Форпост

– Война!

– Да, с кем? – галдел обыватель и горестно вздыхал, когда слышал в ответ:

– Вестимо, с кем, – с германцем.

Вести с фронта приходили самые разные: успехи на турецком направлении сменялись горькими сообщениями об отступлении и пленении больших войсковых соединений на западном фронте, в Пруссии.

Казаки были удивлены и скоро узнали, что на фронте действительно стали применять самолеты Сикорского с бомбами для атаки по укрепленным позициям немцев и австро-венгров. Применяли успешно и даже разнесли в прах железнодорожные пути, мост и каменную крепость.

Скоро заговорили о броневиках и танках, огромных немецких пушках на рельсовом пути и со снарядами, которые только крановой установкой тягать можно, о скорострельных пулемётах и бронепоездах и возникло удивительное, пугающее ощущение от этих вестей. Становилось не по себе от того, как решительно и стремительно меняется мир вокруг, приобретает черты доминирующего жёсткого железного воителя, способного разнести в клочья любую оборону, живую плоть, ущемить и обесценить разум человеческий, военную стратегию.

– Тепереча как воевать-то? На кой лава казачья, коли пулемётами, да пушками разнесут в прах, как ты не рубись умело, – сокрушались казаки, размышляя о новостях с линии фронта.

Так закончился спор казаков о перспективах технических новинок во время войны, и оставалось только думать о том, что грянул век технический, в котором всё меньше остается места для кавалерии и простому солдату. Но когда затевался такой разговор, всегда побеждал в споре аргумент:

– А куда эти все танки, аэропланы годятся без солдата. Вот если солдат не придёт и не захватит деревню ли, город, – разве ж это победа?

Ждали теперь отправки на фронт и действительно часть казаков отбыли на войну, но сотню, в которой служил Иван Соловьёв, оставили в городе.

Через три года службы Ивана повысили в звании до урядника. Выделялся казак из Форпоста рвением к службе и воинскими умениями, а главное стал быстро авторитетом для сослуживцев. К Ивану, как уже опытному старослужащему казаку, приходили за советом или рассудить спор, и слово его всегда звучало среди казаков веско.

С началом войны активизировались агитаторы революционеров, и то и дело сотню поднимали для патрулирования, а то и разгона демонстрантов, поддержания порядка на бастующих предприятиях.

Так дослужили до семнадцатого года, когда война, без побед, при унылых известиях об окружениях, отступлении и линии фронта в условиях полного разложения армейской дисциплины, были непонятны, унижали и казались просто неприемлемыми. Вскоре и до Сибири добрался бунт, названный всевластием солдатских депутатов, взамен централизованной армейской дисциплины. Забурлила провинция шествиями, митингами, речами полнились площади и собрания: страна перестала работать в ожидании конца смуты.

Иван с трудом ориентировался в политических течениях, в этом бесконечном галдеже, но долго помнил глаза молоденького совсем человека в шинельке студенческой не по росту, которого он гнал на своем мерине по улице в момент разгона демонстрации на площади у понтонного моста. Паренёк бежал резво, был вёртким, – юркнул в узкий проулок, ловко увернулся от нагайки, и успевал ещё развернуться к подгоняющему его казаку, и выкрикивать:

– Приспешники сатрапов! Мучители народа! Служители царя – Николашки-кровавого!

В ответ Иван пришпорил коня и тот, налетев на парнишку грудью, сшиб с ног. Молодой человек отлетел к стене дома, упал на мостовую, а Иван, не останавливаясь, поскакал дальше довольный, что сдержался и не покалечил забастовщика.

Урядник Соловьёв уже привык к подобным словам в адрес казаков и особо не задумывался о них, понимая, что служба есть служба, а устав, – закон, которому должен следовать казак, не тратя внимание на вредные призывы.

– Плетью, обух-то, не перешибёшь, как не маши, как не ругайся, – вразумлял каждого сотник Еремей Басалаев, отметив, о чём судачат казаки после рейдов по улицам города, вспоминая, как усмиряли очередную смуту.

В один из дней сотню подняли и вывели в центр города, где бастующие устроили баррикады в районе Почтамтского и Театрального переулков. Когда казаки блокировали все примыкающие к центру города улицы и проулки, и казалось, что сопротивление стало угасать, со стороны баррикад зазвучали выстрелы. В узкой улочке среди глухих заборов и каменных зданий спрятаться было негде. Редкие пули рикошетили от мостовой и стен каменных зданий и были очень опасны. Вскоре был ранен казак из полувзвода, во главе, которой был поставлен Иван Соловьёв. Раненного отправили в госпиталь, наспех перевязав добытой тряпкой, а казакам пришлось спешиться и схорониться во дворе дома, сломав массивную калитку. Из дома вышел хозяин и стал браниться, возмущаться и требовать, чтобы казаки покинули двор. Иван осадил хозяина и приказал казакам следовать за ним дворами, чтобы подобраться скрытно к провокаторам, которые пролили кровь казаку и явно нарывались на кровавую стычку. Вскоре казаки пробрались к завалу через улицу и погнали засевших там молодых людей по улице. Иван скакал впереди казаков и, отметив, что среди них нет вооруженных людей, и что в основном это совсем молодые парни, вероятно студенты или рабочие с пристани, приказал оружие по возможности не применять, а гнать протестующих конями и если только будет замечено оружие – обрезы или наганы, бить на поражение.

Казаки поскакали за убегавшими, настигали и лупцевали нагайками в кровь, разбивая головы, плечи, спины бегущих. В одном месте раздался выстрел: зажатый в переулке человек выхватил из-за пояса наган и выстрелил. Пуля не задела казаков, но один из нападавших выхватил шашку и решительно и быстро опустил её на голову стрелявшему. Парень обхватил раскроенную под картузом голову и осел на ослабевших ногах а, издав истошный крик, повалился на брусчатку и от боли засучил ногами, но скоро затих.

Накал противостояния явно нарастал.

Иван скакал по брусчатке и перед ним из подворотни возник паренёк в курточке и чёрной фуражке.

Паренёк убегал, заворачивая голову в форменной студенческой фуражке, которая скоро слетела с него и укатилась в сточную канаву, а он бежал без головного убора, его светлые лёгкие волосы растрепались, и во взгляде был испуг, мольба и в тоже время, негодование. Думал Иван, что с ним делать. Можно было садануть шашкой плашмя по голове и вырубить мальца: там глядишь, отлежится и поправится. Можно было рубануть острым концом по голове или спине и тогда уже всё будут кончено разом для этого ретивого студента. Можно было просто отпустить его, поотстав и кинуться в сторону, увлекшись другим протестантом против власти.

Так и поступил Иван Соловьёв: придержал коня и смотрел, как убегает его подопечный, озираясь и в страхе тараща глаза.

Когда возвращались в казарму и обсуждали столкновение с забастовщиками, вспомнили зарубленного парня и смотрели на Захара Колодина, решившегося опустить на голову соотечественника боевую шашку, с опаской. Было видно, что Захар тяжко переживает это событие. Был он сосредоточен и бледен, сидел тихо в сторонке, переживал событие. Иван подошёл к рядовому казаку и стал его успокаивать:

– Не терзайся, Захар. Ты казак и при исполнении был своих обязанностей, – а мы всё видели и можем это подтвердить. А вот если бы он шмальнул из нагана и убил тебя или кого из наших? Каково бы было? Не грызи себя – ты всё сделал как надо. В конце концов, никто этого человека не заставлял чинить смуту, брать в руки оружие.

– Убивать оказывается непросто, Иван. Выворачивает наизнанку нутро. И чует мое сердце, что такая смута грядёт, что сегодняшние стычки нам игрой со взятием снежного города на масленницу покажутся. Сдаётся, что это всё только начало большой кровушки, которая скоро прольётся в России. Посмотри, как люди ненавидят друг друга, – глотки готовы драть. А повод для такой-то ненависти до конца не понятен ни тем, ни другим, а, тем не менее, полных рвения лить чужую кровь всё более и более:

– Видимо так: проливши однажды кровь, остановиться уже не просто.

Через день Захара Колодина забрали в участок, и более в эскадрон он не возвратился: сказывали, отправили Захара в часть, что уходила на фронт, покуда не осудили и не сослали в каторгу.

От этих беспорядков, что не утихали, а случались всё чаще, в казарме стоял гвалд от рассказов о событиях дня. Звучали новые призывы, полные противоречивых суждений и веяло от всего происходящего странными ощущениями грядущей катастрофы. Казаки ведали о юных гимназистках, что вешались на казаков, о паре террористов, которых затоптали конями, о седовласом мужчине, который кричал возмущенно в адрес казаков «Сатрапы!», а потом тихо осел у стены дома и, как потом, оказалось, умер от разрыва сердца.

Кипела страна, требовала перемен, исходилась пеною толпы, без здравых решений, не осознавая себя до конца, не давая понять, – чего же надобно русским людям. И накликали беду: перемены скоро грянули, да такие, что дышать стало непросто, и кровь в жилах стыла от лютости, страха и обосновавшейся в российских городах и деревнях, селах и аалах жесткости.

Вскоре стало известно, что от власти отрекся Император Николай Второй. Выходило, что тот, кому присягали при поступлении на службу, оставил власть, данную ему, как твердили ранее, Богом.

Закачалась земля под ногами людей всю жизнь свою живущих службой, в ожидании событий боевых, которые призовут их в войска под знамена Империи.

– А кому и как служить? – такой вопрос стоял теперь перед казаками без шуток.

Казаки держали фасон, исполняли устав и службу несли стойко, ведь присягу и устав службы никто не отменил, а станичный уклад требовал служить, не смотря ни на что, покуда есть то, что следует оборонять. Но говорили теперь больше о новой власти, о той, что формировалась после отречения царя. Вяло, без инициативы действовала новая власть, а правила иная сила, теневая, из темноты неведения, протягивающая крепкую свою хватку, укрытая до поры от света. Власть эта рассылала агитаторов, и ратовали вестники грядущих перемен за свержение всякого порядка, а укрытая от глаз сила копила мощь, набирала число страждущих и разгоняла невероятный ход событий и губительных свершений. Агитаторы от анархистов, социал-демократов, большевиков, шастали теперь всё более открыто и как-то проникали в гарнизон военных казарм не замеченные караулом. Сидели с казаками в курилке, предлагали табачок и листовки, которые тут же комментировали, объясняли тонкости политического момента, мило улыбаясь и похлопывая казаков по плечу. Пару раз агитаторов поколотили и выгнали из военного городка, но скоро привыкли к ним и слушали для развлечения. Посмеивались, когда заговорили о том, что земля будет у крестьян, а заводы у рабочих. Как-то это не складывалось с утверждённым веками порядком вещей. Слышалось порой в ответ на агитацию:

– А чё, земля-то? Она и так у нас! Чего ещё делить-то? Голытьбу привечать, что празднует с Рождества Христова до Покрова, а потом до Пасхи и снова до Рождества? Таким хоть всю землицу отдай – с голоду помрёшь!

Рубежный в жизни страны год начался с большого мартовского праздника, организованного властями города, как реакция на отречение Николая Второго от престола. Собрался почти весь город, а для охраны порядка был призван гарнизон города и казачий эскадрон. Было тревожно, необычно – Россия перестала быть монархией. Новости следовали одна за другой: в декабре, как предтеча, – знаковое событие, случилось убийство Григория Распутина. Радоваться этому никому в голову не пришло, но слухами полнилась Сибирь, – прибили Гришку-то не просто так, за этим стоит враг российский, вечно затевающий смуту против страны английский пристол.

И, верно, напасти повалились одна за другой: в первых числах марта следующего года отрекся император, словно из всей этой власти вышел дух стойкости, и вера пропала, улетучилась с гибелью Распутина. Как подтверждение немощи дома Романовых, отказался принять престол Михаил Александрович – брат Николая. Арест и ссылка семьи бывшего императора уже воспринимались, как события малозначимые, столько всего нового вызревало в чреве распадающейся Империи. Народ ликовал, не догадываясь о той беде, что вызревала последние месяцы. Управление страной менялось стремительно, переиначивалась суть государственная, и уже летом в Красноярске установилась новая власть: избранные на половину большевистская Городская дума и глава города большевик Яков Дубровинский. Была это ещё сила мягкой, настоянной на представлениях о порядочности и законности, демократии без истеричности и одержимости чинить насилие, без желания непременно выстроить всё по струнке, а в итоге угробить собственный народ. Но зрел уже внутри утробы революции её демон, рос, набирая и копя чёрную силу свою дьявольский порыв подмять страну, устроить из неё испытательный полигон, чтобы шагнуть за пределы России, плодя идеи и множа продукт мировой революции, всемирный катаклизм, на руинах которого планировалось что-то созидать. Будут ли эти руины плодородны, никто не давал отчёта.