, опасливо озираясь по сторонам, словно ожидая увидеть за каждым холмиком какую-нибудь скрытую опасность. – Здесь же, почитай, и травинки живой не сыщешь.

Водитель улыбнулся своей тихой, всепонимающей улыбкой и указал рукой на небольшой, едва заметный бугорок в нескольких шагах от автобуса. Из-под этого невзрачного на вид холмика, из самого сердца иссохшей, казалось бы, навеки земли, бил маленький-маленький родничок. Вода в нём была настолько чистой, настолько прозрачной, что казалась невидимой, если бы не лёгкое, едва заметное дрожание на её поверхности да тихое, почти неслышное журчание, похожее на ласковый материнский шёпот или на тихую ангельскую песнь.

– Вода? – искренне изумился Филипп Филиппович, подходя ближе и с недоверием разглядывая крошечный источник. – Помилуйте, но откуда здесь взяться воде? По всем, так сказать, геологическим данным и научным выкладкам, в этой пустынной местности не должно быть никаких подземных ключей. Я бы даже сказал, это… это какая-то необъяснимая аномалия!

– Сама жизнь, друг мой, сама вера, само чудо – это всегда великая и непостижимая для холодного ума аномалия для тех, кто привык к безжизненности рассудка и к серости неверия, – так же мягко, но с глубоким внутренним убеждением ответил Водитель. – Эта вода не простая. Она особенная. Она утоляет не только телесную жажду, но и ту, что томит и иссушает душу человеческую. Она способна омыть не только дорожную пыль, но и ту греховную скверну, что накопилась в сердце за долгие годы. Отпейте, не бойтесь. И вы сами всё почувствуете.

Пассажиры всё ещё с некоторым недоверием, но уже с пробудившимся любопытством, столпились у родничка. Первым, как и прежде, решился Алёша. Он опустился на колени, благоговейно перекрестился и, зачерпнув ладонями пригоршню этой кристальной, живой воды, осторожно поднёс её ко рту. Вода была прохладной, но не ледяной, и на удивление, на несказанно сладкой – такой вкусной, такой благодатной воды он не пил никогда в своей жизни! Она словно смывала с его языка и из его души весь тот привкус пыли, горечи и безысходности, которым был пропитан воздух его покинутого Города. Но было и ещё что-то, непередаваемое словами. Когда он сделал первый глоток, по всему его телу, от макушки до пяток, разлилось какое-то лёгкое, неземное тепло, а на душе стало так спокойно, так светло, так радостно, словно кто-то невидимый, но очень добрый и сильный, снял с неё тяжёлый, давящий камень многолетней тоски.

– Она… она и вправду… другая, – прошептал он, поднимая на Водителя удивлённые, сияющие глаза, в которых, казалось, отразился сам этот благодатный источник.

Глядя на Алёшу, на его просветлевшее лицо, и другие путники начали подходить к роднику и пить. Старушка Марфа Степановна пила медленно, маленькими, благоговейными глоточками, и морщинки на её лице, казалось, немного разгладились, а в выцветших глазах затеплился какой-то новый, почти девичий огонёк. Поэт Валентин, сделав глоток, вдруг замер, словно поражённый громом, и прижал руку к сердцу, прислушиваясь к чему-то новому, доселе неведомому, что рождалось сейчас в его душе. Анна, женщина, сбежавшая от семейных неурядиц, пила жадно, словно не могла напиться, и с каждым глотком напряжённые складки у её рта разглаживались, а на лице появлялось какое-то новое, умиротворённое, почти блаженное выражение.

Даже Филипп Филиппович, после некоторых мучительных колебаний и привычного бормотания о «необходимости соблюдения санитарно-гигиенических норм» и «потенциальной опасности употребления воды из непроверенных источников», всё же не удержался и попробовал. И его вечно нахмуренные, озабоченные брови слегка приподнялись от нескрываемого изумления. «Хм, действительно, – несколько растерянно произнёс он, вытирая губы белоснежным платком. – Весьма… весьма необычный состав. Исключительно приятный на вкус. Необходимо будет при первой же возможности взять пробу для детального лабораторного анализа… если, конечно, здесь, в этих пустынных местах, вообще существуют какие-либо лаборатории». Но в его голосе уже не было прежней самоуверенной категоричности, той непоколебимой веры в то, что всё на свете можно объяснить, измерить, взвесить и разложить по полочкам. Чудо, пусть и маленькое, коснулось и его прагматичной души.

Только один из пассажиров, угрюмый, нелюдимый мужчина по имени Игнат, который всю дорогу просидел в углу, молча и исподлобья глядя на всех остальных, наотрез отказался пить. Он принадлежал к той породе людей, которые никому и ничему на свете не верят и во всём видят лишь подвох, обман или скрытую угрозу.

– Я не пью из непроверенных луж, – буркнул он хрипло, когда Водитель с неизменной мягкостью предложил ему воды. – Мало ли какая зараза там намешана. Может, это и вовсе отрава какая-нибудь, чтобы нас всех тут усыпить, а потом ограбить. Знаем мы эти штучки!

– Это Вода Жизни, друг мой, а не смерти, – так же кротко, без тени обиды или осуждения, ответил Водитель. – Она не может быть отравой для души, ищущей спасения. Но воля твоя. Силой никто не принуждает вкушать от благодати. Выбор всегда за тобой.

Игнат презрительно хмыкнул, отвернулся и, отойдя в сторону, демонстративно уселся на большой плоский камень, скрестив руки на груди. Он с нескрываемым подозрением и какой-то затаённой злобой смотрел, как другие пьют эту странную воду и как их лица светлеют и оживают. Ему казалось, что они все просто поддались какому-то массовому психозу, какому-то хитрому внушению этого сладкоречивого Водителя.

Когда все, кто пожелал, утолили свою телесную и духовную жажду, Водитель сказал, и голос его звучал теперь ещё мягче, ещё проникновеннее:

– Эта вода, дети мои, не только для питья. Ею можно и должно умыться. Она смывает не только дорожную пыль и усталость, но и ту невидимую пыль, ту греховную копоть, что годами оседала на ваших душах, мешая им видеть истинный Свет.

И снова Алёша был первым. Он с радостью плеснул себе в лицо пригоршню этой прохладной, живительной влаги. И когда он вытерся рукавом своей старенькой, но такой родной курточки, то увидел, что мир вокруг, этот самый мир, который ещё мгновение назад казался ему таким серым и унылым, вдруг неуловимо изменился, стал чуточку ярче, чуточку приветливее. Не сильно, нет, но вполне заметно. Серый цвет равнины уже не был таким монотонным, в нём появились какие-то новые, едва уловимые оттенки, а сиреневая полоска на горизонте засияла ещё отчётливее, ещё призывнее.

Другие последовали его примеру. Поэт Валентин, умывшись, вдруг порывисто достал из своего саквояжа блокнот и огрызок карандаша и начал что-то быстро, лихорадочно записывать. Но это были уже не прежние его строки, полные вселенской скорби и безысходности. В его глазах, ещё недавно таких потухших, теперь горел какой-то новый, незнакомый ему самому огонь вдохновения. Старушка Марфа Степановна, умыв своё морщинистое, но такое доброе лицо, с удивлением посмотрела на свои руки – они всё ещё были покрыты сеточкой старческих морщин, но кожа на них, казалось, посвежела, стала мягче, а взгляд её ясных, голубых глаз – чище и как будто бы моложе.

Один лишь Игнат сидел на своём камне, насупившись ещё больше. «Детский сад, штаны на лямках, – проворчал он себе под нос, но так, чтобы его услышали. – Водой они умываются, как малые дети. Будто это может что-то изменить в этом проклятом мире».

– Изменит, друг мой, обязательно изменит, – сказал Водитель, который, казалось, обладал удивительной способностью слышать не только слова, но и самые потаённые мысли своих пассажиров. – Если только позволить этому случиться. Если только открыть своё сердце навстречу чуду. Всё великое всегда начинается с малого – с глотка чистой воды, с искренней молитвы, с желания увидеть мир и самого себя по-новому, глазами веры и любви.

После этого благодатного привала пассажиры вернулись в автобус. Они чувствовали себя не только отдохнувшими, но и какими-то… другими. Обновлёнными, очищенными, словно заново родившимися. Серая Равнина за окном уже не казалась им такой враждебной и безжизненной. А сиреневая полоска на горизонте, теперь уже не просто полоска, а целый край неба, окрашенный в нежные, переливающиеся тона, манила их с ещё большей, почти непреодолимой силой.

Автобус снова плавно тронулся в путь. И теперь его пассажирам казалось, что он едет немного быстрее, немного увереннее, словно и ему не терпелось поскорее добраться до этого загадочного, сияющего края. А за спиной, там, где остался этот удивительный, Богом данный родник, словно кто-то невидимый ещё долго махал им вслед чистой, прохладной, благословляющей ладонью.

Глава 4: Говорящий Камень и Тень Сомнения

Автобус, ведомый невидимой рукой своего молчаливого Водителя, теперь уже не просто ехал – он словно летел над Серой Равниной, которая, казалось, вот-вот должна была уступить место чему-то совершенно иному. Сиреневый край неба, ещё недавно такой далёкий и почти призрачный, теперь приблизился настолько, что занимал собой почти весь горизонт, переливаясь и играя не только сиреневыми, но и нежно-розовыми, и даже трепетно-золотистыми оттенками, словно там, за этой невидимой чертой, занималась никогда не виданная ими утренняя заря. Воздух, врывающийся в приоткрытые форточки автобуса, был не по-земному свеж, чист и немного волнующ, как бывает перед большим, долгожданным церковным праздником, когда душа замирает в предвкушении чего-то высокого и святого.

Пассажиры уже не сидели молча, погружённые каждый в свои невесёлые думы. Живительная вода из чудесного родника словно разбудила их от долгого, серого сна, омыла их сердца, подготовив к восприятию нового. Они начали тихонько переговариваться, делиться друг с другом своими первыми, ещё такими робкими, но уже светлыми впечатлениями. Даже на угрюмом, вечно недовольном лице Игната, хотя он и всячески старался это скрыть, промелькнуло что-то похожее на смутное любопытство, когда он украдкой поглядывал в окно на это разгорающееся на горизонте сияние.

– А что же там будет, за этой дивной сиреневой завесой, как вы думаете? – спросила Анна, та самая, что сбежала из дома от вечных ссор из-за треснувшей вазы. Теперь она улыбалась, и эта тихая, немного смущённая улыбка так преображала её лицо, что в ней трудно было узнать прежнюю вечно нахмуренную и раздражённую женщину.

– Там, голубушка, начинается совсем другая земля, – так же мягко, с отеческой любовью в голосе, ответил Водитель. – Земля, где цвета не боятся быть яркими, как ризы священника на Пасху, а радость не считается чем-то неприличным или неуместным, но является естественным состоянием души, соединённой со своим Творцом. Однако, чтобы войти в ту землю и пребывать в ней, нужно быть готовым.

– Готовым к чему, отче? – настороженно спросил Тихон, который, хоть и чувствовал себя немного смелее после чудесной воды, всё же по привычке опасался всего нового и неизвестного.

– Готовым увидеть и себя, и мир этот Божий по-новому, – продолжал Водитель, и голос его звучал теперь особенно проникновенно. – Готовым сбросить с себя ветхие одежды своих прежних заблуждений и страстей, отпустить всё то, что мешает душе видеть истинный, невечерний Свет. Путь этот не всегда лёгок, ибо враг рода человеческого не дремлет и всячески старается удержать душу в своём плену. Но с Божьей помощью всё возможно для того, кто верует и не сомневается.

Вскоре пейзаж за окном начал заметно меняться. Серая, потрескавшаяся земля, напоминавшая о бесплодности греха, постепенно сменилась более каменистой почвой. Появились большие, замшелые валуны, словно древние стражи, хранящие какие-то неведомые тайны. И сама местность стала холмистой, гористой, словно земля здесь вздымалась к небу в молчаливом порыве, в стремлении к чему-то высшему.

Автобус остановился у подножия одного из таких каменистых, почти отвесных холмов. На самой его вершине, выделяясь на фоне уже совсем близкого сиренево-золотого неба, лежал огромный, почти идеально круглый камень, напоминавший голову спящего былинного богатыря или, может быть, древний алтарь, воздвигнутый неведомыми подвижниками.

– Ещё одна небольшая остановка, странники Божии, – объявил Водитель, и в голосе его слышались нотки какой-то особой значимости. – Здесь есть тот, кто может дать вам весьма полезный и душеспасительный совет, если только вы сумеете его услышать не ушами телесными, но сердцем своим сокрушённым и смиренным.

Пассажиры с нескрываемым недоумением вышли из автобуса. Вокруг были только камни, поросшие сухой, колючей травой, да ветер, заунывно гудевший в расщелинах. Никаких признаков живых существ, способных дать совет.

– Кто же здесь, в этой пустыне, может нам что-то посоветовать, добрый человек? – с удивлением спросил поэт Валентин, зябко кутаясь в свой старенький плащ и с опаской оглядываясь по сторонам. – Может, здесь, в какой-нибудь пещере, обитает какой-нибудь святой отшельник, неведомый миру?

Водитель с мягкой улыбкой указал на тот самый огромный камень, венчавший вершину холма.

– Он. Старый Мудрый Камень. Он лежит здесь многие века, а может, и тысячелетия. Он видел зарождение и гибель целых миров. Он слышал молитвы святых и проклятия грешников. Он знает о человеческой душе больше, чем все книги, написанные в вашем Городе, да и во всём мире.

Пассажиры растерянно переглянулись. Филипп Филиппович даже незаметно покрутил пальцем у виска, думая, что Водитель этого не видит. «Говорящий камень? – прошептал он на ухо Анне, стоявшей рядом. – Это уже, знаете ли, переходит всякие границы разумного! Похоже, наш уважаемый Водитель не только эксцентричен, но и, простите за выражение, несколько… не в себе».

Анна, однако, уже не была так категорична в своих суждениях. После чудесной воды из родника, после тех необъяснимых перемен, которые она ощутила в своей собственной душе, она начала смутно догадываться, что в этом удивительном путешествии возможно всё, даже самое невероятное. И что законы этого нового мира сильно отличаются от привычных законов их серой, безблагодатной жизни.

– А как же… как же с ним поговорить, с этим Камнем? – с детским любопытством, смешанным с благоговейным трепетом, спросил Алёша, не отрывая восхищённого взгляда от величественного валуна. Камень и вправду был похож на гигантскую, покрытую морщинами веков голову мудрого старца, и казалось, что он вот-вот откроет свои невидимые глаза и посмотрит на них долгим, всепроникающим взглядом.

– Нужно просто спросить, дитя моё, – снова улыбнулся Водитель, и в его улыбке было столько любви и терпения. – Но спрашивать нужно не из праздного любопытства, а с искренним желанием получить ответ, с сокрушением сердечным о своих грехах и немощах. Спрашивать нужно сердцем, а не одним только холодным и гордым умом. И быть готовым услышать ответ, даже если он будет для вас неожиданным или даже немного горьким, как лекарство, которое исцеляет, но не всегда приятно на вкус.

Несколько мгновений все молча стояли у подножия холма, не решаясь приблизиться к загадочному Камню. Первым, как и прежде, преодолел свою робость Алёша. Он медленно, шаг за шагом, начал подниматься по крутой, каменистой тропинке, и сердце его стучало так громко, что, казалось, его слышат все вокруг. Вот он подошёл к самому Камню. Валун был тёплым на ощупь, словно согретым лучами того невидимого, но уже так явственно ощущаемого солнца, которое вот-вот должно было воссиять из-за сиреневой завесы.

– Уважаемый… отче Камень, – едва слышно пролепетал Алёша, чувствуя, как у него пересохло во рту от волнения. – Мы… мы идём к Свету, к лучшей жизни. Скажите нам, пожалуйста, что нам нужно знать? Что нам нужно сделать, чтобы дойти, чтобы не сбиться с пути и не погибнуть в этой пустыне?

Он замолчал и, затаив дыхание, прислушался. В ответ была лишь глубокая, почти оглушающая тишина. Только ветер продолжал свой монотонный, заунывный напев, шелестя сухой травой и завывая в каменных расщелинах.

– Ну вот, я так и знал! – злорадно хмыкнул Игнат, оставшийся стоять внизу, у автобуса. – Камни не разговаривают! Это всё выдумки и бабьи сказки! Зря только время теряем.

Но Алёша не сдавался. Он вспомнил слова Водителя: «Спрашивать нужно сердцем». Он закрыл глаза, попытался отрешиться от всех посторонних мыслей, от всех страхов и сомнений, и всем своим существом, всей своей маленькой, но такой горячей душой, устремился к этому Камню, к этому молчаливому свидетелю вечности. Он представил себе тот далёкий, но такой желанный Свет, к которому они шли, и своё отчаянное, почти молитвенное желание достичь его.

И вдруг, в этой звенящей тишине, он услышал… нет, не голос, который можно было бы различить ушами. Скорее, это была мысль, ясная, отчётливая, всеобъемлющая, которая родилась в самой глубине его собственного сознания, но пришла как будто бы извне, от этого древнего, мудрого Камня.

«Дитя малое, но сердцем чистое, – прозвучало в нём. – Путь к Свету Невечернему всегда лежит через самого себя, через покаяние и смирение. Отпусти тени греховные, что носишь в душе своей, как тяжкий груз, – гордыню, уныние, неверие, обиды. Очисти сердце своё слезами покаянными, и тогда Свет Божий сам найдёт к тебе дорогу, сам осветит твой путь, как солнце освещает землю после долгой, тёмной ночи».

Алёша открыл глаза, поражённый до глубины души. Это было так просто, так ясно и так… по-настоящему! Он посмотрел на свои руки, на свою серую, пыльную одежду, которая всё ещё хранила на себе запах Города Тусклых Фонарей. Какие тени он носит в себе? Может быть, тот застарелый страх перед насмешками, который так часто заставлял его прятаться в свою скорлупу? Или ту привычку к унынию, которая, как ржавчина, разъедала его детскую душу?

Он спустился с холма, и лицо его светилось каким-то новым, внутренним светом. Он рассказал остальным о том, что «услышал» от Мудрого Камня. Некоторые, особенно Филипп Филиппович, отнеслись к его рассказу с явным скептицизмом, бормоча что-то о «разгулявшемся воображении» и «влиянии разреженного воздуха».

Но поэт Валентин, который всегда был чуток к тонким, невидимым материям, глубоко задумался. «Тени греховные внутри… – прошептал он, и лицо его стало серьёзным и сосредоточенным. – А ведь мои стихи, которыми я так гордился, были полны этих теней – уныния, отчаяния, неверия… Может, Камень и вправду открыл этому мальчику какую-то важную истину?» Он решительно отстранил Филиппа Филипповича и тоже начал подниматься на холм. Прикоснувшись к тёплой, шершавой поверхности Камня, он долго стоял молча, закрыв глаза, и губы его беззвучно шевелились, словно он вёл с кем-то напряжённый, очень личный диалог. Когда он спустился, лицо его было бледным, но глаза горели каким-то новым, решительным огнём.

– Он сказал мне, – поделился Валентин с остальными, и голос его дрожал от пережитого волнения, – что слова, лишённые света Божьей благодати, – это лишь пустой звук, шелест сухих, мёртвых листьев. А истинная поэзия, та, что способна коснуться человеческой души и возвысить её, рождается лишь там, где сердце поэта встречается с Вечностью, где оно омывается слезами покаяния и наполняется любовью к Богу и Его творению.

Старушка Марфа Степановна тоже не осталась в стороне. Опираясь на свою клюку, которая здесь, у подножия этого святого, как ей казалось, места, уже не выглядела такой старой и немощной, а скорее походила на паломнический посох, она медленно, но упорно взобралась на вершину. Она спросила у Камня о своей заветной мечте – увидит ли она когда-нибудь настоящее, Богом созданное море, а не то, что рисовало ей её старческое воображение. И Камень «ответил» ей, что самое прекрасное, самое безбрежное море – это море безграничной Любви Божьей, и оно гораздо ближе, чем она думает. Оно – в её собственном сердце, если только она сумеет очистить его от тины житейских попечений и открыть для принятия этой благодати. И старушка заплакала тихими, светлыми, очищающими слезами, и слёзы эти были слаще всякого мёда.

Даже робкий Тихон, переборов свой извечный страх, дрожа всем телом, подошёл к Камню. Он спросил, как ему, такому немощному и малодушному, перестать бояться всего на свете, как обрести хоть немного мужества и уверенности. И Камень «сказал» ему: «Страх, сын мой, всегда живёт там, где нет веры и упования на Бога. Доверься всецело Тому, Кто создал тебя и Кто ведёт тебя этим путём. Предай себя в Его святую волю, и тогда страх уйдёт из твоего сердца, как уходит ночная тьма перед восходом солнца, как тает туман под лучами благодатного света».