Форпост

Вячеслав Нескоромных

Форпост

Глава 1

История человеческого протеста

Пролог

Станица Соляной Форпост явилась миру, как военный стан казаков на границе хакасской степи и предгорий Кузнецкого Алатау (по-тюркски Ала-Тоо – пёстрые горы) на берегу реки Белый Июс (по-тюркски Ак-Июс – белая река).

Возник и вырос пост до станицы, обретая жителей, рождённых уже здесь, на новой для России земле.

Выбирали удобное место для поста люди военные, чтобы нести службу охраны и защиты рубежей: у реки высится увал, с которого можно наблюдать ближние склоны убегающей на юг, в сторону ворога, степи, а с севера имеется защита полноводной рекой и обширной заболоченной поймой.

Пойма, покрывалась весной, после ледохода, разлившейся рекой. Здесь по весне обитали и гнездились перелётные птицы, а в июне обычно заболоченная пойма подсыхала и густо зарастала сочными травами, – места обильного для жителей Форпоста сенокоса. В июле выезжали с сенокосилками, волокушами, выходили с косами и с утра до солнцепёка, а затем ближе уже к вечеру пластались казаки и казачки на заготовке духовитой, сочной травы. Траву сушили, ворошили, скирдовали, а осенью, по первым заморозкам по замерзшей уже почве вывозили сено на волокушах в станицу под навесы, скирдовали во дворах. Часть заготовленного сена оставляли на лугу, укрепив стожаром, укрыв умело сенными пластами от дождя, обчесав грабельками, обложив жердями. Стога к зиме укрывали, и уходили в зиму, в стылую пору, уверенные, что прокормят коров и бычков, лошадок, овец, другую живность, а рядышком и сами выживут безбедно.

От увала к реке уклон и выходило, что улицы станицы вдоль реки упрятаны в низине, а сам пост возвышается над открытой во все стороны долиной. За низиной, заливными лугами, дыбились предгорья Кузнецкого Алатау – скалистые отроги, малопроходимые для кочевников, любящих простор, открытые во все стороны света склоны бескрайней степи.

Как стали зачинать русские казаки остроги-городища на земле вдоль Енисея, встал остро вопрос защиты от искушенных в набегах енисейских кыргызов. Спасения от них не было: каждые два–четыре года приходили конны-пеши, а то сплавлялись по Енисею на лодчонках своих в доспехах кожаных, с бунчуками хвостатыми пестрыми, с пиками, луками и длинными ножами, с ликами хищными, вероломными.

Местные племена, что жили близ Красного Яра, с приходом русских им не перечили, ибо сами страдали от степняков. Случилось так, что местный князек племени аринов (по-тюркски – осы) Татыш доставлял продукты в острог, ища защиты от набегов кыргызов и джунгар. Звали они место, где возник русский острог Кызыл Джар, что значило Красный холм на высоком берегу Енисея у стрелки, где река делится на протоку и основное русло. Так на реке образуется остров Татышев, – место пастбищ во времена пребывания аринов. Вот от Красного холма и пошло название крепости, выросшей от Красного Яра до города Красноярска на могучей реке Енисей.

После опустошительных набегов енисейских кыргызов задумали ставить для защиты от них оборонные посты. Так возникли: в 1707 году Абаканский острог; затем Ачинский пост на берегу реки Чулым в 1710 году; чуток позже в 1714 Соляной Форпост на Белом Июсе; а в 1718 году Саянский стан – самый южный у гор Саянских в Минусинской котловине.

Так складывался тугой казачий пояс вокруг завоеванных земель в Енисейской долине. Крепили отстроенные станы к государству российскому новые края, создавая защиту, продвигая российские законы и православную веру. И стояла такая задача: не должно быть места внешнему врагу, где бы он ни вошел в плоть российскую, а если войдет, решится, чтобы получил отпор казацкой лавой, воинской отвагой, шашкой, пикой или нагайкой.

Посты ставили в местах, где пересекались пути-дороги, удобные для наблюдения. Для этого оборудовали огороженные тыном жилые и служебные постройки, конюшни, внутри огорода ставили вышку для наблюдений и шест с дымокурней, чтобы можно было сигнализировать о нападении, пожаре или иной, какой нагрянувшей беде. Здесь за тыном держали лошадей и корм для них, ёмкости для запаса воды или строили колодец, жильё для казаков.

Остроги заселяли казаками годовальщиками, по указу воеводы. На постах несли службу десятка по два–три казаков с семьями. Отбивались казаки от разозлённых поборами кыргызов, которым доставалось и от русских, и монголов княжьего рода Алтын-хана и джунгар, совершавших набеги на хакасские степи. Служили годовальщики на постах от года и более, а порой, отслужив или получив увечье, возвращались в города, но часто оставались проживать у поста, и так рос гарнизон, преобразуясь исподволь в стан, или станицу. Через некоторое время местный народ успокаивался, смиряясь со своим положением, и жили дружно, мешались браками, братались, крестились, не деля себя особо на православных и шаманистов.

Так и возникла станица Соляной Форпост.

В 1823 году было внесено в список прихода Петропавловской церкви в селе Новоселово десять казацких семей, числом около девяносто душ – на половину мужчин и женщин. Жили казаки в рубленых домах и несли охрану, наблюдали за степью, занимались пашней, скотоводством, жили и тайгой.

Место постановки поста удобное, рыбное, для службы исправное, дороги по степи – во всю её ширь, а если, что, – то можно и сплавиться по реке до просторного Чулыма и так до самого Иртыша добраться. Одно плохо, – землицы плодородной недостаток в степи, – в засолонённой почве земледельцу не разгуляться, а вдоль реки только узкая полоска плодородной пашни давала урожай. Но засеивали и эту полоску чёрной землицы, и занимались в основном выращиванием скота, что характерно для здешних мест.

Жил Форпост своим трудом и крепко стоял на рубеже российского мира, отражал натиск враждебных сил с юга.

*****

Лава кыргызов, числом до сотни, пёрла по степи, пыля. Стук копыт был едва слышен, но уже можно было разглядеть бунчуки над колыхающейся в скачке пёстрой живой массой. За лавой тянулся шлейф пыли, а обоз, что шёл следом поотстал и встал в оборонный круг за дальним холмом у озера, и это была явная примета, что прибывшая орда намерена устроить основательный погром казацкого поста.

Казак на вышке, утомленный жарой и жаждой, всматривался в несущееся на пост дикое косматое воинство и отдал голосом команду трубачу извещать о тревоге и срочном сборе казаков на посту. Здесь за тыном из бревен можно было схорониться от стрел и копий и встретить атакующих ответным огнём через вырезанные в стене узкие бойницы. За тыном таилось постоянно несколько казаков и всего-то две пушки-мортиры, наведённые на степь.

Пост разросся за многие годы, и жили казаки у реки в выстроенных домах на своей земле, которую засеивали корнеплодами и рожью. Чтобы собраться на посту нужно было время, но недавние учения показали, что собирались бодро. В противном случае есаул, – командующий над сотней и постом, грозился заставить казаков дневать и ночевать в тесных казармах и отлучить от родных изб, от сердобольных казачек, с которыми службу нести и век коротать было приятнее. Теперь на службе находилось до десятка казаков, а остальные должны были прибыть в спешке. И то дело: скоро двор заполнился возбужденными казаками, многие были верхами и уже готовые вступить в бой. Росло возбуждение, гремели шашки, бряцало оружие, самые нетерпеливые сотрясали копьями, а самые ретивые, засидевшиеся на печи, нервически похохатывали, травили шутки да пошлости, бодря себя и сотоварищей.

Лава подошла к посту и загалдела голосами чужими. Серафим – кузнец и главный пушкарь среди казаков, навёл пушки, и когда стали уже видны отчетливо косоглазые диковатые, заросшие редкими бородёнками лица нападавших, есаул скомандовал бить, но так, чтобы вместе, – единым залпом.

– Дружно бьём, вместе – залпом! Так шибче выходит и грохоту поболее будет! – кричал есаул Поскребаев, размахивая для убедительности рукой с зажатой в ней нагайкой. Был он грозен теперь, добродушный отец пятерых ребятишек. При этом было заметно, как возбуждён спокойный сорокалетний есаул, как раскраснелся и зыркал глазищами на казаков. Те уже знали, – когда в таком вот настрое командир, под руку ему не попадайся, – получишь нагайкой вдоль спины.

Пушки рыгнули огнём, – одна как будто басовитее, вторая чуток запоздала, ответила первой шепеляво, и шрапнель понеслась, друг за дружкой вдогонку с воем степного волка. Прыть кыргызская тут же унялась, когда выкосило сразу более десятка наездников в самом центре кыргызской кодлы. Крик сражённых всадников, разнёсся над степью. Закрутились на конях оставшиеся, словно в агонии, оглядывая в панике растерзанные тела соплеменников и опрокинутых, залитых кровью, бьющихся в конвульсиях коней. В отчаянии кинулись конные степняки на крепостицу, стреляя горящими стрелами, забрасывая факела, чтобы сжечь русскую твердыню и взять обгорелых, неприкрытых тыном казаков. Но встретили из ружей казаки атакующих, а собравшиеся внутри поста женщины гасили разгорающийся местами пожар.

Когда стая кыргызов, не добившись своего, стала отходить, теряя воинов под ружейным огнем, снова полыхнуло из пушек вдогонку, и тут же из поста вывалилась группа казаков верхами и с гиканьем полетела по степи, сверкая шашками, ощетинившись длинными пиками. Кыргызы не приняли бой: кинулись во всю прыть наутек. Отставших от основной группы и тех, что потеряли коней, казаки настигали и выкашивали, словно лозу на войсковых учениях.

Одного кырзыза в богатом защитном уборе настигли трое казаков верхами. Кыргыз потерял коня и крутился на ногах с саблей, отбиваясь от наседавших казаков, крутился волчком, истошно вопил от страха и возбуждения. По одежде было видно, что кыргыз не рядовой, знатный, о чём говорила и шапка богатая и халат, рясно украшенный серебром. Настигнутого бойца можно было прибить пикой или из ружья, но Еремей, казак битый, заслуженный, счёл, что просто убить кыргызского князька будет недостойно. Спустившись с коня, пошел на степняка с обнажённой шашкой, чтобы сойтись в равную. Рубились кыргыз и Ерёма упорно, каждый показал умение и настырность. Вот Ерёма достал кыргызского воина ударом по руке вскользь, но тот в ответ рубанул казака и зацепил ногу. Стояли друг против друга противники, дышали глубоко, смотрели друг на друга налитыми кровью глазами и истекали кровью. Тут к месту поединка подскочил на своем мерине есаул Поскребаев, и с ходу оценив ситуацию, выругавшись на казаков, пронзил пикой кыргыза насквозь. Недолго мучился князек кыргызский, скоро затих, перестал сучить ногами в сапожках расшитых цветной кожей.

Оглядев казаков, Поскребаев ещё раз крепко выругался и отправился дальше собирать и успокаивать казаков, что разошлись, кипели от гнева и рубились с явившимися из степи нехристями в кровь, рискуя лишиться собственной головы без нужды.

В полон взяли все же несколько потерявших коней кыргызов, а остальные укрылись за обозом и яростно взялись отбиваться, не давая себя захватить. До ночи кружили казаки вокруг, уклоняясь от редких стрел и не решаясь нападать малыми силами, а получив приказ есаула, отступили, – дали уйти оставшимся в живых: терять казаков остереглись, понимая, что уже не сунутся в новую атаку степняки. И то верно: ночью ушли кыргызы тихонько, крадучись, не солоно хлебавши и потеряв на подступах к посту не менее трети своих воинов.

Допрос учинили пленникам, и стало понятно, что нынешняя схватка была задумана степняками, дабы сжечь пост накануне большого набега, что готовился кыргызской ордой.

– А чего попёрли на пушки-то! На что рассчитывали? – ревел, уже рассвирепев, есаул Поскребаев.

Испуганные киргизы едва поняли вопрос и, путаясь, объяснили, что слух донесли от лазутчиков, что пороха мало осталось у русских, а потому можно сжечь пост, одолев сотней воинов слабо вооруженных казаков.

– Казаков одолеть!? А кишка не слипнется! – ответил резко, но тут же улыбнулся, завершая разговор Поскребаев.

Закончив дела с обороной, снарядили урядника Воскобоя с казаком Волошиным и отправили с вестью в Ачинск и Красноярск, чтобы поведали о сражении у Форпоста и готовились к набегу.

Вечером, когда солнце, отяжелев, ушло за вершину горы и закатное солнце полыхнуло над полем брани, над убитыми степняками были видны загалдевшие вороны. Летали низко отяжелевшие от обильной пищи птицы, растаскивая плоть, завершая начатую людьми беду.

ВАНЬКА-КУЛИК

Жизнь в Форпосте для подростков и молодых из казачьих семей была активною и полною хлопот.

Река под боком, а с ней рыбалка, вокруг степь, а вдали волнующая воображение горная гряда и уходящая на северо-запад тайга. За первой холмистой грядой пологих, с выходами скалистых горных пород, ряды причудливых, теряющихся уже в сизой дымке, гребней Алатау с белыми языками снежных полян по ложбинам. Снег лежал порой чуть ли не до середины июня, и отчего-то мечталось добраться до этих вершин. Было о чем помечтать, глядя на горные отроги, размышляя о том, что там за ними. Шибко хотелось знать, какие там земли, и какой народец проживает, чем дышит и как выглядит. В другую сторону от станицы степь дыбилась, уходила холмами до горизонта, а среди отрогов хоронилась пара солёных озер с берегами белыми от соляной накипи. Озера считались мёртвыми, но мальчишки Форпоста знали, что водятся в солёной водице причудливые рачки и дивились – как они там выживают. По этому поводу спорили, что если варить рачков, то и солить их не нужно, так как они уже в озере засолились. Смеялись над теми, кто верил, но варить рачков никто не брался, – мелковаты и неприглядны были таинственные жители мёртвого озера.

На обширном озере Тус добывалась поваренная соль, и артель старателей пополнялась небогатыми молодыми казаками: пахотных земель вокруг практически не было, и зарабатывать приходилось на добыче соли или отжигу извести из известняков в таёжных предгорьях.

Яркая жизнь в степи начинается весной: выжженная летним зноем, уснувшая на зиму под тонким снежным покрывалом земля, едва степь прогревалась и её мочило первыми дождями, расцветала. Белело покрывало степное проломником, прострел подсвечивал лиловыми цветами, синели на склоне, словно распахнутые глаза красы неземной, ирисы, колыхались на ветру трепетные тюльпаны. Воздух, свободно движимый над степью, настоянный ароматами трав и цветений, был, казалось таким густым, и лёгкий вдох его дарил энергию, словно целительная питательная среда мироздания.

В такую-то пору было привольно и восторженно-воодушевленно проскакать по степи, дышать полной грудью воздухом, настоянным на зное и духе земном, и не хотелось останавливаться. Конь, устоявшийся в конюшне без долгой пробежки, рвался вперед, чувствовалось, как играла в нём горячая кровь, бугрились мышцы, и едва завидев пасущийся в отдалении табунок с народившимися накануне жеребятами, брался ржать зазывно и ему тихонечко отвечали кобылицы, оглядывая придирчиво скакуна. И тот преображался: задирал голову, перебирал ногами, слегка подсев на задние, тряс головой, требуя от наездника показать табуну его жеребячью лихость и силу в скачке.

Иван, сын Соловьёва Николая, в третьем поколении сибирский казак Соляного Форпоста, по прозвищу Ванька-Кулик, отправился прогнать коня по степи. Отец наказал выгуливать скакуна после зимы, и это задание было в радость. В эти первые летние, такие шальные от открывшегося нового дыхания, после стылой зимы и ветреной неласковой ранней весны, жизни, было всё в радость. И теперь скакал молодой казак по степи, и крутил головой удивляясь и впитывая увиденное: дело-то известное, – как возьмётся припекать в зените лета солнышко, выгорит степь, и вся красота цветущей природы иссякнет.

Иван числился в подготовительном к казачьей службе разряде на завершающем его сроке. По осени, когда наступал двадцать первый год от рождения, нужно было идти Ваньке в войска, в Сибирский казачий эскадрон, что квартировал в Красноярске. В эскадроне служил и отец Ивана в свое время, и как раз угодил под Японскую войну из запаса. Натерпелся на той войне Николай, – чинов не заслужил, да вернулся подбитый – хромал на правую, покорёженную в казацкой лаве на японские редуты. Убили коня под Николаем Соловьёвым, а летели лавой с горы среди каменных осыпей и так неудачно упал казак, что подмял его конь и вывернул ногу. Вытащили Николая с поля, отправили в госпиталь, а, подлечив, списали: домой возвернулся на костылях. Полегоньку со временем стал восстанавливаться, но ходил всё одно с тростью, – нога от долгой ходьбы болела, и тягать тяжести, косить траву, было уже в тягость. Теперь вот единственный сын шёл в войска, и как будто войны не предвиделось, и жила надежда, что отслужит спокойно, вернётся здоровым и взвалит хозяйство на свои молодые плечи. Но кто это знает, – сегодня нет причин воевать, а завтра полыхнет, а от того и сомнения и тревога не уходили.

Иван же к службе относился спокойно и ответственно: подготовительный этап с восемнадцати лет прошёл успешно, овладев навыками казацкими и лихо рубил лозу и брал препятствия на своем коне, бил из карабина ладно, даже с коня. Лошадку справили Ивану год назад, собрали и на форму казацкую, седло и сбрую. Всё вышло добротно, но жилы пришлось потянуть: отец подсобил, как смог. А сестра, та, что помладше Лизка, оказались в обиде: пришлось кой-какое добро из приданного, что копилось для неё, продать.

Но долго не горевала сестрёнка, – порешила:

«Дело наживное, и как так братишку не собрать в войска».

О такой вот незадаче прознала старшая сестра, уже замужняя Анна, и нашла чем утешить и помочь младшим. Анна была из-за бедности семьи с младых лет в услужении у местного попа, а точнее просто батрачила. Но статью девушка была не обижена и вышла удачно за казака Андрея Ворошилова из Малого Сютика. Бывший хозяин Анны их и обвенчал. Собралась на рождество Анна к родителям да прихватила с собой и расшитого бельишка и бусы, прикупленные уже в замужестве. Лизка, когда Аннушка всё это добро выложила перед ней, с восторгом кинулась к сестре на шею и так была счастлива вниманием близкого человека, что разрыдалась в голос. А прослезившись и успокоившись, настояла, чтобы Анна забрала дорогие бусы, рассудив, как взрослая:

– Мне, Аннушка, замуж не скоро! А ты носи! Ты такая красивая, тебе бусы так к лицу! Жена ты мужнина, а мужу тоже нравиться надобно!

Не просто было отказаться Лизе от такой красоты, но устояла, нашлась, чем порадовать в ответ дорогую сердцу сестрёнку.

И то верно, собрать казака в войска было делом наиважнейшим, и тянулись казацкие семьи порой из последних сил, чтобы не ударить ликом в грязь перед обществом, – снаряжали молодых людей побогаче, подобротнее.

Мерин был хороших кровей, резвый. Пригнали из деревни Новосёлово, где держал лошадей купец местный Игнат Чалых. К нему казаки наведывались, когда требовалось выбрать лошадку для дела. Гнедого мерина отец Ивана присмотрел, когда поехал на пасхальную ярмарку. Здесь на ярмарке устроили скачки за приз купеческий в сто рублей. На мерине скакал кучер Чалого, – сухонький, невысокий, как подросток Артишка Конов. Пришёл третьим из десятка Артишка, и за этот результат был пожалован хромовыми сапогами и яркой лентой в гриву мерина. Понравился мерин Николаю Соловьёву и когда улеглось всё после скачек, подошел к Чалому с вопросом:

– Иннокентий Палыч, а не уважишь ли казака, не продаешь ли своего мерина гнедого, а коли продаешь, скоко за него взять думаешь?

Чалых, – невысокий, с изрядным животом купец, с курчавой тёмной с проседью бородой на круглом лице, в картузе с высокой тульей, стоял подбоченившись и на вопрос скривился, пальцем приподнял за козырек картуз, сдвинул его на макушку и оглядел пытливо с оценкой казака из Соляного Форпоста. Знал купец, что скоро в войска идут казаки и подумал, что пришло время отдать скакуна, ибо спрос позволял взять хорошую цену. Но зная толк в торге, взялся изображать малый интерес к предложению покупателя:

– Дак, думаю двести рубликов за него выручить. Видел же, Николай Семёнович, конь без изъяну, резвый. А я, нынче и не думал продавать мерина, – самому нужен, в упряжь поставлю. Конь хорош, – в деле сгодится. – Сам знашь, казак, добрый конь в хозяйстве завсегда потребуется, – набивал цену купец.

– Так и прошу его оттого, что конь резвый, – ответил Николай, не замечая слов о нежелании продавать коня, включившись в беседу-торг по определению выгодной цены для обоих – и купца и покупателя.

– Ты знаешь, сын у меня ноне уходит на службу, – добрый конь ему требуется. Но двести – большая цена! Имей снисхождение, – сборы казака, – сам знаешь, дело затратное.

– Знамо дело! Но казак человек с привилегиями, а потому будь добр, раскошеливайся, – уже со смехом ответил купец, раздумывая над тем, сколько можно скинуть от первоначальной цены, чтобы не прослыть скупердяем, но и не прогадать.

Рядились долго мужики, но сговорились, на умеренной цене. Хоть и сбросил три десятки купец, но затревожился Николай, прикинув имеющиеся возможности и поначалу показалось, что не собрать нужной суммы на всё имущество и коня. Но, решился, махнул рукой, оценив стать доброго коня, и сказал, когда привели мерина уже в Форпост:

– Господь не оставит страждущего! Сладили большое дело! Служи сынок, как служили твои деды и отец! Конь добрый! Коли с ним по-хозяйски, с душою, он ответит резвостью и доброй службой. Не одного казака в бою спас добрый конь!

Чтобы купить мерина пришлось продать дойную корову и ещё добавлять из денег, собранных за два года, как работал Иван с отцом на заготовке извести. Вышел пятилеток гнедой масти после торга с Чалым за сто семьдесят рублей, а полученные от Императора государственное вспоможение в сто рублей ушли на седло, шашку и обмундирование.

Не чаял Иван, что повстречает в степи группку станичных девиц, что отправились к озеру Тус посмотреть на причудливые соляные наросты, появившиеся за зиму. Солёное озеро долго крепилось в морозы, поддавалось холоду неохотно, но замерзало в декабре, а по весне, когда истончался и сходил мутный от соли лёд, берега покрывались причудливыми соляными изваяниями. Вот девчата и решили увидеть эту красоту, сияющую на изломе яркими всполохами радужного сияния.

Среди девчат шла на озеро и Настя, соседка Ивана по ближней к реке улице. Настин двор был невдалеке, и встречались с ней частенько, порой до ночи группой ребят и девчат просиживали во дворе под разговоры. Настя была ладной девушкой, работящей из семьи казацкой с русой косой, стройная, крепкая, но с косящими под хакаску глазами.

По этому поводу шутили над девушкой:

– С каким хакасом маманя твоя согрешила, Настюха? Ну, вылитая девка от степняка!

В ответ шутник мог получить затрещину, а то и в глаз, но скоро все уже попривыкли и только посмеивались. Тем более взрослея, годам к шестнадцати, расцвела Настёна, и раскосость её отнюдь не портила.

Настя была, не сказать, что красавицей, но яркой лицом и нрава бойкого: от матери взяла восточного колорита, от отца стати русской основательной, любила и петь и сплясать на вечеринке. Её раскосость и скуластое лицо были той едва приметной очаровательной чертой, которая неосознанно приковывает внимание, а милая улыбка и смех звонкий располагали и делали общение лёгким. На посиделках за селом у реки, когда брались играть, женихаться, Настя заводила круг для танцев, сама не боялась выйти в центр и отплясать, хоть барыню, хотя бы и кадриль, ярко топоча крепкими, стройными ногами.

– Отличная жинка для казака выходит из Настасии, – заметила как-то мама Ивана Лукия Петровна, наблюдая, что засиживались подолгу на лавке у забора под кустом распустившейся черемухи сын с Настей.

Иван тогда подумал, что и правда с Настей было интересно проводить время, но о женитьбе не думал совсем и соседку или какую-другую девку женой своей не представлял. Впереди была четырехлетняя служба в войсках, и на вопросы о женитьбе отмахивался:

– Возвернусь вот с войск, тогда и буду искать жинку, а пока я так, – без хлопот семейских поживу.

Отвечал и смеялся, поглядывая на Настю, – думал о том, что коли соберется жениться, то следует такую вот, как его ладная соседка, найти.

Быстрая и смешливая, весёлая и не глупая, Настя нравилась многим, но льнула к Ивану. Будучи помладше, понимала, что женой ему не будет, – ведь ясно же, что казаки уходят в войска, как набирают мужскую стать, а ей-то к тому времени всего семнадцать будет. Отец Насти, зная интерес молодых друг к дружке, приглядывал за Иваном, опасаясь, что в порыве чувств обрюхатит сосед Настю, а это позор, повод для пересудов бабьих. При встрече с Иваном во дворе Настин батя – Ефим, нет, нет, да прихватывал его за рукав и, дыхнув жарким в ухо, напоминал:

– Настьку тронешь до свадьбы, удавлю Ваньша.

Так и жили по-соседски и дружили, и берегли, и береглись друг от друга.

В свои двадцать выглядел Иван хорошо сложенным парнем среднего роста. Худощавое лицо молодого казака с густыми русыми, с рыжеватым отливом, волосами с казачьим чубом из-под старой, отцовской еще, форменной фуражки, выказывали в нем человека, приметного. Над губой молодого человека пробивались уже мягкие юношеские усы, подкрученные залихватски торчком. Иван мечтал отрастить большие усищи и был в нетерпении – медленно росли тонкие еще совсем юношеские, тоненькие полупрозрачные волоски над губой и на подбородке. Улыбался Иван не часто и под признак «смех без причины» не попадал, а был скорее сосредоточен на своём и если говорил, то его слушали внимательно. Глаза русака Соловьёва смотрели зорко, пристально на собеседника, а вот нос, хрящеватый, тонкий, выдающийся выгнутым крюком был словно у птицы: от того и прозвали Ивана ещё подростком «Ванька-Кулик».