Прима

Помню, как начала выбрасывать еду уже сама или устраивать разгрузочные дни, полностью убирая из рациона продукты и оставляя только воду.

– Не забудь взвеситься, – твердила каждое утро мать, элегантно попивая зеленый чай.

– Ты измерила свой вес? – напоминала вечерами она. Это был наш ритуал, который я по детской наивности воспринимала как заботу. Мне нравилось слышать из маминых уст эти слова, они вдохновляли, подчеркивали, что я – важная часть в ее жизни.

И я измеряла, как ненормальная, даже вела дневник, чтобы не отойти от нормы. Наверное, поэтому, когда однажды девочки пригласили меня после занятий в кафе на день рождения нашей одногруппницы, я слишком резко отказалась. Потом жалела, конечно, но ничего изменить уже было нельзя.

Мои отказы, постоянное уныние, зацикленность на тренировках, учебе и еде привели к тому, что я перестала замечать людей, и люди тоже перестали обращать на меня внимание. Они видели Дарью Гордееву только на сцене, аплодировали ей и восхищались, не вникая в изнанку ее жизни.

И вроде бы ничего нового… Привычка находиться в одиночестве въелась мне под кожу, но почему-то время, проведенное в больнице, показалось мне невыносимым. Я будто впервые ощутила свою никчемность.

Ненужная.

Сломленная.

Нелюбимая.

Проклятые три слова крутились бумерангом в моей голове. Из-за них я задыхалась. Видимо поэтому так отчаянно рвалась из больницы, желая очутиться дома, будто кирпичные стены особняка могли излечить. Исправить мою судьбу. Подарить отобранные ею крылья.

***

Взяв костыли, я с трудом выбираюсь из такси. Личный водитель, который прежде отвозил и привозил меня, теперь по приказу матери занимается другими делами. Мне тяжело передвигаться с костылями, приходится останавливаться, делать перерывы, а затем снова двигаться дальше. Никогда не думала, что красивая тропинка от ворот до дома превратится для меня в пытку – таксиста не пустили на территорию особняка.

«Чужакам вход закрыт», – гласит правило Анны Евгеньевны, которому я следую на протяжении уже восьми лет.

Спустя пятнадцать минут наконец-то оказываюсь у входных дверей. За спиной раздается рев двигателя, и я вздрагиваю, моментально напрягаясь. Спорткар Глеба. Черный. С раскосыми фарами. Он останавливается практически у лестницы, хотя автостоянка находится дальше, в нижней части двора.

Глеб выходит на улицу и снимает солнцезащитные очки, крутя в пальцах связку ключей. Мой взгляд цепляется за татуировку на тыльной стороне его ладони: несчастная роза, закованная цепями. Никогда не задавалась вопросом, что она означает и зачем он вообще ее сделал, но теперь почему-то становится интересно.

– Ужасно выглядишь, Дашка, – режет он правду-матку.

– Ты тоже, – сухо отвечаю я и больше не смотрю на него, не хочу давать лишний повод для разговоров. С другой стороны, сейчас даже общение с ним мне кажется приятнее, чем пустота больничной палаты.

– К матушке приехала? – Глеб равняется со мной, и я думаю, будь он моим настоящим братом, взял бы пакет, который я с трудом пытаюсь дотащить до своей комнаты. Но это Глеб. Смотреть, как меня размазывает судьба, ему в радость.

– Я знаю, что она в Италии.

– Бросила она тебя, – с его губ слетает усмешка, напоминающая ядовитую стрелу.

– Еще посмотрим, – грубо говорю, правда сама не уверена в своих словах. Я прекрасно знаю, что моя приемная мать не дает никому вторых шансов. А тут такое…

– Если хочешь выжить в этом мире, нужно научиться быть милее, в том числе и со мной, – от внезапных слов, прозвучавших слишком близко от моего уха, я вздрагиваю. Резко поворачиваюсь к нему, но в моем взгляде нет привычного вызова, огня. Я устала. Я разбита. Хочу лечь на кровать и лежать там, пока мир не станет прежним: нога не придет в норму, мать не появится на пороге, чтобы напомнить про взвешивание и постановку, на которую она планирует надеть новенькое платье. Я хочу снова стать нужной, хоть кому-то, хоть каким-то способом.

– Только после смерти, – больше на автомате огрызаюсь я и дергаю ручку входной двери. Глеб перегораживает мне дорогу и в очередной раз окидывает высокомерным взглядом. Сколько себя помню, он всегда смотрел на меня вот так, словно я мусор под его ногами.

– Рано собралась на тот свет, Дашка.

– А я разве говорила о своей смерти?

– Теперь мать тебя не защитит, смекаешь? – он касается моей пепельной пряди и медленно растирает подушечками пальцев. Затем так же легко убирает руку, разворачивается и заходит в дом. Я тоже хочу войти, но Гордеев тянет на себя дверь, и та закрывается прямо перед моим носом.

– Когда мама вернется из командировки, – шепчу напутствие себе. – Я снова вернусь к тренировкам. Я нужна ей. Какой-то дурацкий перелом меня не сломает.

Глава 04 – Даша

– Ключицы и лопатки должны быть на одном уровне, – приемная мать внимательно изучает мое тело. Рядом с ней еще несколько девушек, которые тоже пытаются понять, все ли в порядке, проходим ли мы в первом туре. – Руки – длинные, грудная клетка – симметричная, шея – правильной длины.

– Это так важно? – шепчу я, боясь поднять глаза на маму.

– Это самое главное при поступлении, – тихонько отвечает мне ее помощница.

– А если у меня шея неправильной длины? – с опаской уточняю я.

– Тогда придется взять другую девочку, – равнодушно бросает мама, теребя перстень на тонком изящном пальчике.

– Нет! – неожиданно вскрикиваю я, и вдруг понимаю, что это был сон. Всего лишь воспоминание из детства, в котором мне искренне хотелось понравиться новой маме. А теперь… ее нет рядом. Вокруг только давящие стены и полумрак.

Дверь в спальню открывается, и заходит Агриппина Павловна. Она спотыкается из-за темноты, едва слышно цокает, затем ставит поднос на журнальный столик и распахивает занавески. Противный солнечный свет неприятно ударяет по глазам, заставляя меня щуриться. Я морщусь, издав короткий вздох.

– Вам не надоело? – устало спрашивает Агриппина Павловна. Она следит за порядком в доме, и именно благодаря ей тут сохраняется хоть какое-то подобие уюта.

– Нет.

– Вы не выходите из комнаты уже вторую неделю, хотите, чтобы кости атрофировались? – Она садится на край кровати и скидывает с меня одеяло. Мой взгляд цепляется за противный гипс, который должны снять завтра. Наконец-то! Жизнь с ним превратилась в пытку.

– Мама не вернулась? – опустив ноги на пол, я беру с пуфика халат и накидываю его на плечи.

– От нее не было вестей, – по глазам вижу, что она врет. Видимо, вести были, но не для меня. Не понимаю! Я отказываюсь понимать ее. Перелом – травма, может, и серьезная, да только не вечная, мы можем снова попытаться покорить сцену. Это вопрос времени, когда я стану примой. Неужели она готова списать меня со счетов так быстро?

– Вам нужно поесть, – Агриппина Павловна протягивает мне смузи, любезно улыбаясь. Ей плевать. На меня уж точно. В этом доме я абсолютно ненужный элемент.

– Не хочу.

– Вы совсем осунулись, это плохо.

– Для кого? – взяв костыли, я шагаю в сторону ванной. И по какой-то проклятой воле судьбы неожиданно натыкаюсь на проходящего по коридору Глеба. Он останавливается, распахивает шире дверь и пересекает порог комнаты, хотя до этого ни разу не заходил ко мне даже поглумиться.

Я окидываю его быстрым взглядом. Короткие кофейный волосы как всегда идеально уложены, виски выбриты, а пробор оставлен ближе к правой стороне – похоже, недавно обновил стрижку.

– Не знал, что ты здесь, – с каким-то удивлением говорит он, закатывая рукава пиджака, из-под которого виднеется белая футболка поло.

– Дарья не покидает комнату уже вторую неделю, – зачем-то вмешивается Агриппина Павловна.

– Решила сдохнуть? – он склоняет голову, пристально рассматривая меня. Его взгляд всегда ощущается как нечто обжигающее, заставляет волоски на всем теле колыхаться. Я до конца не уверена, что это за ощущение, но оно появилось еще в детстве.

Отворачиваюсь, решив промолчать. У меня нет сил противостоять ему, по крайней мере, сейчас. Вчера я увидела в соцсетях, что наши девочки уже прошли итоговую аттестацию, и с тремя подписали контракты. Возможность стать Одеттой в этом году, скорее всего, упущена. Мозгами я понимаю происходящее, но сердце не готово принять реальность. Реальность, в которой для заживления травмы требуется не меньше месяца, и приходится опираться на проклятые костыли, а не парить лебедем по сцене.

– А ты думала, что особенная? – голос Глеба кажется таким громким, он будто разбивается о стены моей спальни. – Выйдите! – он говорит спокойно, но в этом тоне эмоций больше, чем в крике.

Агриппина Павловна тут же подскакивает со своего места и покидает спальню. Мы остаемся один на один. Я и мой мучитель. Ведь именно им стал Глеб.

Гордеев подходит ближе, и наши взгляды встречаются. Этот парень действует похлеще отрезвляющей пощечины. Его глаза, словно бескрайнее море, затягивают и напоминают о прошлом. Нашем. Весьма неприятном прошлом.

– Что? – звучит его детский голос в моей голове, унося в воспоминания.

Идет десятый день с момента моего приезда в новый дом. Мы с мамой обедаем, но ей звонят, и она выходит, оставив меня одну. На тарелке не остается еды, а живот противно урчит. Мне до смерти хочется есть. Настолько, что подкатывает тошнота.

Я глажу живот, пытаясь избавиться от чувства голода, и в этот момент в кухню входит Глеб. У него в руке корка свежеиспеченного хлеба. Золотистая. Невероятно ароматная. Гордеев садится рядом со мной, хотя с момента у фонтана, мы так ни разу и не заговорили.

– Что? – спрашивает он, пока я глотаю слюни.

– Ничего, – поджав губы, я пытаюсь отвести взгляд от проклятой корки.

– Беги отсюда, – отстраненным голосом шепчет он.

– Прекрати! – восклицаю я, поднявшись со стула. – Мы можем стать друзьями.

В ответ у него срывается смешок, больше похожий на истерический. Этот звук вызывает страх и неприятные мурашки. Глеб тоже поднимается, встает напротив меня и вдруг протягивает хлеб.

– А еще кем? – его взгляд, исподлобья направленный на меня, настораживает. Я не могу понять, чего ожидать от этого мальчишки.

– Семьей, – аккуратно предполагаю я.

– Семьей? – он повторяет это так, словно произносит какую-то дикость. Верно, какая я ему семья? Разве понравится какому-то ребенку делить с незнакомкой свою любимую маму? Чувство вины грызет меня каждую минуту с тех пор, как я узнала про сводного брата. Я лишняя… Об этом даже слуги шептались, пока одну из них не оштрафовали.

– Бери, – Глеб настойчиво протягивает мне хлеб, и я не знаю, радоваться или нет такой щедрости.

– Зачем? Мне не надо.

– Боишься? – он будто не верит, что такое возможно. А ведь я в самом деле боюсь, что если возьму кусочек, то Глебу влетит. Больше всего на свете я не хочу, чтобы кто-то из-за меня страдал.

– Нет, просто не хочу, – отвечаю спокойно.

– Бери, – требует он.

– Нет, – настаиваю я на своем, а сама боковым зрением поглядываю на дверь. Только бы мама не зашла.

– Это приказ, – его тон напоминает мать. И взгляд, требующий повиновения, один в один как у Анны Евгеньевны.

Я не понимаю, зачем Глеб это делает. Между нами нет той дружественной нотки, с которой протягивают кусок хлеба. Даже прислуга вела себя со мной любезнее, чем этот мальчишка.

– Нет.

Тогда Гордеев берет мою руку, вкладывает в нее силой горбушку и заставляет меня поднести ее к губам. В ответ желудок почти воет, до того мне хочется откусить кусок.

– Все еще нет? – то ли издевается, то ли черт знает что делает он.

– Мы так не сможем стать друзьями, Глеб, – искренне шепчу я. А мне очень этого хочется. Я была уверена, что в новом доме обрету счастье, и обрела, правда, какое-то… не такое. У меня совсем нет близких людей, с кем можно было бы поговорить или просто пожаловаться.

– Глеб? – дверь распахивается, и мать фурией влетает в кухню. – Ты разбил вазу? Ты хоть знаешь, сколько она стоит?..

– Плевать, – он отмахивается и от мамы, и от меня и с равнодушным видом идет к двери.

Анна Евгеньевна не ругает его сильнее, позволяя просто уйти. Зато… прилетает мне. За кусок хлеба. А ведь я его даже не попробовала.

В тот день мне не разрешают больше есть.

***

Глеб щелкает пальцами перед моим лицом, возвращая в реальность. Ненавижу воспоминания, связанные с ним, в них всегда какой-то холодок, неизвестность. Я никогда не понимала поступков своего сводного брата. Он – загадка, которую невозможно разгадать.

Я отворачиваюсь, пытаясь всем своим видом показать, что разговор окончен, но Глеб выхватывает из моих рук костыль и с силой швыряет его в стену. Происходящее заставляет вздрогнуть, хотя я стараюсь сохранять спокойствие и не думать о страхе, который подкрался от этого сумасшедшего действия. Внезапно в груди что-то вспыхивает, яркое, горячее, словно лава. Оно заполняет мое тело, придает сил.

– И что? – рычу я, а затем отпускаю второй костыль, позволяя ему с шумом упасть на пол. Стоять на двух ногах уже не больно, тем более врач говорил, что у меня отлично заживают кости. – Чем еще собираешься пугать?

– Ты не сможешь вернуться на сцену, – он делает шаг, и его парфюм заполняет мои легкие.

– А тебе что? Только не говори, что переживаешь? – я скрещиваю руки на груди, ощущая себя живой. Злость к Глебу – единственное чувство, которое всколыхнуло меня за последние две недели.

– Конечно, – с деланым высокомерием отвечает он. Протягивает руку, но я резко бью по ней тыльной стороной ладони.

– Проваливай!

– Это мой дом, Дашка. Забылась?

– А это моя комната! – сколько лет мы так препираемся, цепляем друг друга по любому поводу.

– Она никогда твоей не была, – цедит по слогам он. Между нами так искрит, что будь мы спичками, случился бы пожар. – Поэтому, – Глеб кидает взгляд на костыли, – не смей здесь откинуться.

– Дарья, – в дверях появляется Агриппина Павловна, с опаской поглядывая на нас. Она держит в руках телефон и, судя по выражению лица, хочет что-то сказать. Я киваю ей, а Глеб принимает расслабленную позу, словно не он только что пытался зацепить меня своей агрессией.

– Что-то случилось? – уточняю я и с трудом улыбаюсь. Быть прежней версией себя теперь сложно.

– Анна Евгеньевна прислала сообщение…

– Она скоро приедет? – я едва не подпрыгиваю от радости. Значит, мои опасения ложные, и мама не отказалась от своей приемной дочери. От мечты сделать из нее прекрасного лебедя. Ведь только таким образом я буду ей нужна.

– Нет, но она сообщила, что передала ваши документы в ВУЗ.

– Что? – глухо переспрашиваю я. Поступление в университет означает, что дорога в высший свет балета закрыта.

– В сентябре вас ждут на занятиях в институте, где учится Глеб.

– Что? – черед удивляться переходит к Гордееву. Я вижу, как сжимаются его кулаки, а на скулах проступают желваки. Он выглядит так, словно узнал новость-катастрофу. Если подумать, в какой-то степени так оно и есть: мы не можем нормально сосуществовать дома, а в одном учебном заведении и подавно будет тяжело. Я не смогу противостоять ему в режиме нон-стоп.

– Так решила ваша матушка, – оправдывается Агриппина Павловна, переступая с ноги на ногу.

Глеб поворачивается ко мне, в его взгляде так и читается: «Ты серьезно? Решила еще и здесь наследить? Ты – мое разочарование, сорняк, который давно пора срезать под корень».

– Только попробуй.

– Если этого хочет мама… – не знаю, зачем я поджигаю фитиль. Наверное, мне просто не хочется показать свою слабину, уступить ему. – Значит, так и будет.

– Уверена?

– Да, – киваю я, хотя это ложь. Мне нужна сцена, мне нужны тренировки, мне нужна мама. Я должна вернуть ее расположение, напомнить, что восемьдесят процентов балета – это упорная работа. И я ведь работала, отказывала себе во всем, ради нее одной.

– Дашка, – Глеб максимально сокращает между нами расстояние, кладет руку мне на талию и резко дергает, заставляя меня упереться ладонями в мужские плечи. Его пальцы горячие, словно угольки, едва не прожигают кожу сквозь майку. Глеб – воплощение необузданной энергии, которая вот-вот разнесет меня вдребезги.

– Если я увижу тебя в универе, тебе хана, понимаешь? – его губы случайно задевают мочку моего уха. Он постукивает пальцами по моей пояснице, в то время как мое сердце почему-то предательски ускоряется, задавая лихорадочный ритм. В коленях появляется мелкая дрожь, в горле пересыхает. И нет, это не страх, я уверена, тут что-то другое.

– До встречи в универе.

– Я предупредил, – хмыкает он, отодвигаясь от меня, разворачивается и стремительно выходит из моей комнаты.

– Дарья, – тихонько зовет Агриппина Павловна.

– Давайте свой смузи, – вздыхаю я. – Кажется, я захотела есть.

Глава 05 – Даша

Находиться дома максимально непривычно и некомфортно. Я не помню, когда в последний раз разглядывала эти высокие потолки и выбеленные стены. А еще, кажется, не замечала, что в коридорах гуляет сквозняк одиночества. Раньше каждый элемент особняка виделся мне чем-то волшебным, невероятным, я не могла налюбоваться, надышаться здешним воздухом. А теперь… ощущение, словно попала в тюремную камеру.

Прислуга живет в отдельных апартаментах и в особняке появляется исключительно для уборки, готовки и накрывают на стол. В другое время их тут нет, только Агриппина Павловна контролирует какие-то процессы из серии: полить цветы, проверить, нет ли где пыли, поругать садовника.

Наш дворец такой красивый и такой пустой.

Я останавливаюсь напротив входа в зимний сад. Он расположен на втором этаже, поэтому здесь достаточно света в любое время года.

Перед глазами вдруг вспыхивают воспоминания, связанные с этим местом.

Проходит полгода с момента моего прибытия в новый дом. Эти месяцы сложно назвать счастливыми или веселыми. Я не играю с новыми игрушками, да и вообще с игрушками. Не зачитываюсь книгами, пропуская ночной сон. Моих сил хватает доползти до кровати, закрыть глаза и отключиться. Я не понимаю, когда закончилось детство, куда оно ушло и вернется ли, но запрещаю себе скучать по нему. В настоящем, в мире взрослых, у меня по крайней мере есть мама. Она красивая и уверенная в себе, ее тонкой талии завидуют многие девушки, а от звука каблучков вздрагивают слуги. Я правда пока не определилась: от приятного предвкушения предстоящей встречи или это все-таки страх.

Выходных у меня нет. Они превращаются в сплошные рабочие дни. Обычно в субботу и воскресенье я хожу на дополнительные тренировки, но в этот раз учительница приболела, и у меня появилось свободное время. Только чем занять себя – непонятно.

Не придумав занятия лучше, я брожу по коридорам и натыкаюсь на этот сад.

Тихонько открываю дверь, пораженная тем, что вижу. В центре помещения стоит круглый стол, на нем лежат однотонные альбомы, совсем не похожие на детские, уж больно скучные. В органайзере аккуратно выстроены карандаши, тянущиеся острыми кончиками вверх. Я оглядываюсь: повсюду на полках стоят горшки с фикусами, пальмами, азалиями и разными экзотическими цветами. Воздух наполнен сладкими ароматами, которые вызывают непроизвольную улыбку.

А еще здесь безумно много роз – белые, красные, желтые, розовые, даже черные… Они растут вдоль стен, на подоконниках и даже на потолке! Они же изображены в одном из альбомов. Невероятно красивые.

Напротив одного из горшков я останавливаюсь, разглядывая маленькие белые цветочки. Они отдаленно напоминают уличные ромашки. Наклоняюсь, чтобы понять, пахнут ли они как-то, и вдруг слышу позади себя мальчишеский голос:

– Можешь сорвать. – На пороге стоит Глеб, прислонившись к дверному косяку. Он как обычно хмурый, руки скрещены на груди, и взгляд такой холодный, чужой, словно передо мной сын Снежной Королевы, а не моей мамы. Хотя она тоже практически никогда не улыбается. Волосы у Глеба растрепаны, словно он забыл причесаться. Не зря Агриппина Павловна постоянно твердит ему за завтраком, что пора подстричься.

– Зачем? – оглянувшись, спрашиваю я.

– Разве тебе не нравится?

– Нравится.

– Тогда сорви.

– Но… – я нерешительно топчусь на месте. С одной стороны, мне кажется, что если Глеб предлагает, надо выполнить его просьбу. Вдруг мы станем ближе, если я буду сговорчивее? С другой же, мне не нужен этот цветок, и срывать его не имеет смысла.

– Если хочешь, надо брать, разве нет? – он склоняет голову набок, и меня почему-то завораживает его взгляд. В отличие от всех, кто меня теперь окружает, в глазах Глеба есть эмоции. И они направлены именно в мою сторону, а не сквозь меня.

Раньше, когда я жила в детском доме, было как-то проще. Мы собирались с девчонками за большим столом и играли в карты, иногда к нам присоединялись мальчишки. Они всегда блефовали, но вокруг меня постоянно звучал смех, разные голоса, наполненные энергией. А в прекрасном замке нет ничего подобного.

Наверное, поэтому, чтобы не показаться какой-то не такой, я подчиняюсь и срываю цветок. Корешок выпускает сок, капли попадают на кожу, и я вздрагиваю. Больно.

– Ай! Щиплет, – пищу я, на что Глеб лишь разводит руками.

– Млечный сок ядовит, вызывает ожог или аллергическую реакцию, – сообщает он спокойным тоном, будто ничего такого не произошло.

– Тогда зачем ты сказал сорвать его? – вскрикиваю обиженно я.

Гордеев внезапно вырастает напротив меня и, смотря прямо, с присущим высокомерием отвечает:

– А ты думала, что если сорвешь вишенку, не будешь платить?

– Что?

– Скажи спасибо, что я не предложил тебе что-то похуже, – хмыкает он и отходит к столу. Отодвинув стул, Глеб садится, чувствуя себя прекрасно. А мне больно. Не столько от раны, сколько от ситуации и его поведения.

– Я не виновата, что твоя мама меня удочерила, – поджав губы, дрожащим голосом выпаливаю я. – Если тебя что-то не устраивает, скажи ей об этом.

– А не ты ли тут из кожи вон лезешь, чтобы мама тебя похвалила? – ядовитым тоном кидает он. А мне и сказать нечего, ведь он прав.

Я жду от матери похвалы, как глотка воздуха. Отказываюсь от еды, тренируюсь больше остальных, не общаюсь со сверстниками и все ради чего? Ради одного короткого – «молодец». Я до ужаса боюсь не оправдать маминых ожиданий, надежд, которые она возложила на меня. Мне отчего-то хочется, чтобы она гордилась мной. Чтобы все вокруг восхищались тем, какая Дарья прекрасная дочка, хоть и приемная.

Если родная мать отказалась от меня, это не значит, что я какая-то бракованная. Руки и ноги как у всех, глаза отлично видят, со слухом проблем нет. Я не бракованная. Я нормальная. И меня взяли в семью, потому что считают так же.

– Молчишь? – голос Глеба врывается в мои мысли. Только ответить ему мне нечего, он не поймет. У него с рождения есть все – дом, красивая одежда, внимание мамы. Он никогда не чувствовал себя ущербным, не просыпался со слезами, в сотый раз задаваясь вопросом, что сделал не так. Почему его оставили одного.

– Молчи, – кивает сам себе Гордеев. – Только за дверью. У меня голова болеть начинает, когда тебя вижу.

– Мы… – выдавливаю из себя остатки гордости, – могли бы стать друзьями.

Он подскакивает со стула, хватает меня за руку, до боли сжимая тонкое запястье, и силой выталкивает из сада. Я падаю на пол, когда он буквально выпихивает мое хрупкое тело в коридор. С нынешним весом противостоять ему практически невозможно.

– Даже не мечтай, – цедит он сквозь зубы он и прежде чем захлопнуть дверь, добавляет: – Ты навсегда останешься чужой.

Глава 06 – Даша

Спустя неделю

Глеба нет. Неделю назад он уехал в Канаду и вернется только к осени. Мне нравится такое положение дел, по крайней мере, никто не будет строить козни.

А еще с моей ноги наконец-то сняли гипс! Прописали процедуры и сказали, что к началу июля я смогу вернуться к тренировкам. Я написала об этом маме, но она не читает сообщения. Зато мне позвонила педагог из балетного училища. Когда девчонки шептались, что я ее любимица, я не верила, а зря. Ее звонок поражает меня до глубины души.

– Мне недавно звонил Анатолий Аркадьевич, они будут к концу года ставить новую «Чайку», и им нужна Аркадина. Я решила предложить тебя, Дарья.

Зажимаю ладонью рот, чтобы не заплакать от счастья. Хоть кто-то в меня все еще верит. Значит, ничего не потеряно – я смогу.