Автобус в страну, где не гаснут звёзды

Почти все пассажиры, один за другим, поднимались на холм и «разговаривали» с Мудрым Камнем. И каждый, кто подходил с верой и открытым сердцем, получал какой-то свой, очень личный, очень важный ответ-мысль, который заставлял глубоко задуматься, переосмыслить свою жизнь, увидеть свои грехи и немощи и пробуждал в душе горячее желание измениться, очиститься, стать лучше.

Только Игнат и, поначалу, Филипп Филиппович остались в стороне. Игнат просто не верил во всю эту «чепуху», как он выражался, и с презрением наблюдал за «этими полоумными». А Филипп Филиппович считал ниже своего научного достоинства вступать в диалог с неодушевлённым предметом. «У меня есть логика, факты, научный метод, – с важностью заявил он Алёше, который попытался было его убедить. – А всё это – не более чем мистицизм, субъективные переживания и экзальтация, не имеющие под собой никакой реальной основы».

Но потом, видя, какими просветлёнными, какими умиротворёнными спускались с холма его спутники, видя слёзы покаяния на их глазах и тихую радость в их сердцах, что-то дрогнуло и в его заскорузлой, привыкшей к одним лишь схемам и формулам душе. И он, стараясь, чтобы никто не заметил, тоже украдкой поднялся к Камню. О чём он там спрашивал, никто не узнал. Но когда он спустился, лицо его было задумчивым, а в глазах, обычно таких колючих и недоверчивых, появилось какое-то новое, доселе невиданное выражение – смесь удивления, растерянности и… робкой надежды.

Когда все вернулись в автобус, Водитель, который всё это время молча и с любовью наблюдал за ними, спросил своим тихим, проникновенным голосом:

– Ну что, странники Божии, помогли ли вам советы Старого Мудрого Камня? Укрепили ли они ваши души для дальнейшего пути?

– Да, отче, очень помогли, – ответил за многих Алёша, и голос его звучал твёрдо и уверенно. – Мы многое поняли.

– Тогда будьте особенно внимательны и бдительны, – сказал Водитель, и лицо его стало серьёзным. – Потому что сейчас, когда вы получили это знание и эту благодать, может появиться тот, кто постарается всё это у вас отнять, обесценить полученные советы, посеять в ваших душах семена сомнения и уныния, чтобы снова вернуть вас во тьму. Враг не дремлет, и он особенно зол на тех, кто пытается вырваться из его сетей.

Не успел он договорить, как рядом с автобусом, словно из самого воздуха, соткалась… Тень. Она не была похожа на обычную тень, отбрасываемую каким-либо предметом. Нет, она была какой-то живой, клубящейся, чёрной, как сама преисподняя, и от неё веяло леденящим холодом и таким беспросветным унынием, очень похожим на то, что царило в их покинутом Городе Тусклых Фонарей. Тень эта постепенно приняла расплывчатые, зыбкие очертания человекоподобной фигуры, и от неё послышался тихий, вкрадчивый, ядовитый шёпот, который, казалось, проникал не в уши, а прямо в мозг, в самое сердце, минуя все защиты.

«Глупые, глупые, самонадеянные человечки, – шептала Тень голосом, от которого кровь стыла в жилах. – Куда вы идёте? Зачем вы себя обманываете? Неужели вы и вправду поверили в эти слащавые сказки про какой-то там Свет? Это всё обман, приманка для дураков! Нет никакого Света! Есть только вечная, беспросветная серость, тоска и разочарование. А камни… камни не умеют говорить! Это ваш собственный воспалённый разум, измученный дорогой и несбыточными надеждами, играет с вами злые, коварные шутки. Возвращайтесь! Возвращайтесь в свой Город! Там всё привычно, всё знакомо, всё понятно. Там вы хотя бы знаете, чего ожидать от завтрашнего дня. А здесь… здесь вас ждёт только пустота, холод и вечное одиночество. И горькое раскаяние в своей глупости».

Шёпот Тени был таким убедительным, таким логичным в своей убийственной безысходности, что у некоторых из пассажиров сердца дрогнули, а в душах шевельнулся липкий, холодный страх. Тихон снова съёжился на своём сиденье, закрыв лицо руками. Анна побледнела как полотно и начала мелко дрожать. Даже поэт Валентин нахмурился, и в глазах его, только что горевших таким вдохновенным огнём, на миг погасла обретённая было надежда.

«А ты, мальчишка, – Тень словно обратилась прямо к Алёше, и в её голосе послышались издевательские нотки, – неужели ты и вправду готов променять своё тихое, пусть и немного скучное, но такое безопасное стёклышко на эту призрачную, обманчивую сиреневую даль? Там нет ничего, кроме холода вечной смерти и бездонного одиночества. Твоё старенькое стёклышко – вот твоя единственная правда, твой маленький, уютный, понятный мирок. Держись за него! Не отпускай!»

Алёша почувствовал, как ледяные, костлявые пальцы сомнения сжимают его сердце. А вдруг… а вдруг эта страшная Тень права? Вдруг всё это долгое, изнурительное путешествие – лишь глупая, бессмысленная затея, и никакого Света на самом деле нет? Ему отчаянно захотелось достать из кармана своё верное стёклышко, прижаться к нему, как к единственному другу, спрятаться за ним от этого ужасного, всепроникающего шёпота.

Но тут он вспомнил слова Мудрого Камня: «Отпусти тени греховные, что носишь в душе своей… Очисти сердце своё…». И он вспомнил ту несказанную чистоту и сладость воды из родника. И тёплую, вселяющую надежду улыбку Водителя. И ту благодать, что коснулась его души на вершине холма.

«Нет! – вдруг крикнул он так громко и так решительно, что сам удивился своей внезапной смелости. – Ты лжёшь, проклятая! Свет есть! Он настоящий! Я его почти вижу! И Бог нам в помощь!» Он быстро перекрестился.

И как только он это сказал, как только осенил себя крестным знамением, Тень словно поёжилась, отшатнулась и стала менее плотной, менее материальной.

Водитель положил свою тёплую, сильную руку Алёше на плечо.

«Молодец, мальчик. Добрый ответ дал ты искусителю. Сомнение – это тоже тень, которую враг посылает в наши души. Её можно прогнать только крепкой верой, молитвой и светом своего сердца, обращённого к Богу».

Он обвёл своим ясным, проницательным взглядом остальных пассажиров.

«Не слушайте её, друзья мои. Не поддавайтесь её лукавым речам. Это Тень Сомнения, Тень Прошлого, тень того мира, который вы покинули. Она всегда приходит тогда, когда мы приближаемся к чему-то важному, светлому, святому. Она боится, что мы вырвемся из её плена навсегда. Но сила её – только в нашем страхе, в нашем маловерии, в нашей нерешимости. Оградите себя крестным знамением, призовите на помощь Господа, и она отступит».

Филипп Филиппович, который поначалу, чего греха таить, с некоторым научным интересом прислушивался к «логичным», как ему показалось, доводам Тени, вдруг почувствовал себя крайне неуютно. Холод, исходивший от неё, был слишком реальным, слишком ощутимым, и он живо напомнил ему промозглые, тоскливые вечера в его пустой, холостяцкой квартире в Городе Тусклых Фонарей.

«Знаете ли, – сказал он, неожиданно для самого себя и для всех остальных, и голос его прозвучал на удивление твёрдо, – а я, пожалуй, всё-таки склонен верить нашему уважаемому Водителю и этому юноше больше, чем этой… этой бесплотной субстанции. В её словах слишком много мрака и безнадёжности. А безнадёжность, как известно, это… это совершенно неконструктивно и даже, я бы сказал, греховно». Он тоже неумело, но старательно перекрестился.

Тень зашипела, как рассерженная гадюка, и попыталась окутать автобус своим смрадным, холодным покрывалом. Но тёплый, благодатный свет, исходивший изнутри автобуса, свет веры и надежды его пассажиров, не давал ей приблизиться. А когда несколько человек, воодушевлённые примером Алёши и Филиппа Филипповича, тоже твёрдо, хоть и с дрожью в голосе, сказали «Аминь!» и «Отойди от нас, сатана!» этой ползучей, омерзительной тьме, Тень Сомнения начала таять, истончаться, как утренний туман под лучами восходящего солнца, и наконец совсем исчезла, словно её никогда и не было. Только лёгкий, тошнотворный запах серы и уныния ещё некоторое время витал в воздухе, напоминая о только что пережитом искушении.

– Вот видите, дети мои, – сказал Водитель, и на лице его снова играла тихая, добрая улыбка. – Вместе, с Божьей помощью, мы сильнее любой тени, любого искушения. Главное – не позволять злу поселиться в своём сердце, не давать ему там приюта. А теперь – в путь! Сияющий край уже совсем близко. И там нас ждёт то, ради чего мы и предприняли это долгое и нелёгкое путешествие.

Автобус снова плавно тронулся с места. И теперь сиренево-золотой край неба был так близко, что, казалось, ещё немного – и они въедут прямо в него, как в широко распахнутые Царские Врата другого, неведомого, но такого желанного, такого прекрасного, Богом созданного мира.

Глава 5: У Врат Рассвета и Первое Испытание Светом

Сиренево-золотой край неба, к которому так долго и трудно они пробирались, оказался не просто причудливо окрашенным участком далёкого небосвода. По мере того, как их необыкновенный автобус приближался, он всё более явственно принимал очертания гигантской, нерукотворной Арки, или, вернее, святых Врат, переливающихся всеми мыслимыми и немыслимыми цветами радуги, словно они были сотканы из самого света утренней зари, из чистейших самоцветов, из слёз ангельской радости. Эти Врата, которые Алёша мысленно, с благоговейным трепетом, назвал Вратами Рассвета, вели из их прежнего, сумрачного, полного скорбей мира в мир иной, о котором его пассажиры пока могли лишь смутно догадываться, но которого уже так жаждали их измученные души. От этих Врат исходило мягкое, но всё нарастающее, почти ослепительное сияние, и воздух вокруг был наполнен тихой, едва уловимой, но несказанно прекрасной музыкой, похожей на далёкий звон множества пасхальных колоколов или на стройное пение небесного хора.

Автобус остановился прямо перед этими неземными, но такими несомненно реальными Вратами. Пассажиры, один за другим, вышли наружу и замерли в благоговейном молчании, не в силах вымолвить ни слова. Даже Игнат, самый закоренелый скептик и хулитель всего святого, невольно приоткрыл рот, поражённый до глубины души этим невиданным, немыслимым зрелищем. Серый, унылый, богооставленный мир Серой Равнины остался далеко позади, а впереди, за этой радужной, сияющей завесой, угадывалось, предчувствовалось нечто несказанно прекрасное, нечто, наполненное до краёв светом, миром, любовью и жизнью вечной.

– Ну вот, с Божьей помощью, мы и у самого порога, – произнёс Водитель, и голос его, обычно такой тихий и мягкий, теперь звучал особенно торжественно, как у священника перед началом Божественной Литургии. – Дальше наш скромный автобус уже не пойдёт. Дальше, в эту новую жизнь, каждый из вас должен будет сделать шаг сам, своей свободной волей. Но прежде чем вы дерзнёте войти, я должен, по долгу своему, предупредить вас о некоторых вещах.

Он обвёл своим ясным, проницательным взглядом своих немногочисленных, но таких уже дорогих его сердцу пассажиров. Их лица, ещё совсем недавно серые, как пыль дорожная, и утомлённые, как у путника, прошедшего долгий и безрадостный путь, теперь были озарены неземными отблесками Врат Рассвета, и в глазах каждого из них, словно в чистом зеркале, отражался этот божественный свет. У кого-то он смешивался с робкой надеждой, у кого-то – с детским любопытством, у кого-то – с естественным страхом перед великим и неведомым.

– Этот мир, чада мои, мир Горнего Света, – продолжал Водитель, и каждое его слово ложилось на душу, как благодатная роса на иссохшую землю, – он весьма и весьма отличается от того, к чему вы привыкли в своей прежней, полной скорбей и печалей жизни. Здесь всё настоящее, всё истинное. Здесь ваши самые потаённые мысли и самые сокровенные чувства обретают видимую форму и цвет. Здесь нет места лжи, лицемерию, притворству и той серой, смрадной пыли греха, которую каждый из вас, увы, принёс с собой из Города Тусклых Фонарей. Этот Свет, свет Божественной Истины и Любви, может быть поначалу ослепляющим и даже болезненным для тех, чьи духовные очи привыкли к сумраку греховному. Он высветит безжалостно всё то тёмное, всё то нечистое, что вы так долго и так тщательно, быть может, прятали не только от других, но и от самих себя. Он обнажит все ваши застарелые язвы, все ваши тайные страсти, всё то, от чего вы, возможно, и не захотите так просто избавляться, ибо оно срослось с вами, стало вашей второй, греховной природой. Поверьте, не каждый выдерживает этот беспощадный, но в то же время такой целительный Свет. Некоторые, увы, предпочитают вернуться в привычную, хоть и погибельную, но такую знакомую тень своих грехов.

Пассажиры слушали, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Речи Водителя были одновременно и сладостными, как мёд, и горькими, как полынь, – они манили обещанием неземного блаженства и пугали грядущими испытаниями.

– Первое, что вам предстоит, православные, – это пройти сквозь эти святые Врата. Это не просто красивая, сияющая арка. Это, если хотите, своего рода духовная баня, огненное крещение, очищение от скверны. Как только вы ступите за них, этот Божественный Свет начнёт свою невидимую, но такую важную работу в ваших душах. Не бойтесь его. Не противьтесь ему. Доверьтесь ему всецело, как доверяется больной опытному и любящему врачу. Он не враг вам, он – ваш спаситель, ваш целитель. Но помните, что истинное исцеление души иногда бывает весьма непростым и даже болезненным. Ибо то, что нарастало годами, не отсекается в одно мгновение.

Водитель сделал шаг в сторону, словно уступая им дорогу, открывая проход к этим сияющим, манящим Вратам.

– Ну, кто из вас готов первым принять этот дар и это испытание? Кто дерзнёт первым войти в радость Господа своего?

Наступила глубокая, напряжённая тишина. Все смотрели на переливающуюся всеми цветами радуги завесу света, и никто не решался сделать первый, самый трудный шаг. Даже Алёша, самый смелый и самый чистый сердцем из них, на мгновение замер, ощущая какой-то священный трепет перед этим неземным величием. Свет был таким ярким, таким чистым, таким… всепроникающим, что казался почти твёрдым, почти осязаемым.

И тут, неожиданно для всех, вперёд, опираясь на свою клюку, которая здесь, в этом божественном сиянии, уже не казалась такой старой и немощной, а скорее походила на паломнический посох древней подвижницы, вышла старушка Марфа Степановна. Она поправила на голове свой тёмный, выцветший платок, перекрестилась широким, уверенным крестом, каким крестятся перед принятием Святых Тайн, и, не оглядываясь, медленно, но твёрдо пошла к сияющей арке.

– Я слишком долго ждала этого часа, – сказала она тихо, но так, что её услышал каждый. Голос её не дрожал, в нём слышалась лишь глубокая, выстраданная вера. – Мои глаза устали от серости этого мира, душа моя изболелась по свету истинному. Пусть даже ослепну от этого вашего Божественного Света, но я хочу его увидеть, хочу им насытиться, хочу в нём раствориться! Господи, приими дух мой с миром!

Она вошла в это радужное, трепещущее сияние. На одно короткое мгновение её сгорбленная фигурка словно растворилась в нём, исчезла без следа. А потом путники, затаив дыхание, увидели, как она прошла на ту сторону. Она стояла там, слегка пошатываясь, и часто-часто моргала, словно её глаза, привыкшие к полумраку, с трудом выносили эту нестерпимую яркость. Но на лице её сияла такая светлая, такая умиротворённая, такая неземная улыбка, какой никто из них никогда прежде не видел ни на одном человеческом лице. И одежда её… о, чудо! – она уже не казалась такой старой, такой застиранной и выцветшей. Она словно посвежела, налилась мягкими, пастельными тонами, как будто кто-то невидимый переодел её в новые, чистые ризы.

– Ну что ж, – произнёс поэт Валентин, нервно поправляя ремень своего потёртого саквояжа. Голос его слегка дрожал, но в нём уже не было прежней безнадёжности. – Если уж наши матушки идут впереди, показывая нам пример смирения и веры… то и нам, грешным, не пристало отставать. Истинная поэзия, как я теперь понимаю, должна быть там, где Свет, где Правда, где Бог! И он, сделав глубокий, прерывистый вдох, решительно шагнул за Марфой Степановной.

Его тоже на миг окутало это слепящее, но такое благодатное сияние. А когда он появился по ту сторону, то выглядел… неузнаваемо. Исчезла та печать утончённой, изысканной печали, которая всегда, как маска, лежала на его лице. Глаза его, прежде такие тусклые и усталые, теперь горели живым, восторженным огнём, и он, забыв обо всём на свете, тут же начал лихорадочно шарить в своём саквояже – видимо, в поисках блокнота и карандаша, чтобы немедленно запечатлеть те неземные образы и чувства, которые переполняли его преображённую душу.

Вслед за ними, один за другим, потянулись и остальные. Анна, женщина, сбежавшая от семейных неурядиц, шла, низко опустив голову, словно боясь поднять глаза на этот всевидящий Свет, но в её сердце уже теплилась робкая надежда на прощение и новую жизнь. Тихон, который всё ещё немного дрожал от страха, но уже не того панического, животного ужаса, что сковывал его прежде, а скорее от благоговейного трепета перед чем-то великим и святым. Даже Филипп Филиппович, после некоторых мучительных колебаний и отчаянных попыток проанализировать «физическую природу данного аномального светового феномена с точки зрения квантовой теории», тоже, тяжело вздохнув и махнув рукой на все свои научные принципы, шагнул под сияющую арку, бормоча что-то невразумительное о «необходимости проведения натурного эмпирического опыта в экстремальных условиях».

Каждый, кто проходил сквозь эти Врата Рассвета, менялся. Не кардинально, не до неузнаваемости, но очень заметно, очень ощутимо. Словно с них смывали невидимой губкой тонкий, но такой въедливый слой многолетней серой пыли – пыли грехов, страстей, суетных забот. Одежда их становилась чуть ярче, словно постиранная в небесной реке. Лица – свежее, моложе, словно омытые живой водой. А глаза… о, их глаза начинали по-настоящему видеть – не только внешнюю оболочку вещей, но и их скрытую, духовную суть.

Алёша вошёл в это радужное сияние одним из последних. Для него это было похоже на погружение в тёплую, ласковую, обволакивающую волну света, которая проникала в каждую клеточку его тела, в каждый потаённый уголок его души. Свет этот не был обжигающим или слепящим, как он опасался. Нет, он был… живым, разумным, любящим. Он словно просвечивал Алёшу насквозь, как рентгеновскими лучами, и мальчик вдруг очень ясно, очень отчётливо увидел все свои маленькие, детские страхи, свою привычку к одиночеству и печали, свою застенчивость, свою нерешительность. Но это видение не было осуждающим или уничижающим. Оно было скорее похоже на ласковое, отеческое предложение: «Смотри, чадо Моё, вот это всё тебе мешает быть по-настоящему счастливым, по-настоящему свободным. Хочешь ли ты от этого избавиться? Готово ли твоё сердце принять Мою помощь и Мою любовь?»

И Алёша, всем своим существом, всей своей преображённой душой, ответил: «Да, Господи! Хочу! Помоги мне!»

Когда он вышел на ту сторону, мир вокруг показался ему таким ослепительно ярким, таким несказанно прекрасным, что у него на мгновение перехватило дыхание. Трава здесь была такой изумрудно-зелёной, какой он никогда не видел даже на самых красивых картинках в своих детских книжках. Цветы горели чистыми, сочными, первозданными красками – синими, как самое глубокое небо после грозы, алыми, как кровь Христова, золотыми, как ризы на иконах. А небо… небо было бездонно-голубым, высоким, чистым, и по нему, как белые ангельские крылья, плыли лёгкие, пушистые облака. Воздух был наполнен дивными, неземными ароматами незнакомых, но таких благоуханных цветов и стройным, согласным пением множества удивительных, райских птиц.

Алёша посмотрел на своих спутников. Они тоже выглядели совершенно иначе. Филипп Филиппович стоял, растерянно оглядываясь по сторонам, и его обычная, напускная самоуверенность куда-то бесследно исчезла. На его лице, обычно таком непроницаемом и строгом, было написано выражение почти детского, неподдельного удивления и восторга. Анна стояла, широко раскрыв свои заплаканные, но уже сияющие глаза, и по её щекам текли слёзы, но это были уже не горькие слёзы обиды и отчаяния, а сладкие, очищающие слёзы покаяния и тихой, благодарной радости. Тихон перестал дрожать и с неподдельным любопытством, позабыв все свои страхи, рассматривал огромную, переливающуюся всеми цветами радуги бабочку, которая, нисколько его не боясь, спокойно уселась ему на протянутую руку.

Только один человек, как вы уже, наверное, догадались, не решился пройти сквозь эти спасительные Врата. Это был Игнат. Он стоял по эту сторону сияющей арки, упрямо скрестив руки на груди, и лицо его, искажённое злобой и неверием, было ещё более угрюмым и мрачным, чем обычно.

– Я не пойду, – сказал он хрипло, когда Водитель с тихой печалью посмотрел на него. – Это всё… это слишком для меня. Слишком ярко, слишком… приторно, слишком ненатурально. Я не верю в такие вот дешёвые райские кущи. Это какой-то обман, какая-то хитрая иллюзия, чтобы заманить нас в ловушку.

– Это не иллюзия, друг мой, и не обман, – так же мягко, без тени осуждения, ответил Водитель. – Это реальность Царствия Божьего, которая существует независимо от того, веришь ты в неё или нет. Но ты прав в одном – этот Свет не для всех. Он только для тех, кто готов измениться, кто готов отречься от себя прежнего, греховного, и принять дар новой жизни во Христе.

– Я не хочу меняться! – почти выкрикнул Игнат, и в глазах его сверкнула лютая, застарелая ненависть ко всему светлому и чистому. – Мне нравится быть таким, какой я есть! И я не верю, что можно вот так просто, ни за что ни про что, взять и стать… счастливым. За всё в этой жизни нужно платить. И я уверен, что и за этот ваш хвалёный Свет придётся заплатить очень и очень дорого. Может быть, даже душой.

Глаза его сузились, и в них мелькнул знакомый, холодный огонёк затаённой подозрительности и глубокой, неизлечимой обиды на весь мир, на Бога, на самого себя.

– Я возвращаюсь, – сказал он твёрдо, отворачиваясь от сияющих Врат. – В моём Городе Тусклых Фонарей по крайней мере всё честно, всё по-настоящему. Серость так серость. Тьма так тьма. А здесь… здесь слишком много подвоха, слишком много слащавой лжи. Прощайте, обманутые глупцы!

Он резко повернулся и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь, обратно, в сторону Серой Равнины, к своему привычному, понятному ему сумраку. Его сгорбленная, полная какой-то внутренней черноты фигура быстро удалялась, и вскоре он совсем исчез из виду, словно его поглотила та самая серость, та самая тьма, от которой он так и не захотел, так и не смог избавиться.

Водитель с глубокой, невыразимой печалью посмотрел ему вслед.

– Жаль, очень жаль, – сказал он тихо, и в голосе его слышались нотки искреннего сострадания. – У каждого, увы, свой выбор. И иногда самый страшный, самый непреодолимый плен – это плен собственного неверия, собственной гордыни и ожесточения сердца. Да вразумит его Господь на пути его…

Он повернулся к остальным пассажирам, которые стояли, немного ошеломлённые и опечаленные поступком Игната.

– Ну что ж, друзья мои, братья и сёстры во Христе, – сказал он, и в его голосе снова зазвучали тёплые, ободряющие нотки. – Добро пожаловать в Преддверие Страны Вечного Полденя, в притвор Царствия Небесного! Это ещё не сама вожделенная Страна, не сам Небесный Иерусалим, но вы уже стоите на верном пути, вы уже почти у цели. Однако, как я и предупреждал вас, этот Божественный Свет будет и дальше испытывать вас, очищать вас, преображать. И первое такое испытание, как вы уже, наверное, поняли, только что началось.

Он указал на их одежду, на их руки, на их лица.

– Посмотрите внимательно на себя и друг на друга. Вы, несомненно, стали чище, светлее, моложе душой. Но присмотритесь ещё внимательнее, духовными своими очами. Видите ли вы те едва заметные тени, которые всё ещё цепляются за вас, как репьи? Те маленькие, почти невидимые серые пятнышки, которые не смог до конца смыть даже ослепительный свет этих святых Врат?

Пассажиры, повинуясь его словам, начали с любопытством и некоторой тревогой разглядывать себя и друг друга. И действительно, хотя они и заметно преобразились, на их одежде, на коже, а главное – где-то глубоко-глубоко внутри, в самых потаённых уголках их душ, всё ещё оставались следы их прежней жизни в Городе Тусклых Фонарей. У кого-то это была маленькая, почти незаметная паутинка застарелого уныния, притаившаяся в уголке глаза. У кого-то – едва уловимый, но такой характерный запах пыльных архивов и затхлых бумаг, всё ещё исходивший от Филиппа Филипповича, несмотря на свежесть и чистоту его лица. У Анны на её новом, посветлевшем платье всё ещё виднелось крошечное, но такое упрямое тёмное пятнышко, как нестираемое напоминание о той давней, глупой ссоре из-за треснувшей вазы.

– Это, дети мои, ваши застарелые греховные привычки, ваши укоренившиеся страсти, ваши суетные мысли, ваши мелкие, но такие цепкие земные привязанности, которые вы, вольно или невольно, принесли с собой из мира сего, – с любовью и терпением пояснил Водитель. – Здесь, в этом мире Божественного Света, всё тайное становится явным, всё скрытое выходит наружу. И чтобы идти дальше, чтобы войти в саму Страну Вечного Полденя, вам придётся решить, что с ними делать. Потому что в тот Небесный Град, в то Царствие Любви и Правды, нельзя пронести с собой ничего тёмного, ничего нечистого, ничего серого, ничего, что отбрасывает тень на вашу бессмертную душу.