Форпост

Ваньке нравилась его кличка и, дурачась с ребятами, любил он, выгнув грудь, подобрав руки колесом, манерно выхаживать, вытягивая ноги перед собой, словно кулик ступает по кочкам болота. Манерно вышагивая, парень крутил головой, словно выглядывая кого по сторонам, и выходило очень похоже. Станичные ребята смеялись, а девки удивлённо, со смешком поглядывали на Ваньку и, не зная, что сказать, дружно крутили пальцем у виска и тут же прыскали от смеха в ладошки.

Заметен был у паренька не по-крестьянски высокий лоб, на который сразу обращали внимание, и как бы в подтверждение наличия ума, Ванька отличала рассудительность, скорость и смелость в принятии решений: думал и действовал быстро, в играх и в работе был проворен, как зверь на охоте.

Проводы в войска состоялись в сентябре, как закончилась уборочная страда и добытое с полей помещено в погреба и амбары, а сено на сеновал.

С утра собрались на площади в том месте, где был когда-то пост, теперь уже порушенный за ненадобностью. Здесь на поляне собралась вся станица от малых, что шныряли между взрослых, высматривая самое интересное, до стариков, – приковыляли, позванивая медалями и крестами, самые хворые, но заслуженные станичники. Все ждали угощения от атамана, и тот не подвёл, выставил бочонок вина и приставил к нему виночерпия из станичной управы, деда Елизара.

Перед тем как допустить народ до бочонка, атаман со старейшинами станицы, по случаю все с медалями за войны с турками и японцами и в новых фуражках с красными околышками, со строгими торжественными лицами, вышли перед народом и сказали свои напутствия. Перед ними стояли рядом со своими конями в поводу молодые казаки Сибирского эскадрона, собранные, стриженные и мытые напоследок в родных банях, в новых, топорщащихся, ещё не приглаженных ладно на фигурах, мундирах с красными погонами, в шароварах с яркими лампасами и в чищенных до блеска сапогах.

Станичный атаман напутствовал казаков:

– Помните, станичники, что не было такого, чтобы наши казаки опозорили Соляной Форпост! С давних времен стоит наш стан, как защитный рубеж земли российской и стоять будет во веки веков надёжной опорой веры нашей и Державы, как пост защиты казацкого сословия от ворога, хулы и разора, от злодейства и воров.

В ответ гул одобрения прошёл по кругу собравшихся на площади, а кто-то, помня традиции, выкрикивал:

«Любо! Любо, атаман! Храни казаков, не жалеющих живота своего, во имя Отечества и сословия российских казаков!».

Выслушав наставления атамана, старых казаков, вспомнивших славные свои денёчки молодости, лихие походы и яркие случаи службы, призванные на службу на своих конях, покрутились, джигитуя перед народом, демонстрируя выучку и готовность с честью послужить и не опозорить станицу.

В завершении торжественного майдана дед Елизар, готовый разливать вино, зычно пригласил:

– Подходи народ православный отведать вина сладкого во имя сына и святого духа воинства, во славу казацкого сословия и павших станичников на поле брани!

Момент вышел торжественный и потянулся народ со своими кружками чередом к столу с бочонком и деду Елизару.

Старик подслеповато щурился и ковшом с длинной ручкой черпал в бочонке вино и разливал в подставленные кружки, отказывая молодым, безусым, тем, кто норовил, опорожнив кружку, подойти спешно за второй. Надтреснутым сухим голосом Елизар ругал торопыг и недорослей:

– Повремени, повремени Гаврила, а то снова придётся тебя в бане отваживать, в речке отмачивать! А ты куда лезешь, Санька! Молоко ещё на губе до конца не высохло, а туда же за хмелем лезешь, не зная меры! Подрасти ещё, сынок!

Отчитав, по своему мнению недостойных выпивки, дед привечал тех, кто уходил в войска и молодым казакам наливали без задержки и без очереди. Это был их день.

Вечером перед закатом за станицей на излюбленном месте у реки собралась молодёжь. Последний день для тех, кто уходил в войска. Настя ждала, выглядывала Ивана, а тот пришел развесёлый, – смеялся, шутил, в новеньком мундире, штанах с лампасами, с заломлённой набекрень фуражкой, с напомаженным сестрой Лизкой чубом. Завтрашний отъезд в город, грядущая служба были долгожданными и волновали. Впереди начиналась новая жизнь, новые впечатления и что ждать от неё, этой новой жизни было неведомо.

Настя подошла к Ивану, была она печальна, губы кривились, словно от обиды:

– Уходишь Ваньша! Свидимся ли?

Иван отвечал, несколько небрежно, ровно так, как ведёт себя молодой человек, оставляя всё привычное из которого он вырос – детство, родные места и дом за своими плечами, отправляясь в дальнюю дорогу:

– Так куда я денусь? На побывку может и приеду? Глядишь, и свидимся. Ждать-то будешь?

Настя была несколько огорчена деланным равнодушием парня, губки скривила, но капризничать не стала:

– А как угонят тебя, куда далече с эскадроном твоим. Может война, какая зачнётся?

Иван продолжал хорохориться перед девушкой, повторяя слова отца:

– Да недавно была с японцем война. Теперь-то с кем? Повременить бы надо. А коли будет, – грянет, – пойду на войну. Казак он для службы армейской придуман и приспособлен. Не думай, я не струшу! Шашкой умею владеть не хуже других и врагу моему будет нелегко укрыться от неё.

Настя уже чуть не плача, прикрываясь уголком повязанного на шею платка, готовая смахнуть слёзы, пыталась «достучаться», пронять Ивана:

– А мне-то тебя, Ваньша, ждать? А то может я, и зазря переживаю?

– Что там говорить, Настя. Жизнь она только начинается. Свидимся ещё, надеюсь, тогда всё и будет понятно про меж нас. И потом – мала ты ещё, вот и батя твой мне об этом то и дело напоминает.

Так вот и расстались Иван да Настя, – молодые ещё люди, выросшие на одной улице. Теперь приходилось начинать жить поврозь и было это непривычно, ломало что-то важное, сложившееся, и от того было тревожно Насте, а Иван жил и грезил скорыми будущими впечатлениями. Открывался мир перед казаком с началом воинской повинности, которая была продолжением детской и юношеской забавы, в малолетстве начатых казачьих игр.