ЯД твоего поцелуя

– Раньше как было? – объяснял мне как-то Ибрагим, дымя своей трубкой, куда с особым ритуалом набивал табак. – Родила, через неделю вспомнила, что надо где-то отметить. В деревне была книга, в церкви. Так то батюшки нет, уехал в соседние сёла, то ещё что-то. Когда запись сделали, тогда и родился, а то и не записали совсем. Отмечать не принято было у нас, я и не знаю когда, да и Ленка тоже.

– Ты хотя бы при коммунистах родился, Ибрагим? – шутил я, на что дед серьёзно задумывался, что-то подсчитывая в уме.

– А шут его знает, Илюшка, – отмахивался он. – Помню только, как раскулачивать приходили к нашему соседу. Вот ирод был, всё под себя греб. Я мальчишкой ещё был, на крышу дома нашего залез и смотрел, как его вывели, затем жену его, а дальше грохот такой и крики, крики. Я с крыши кубарем скатился и в малине отсиделся. Мать потом говорила соседке, что расстреляли, мол, буржуев проклятых.

– Ого, тогда тебе почти сто лет, а то и больше, – рассматриваю внимательно старика.

Глубокие морщины на смуглой коже, посветлевшие от возраста карие глаза. Вздувшиеся вены на худых руках, ногти слегка выпуклые, широкие.

– Да может и сто, живём пока дано, – отмахивается Ибрагим.

Уже стемнело, когда мы с Ибрагимом засели в бане, что топилась по-чёрному. Старик от радости так натопил, что на мне чуть кожа не сгорела. Забегу в парную, вдохну обжигающий хвойный воздух и наружу.

– Слаб стал, – укоризненно качает головой Ибрагим. – В городе своём отвык от нашей бани.

Старик хоть и сухой на вид, а жилистый и в парной сидит столько, что я боюсь, плохо ему станет. Но нет, сидит, только губами причмокивает. Сейчас сидим в предбаннике, в простыни закутались. От кожи пар идёт, вениками пахнет так, что голова кружится. Ибрагим достаёт из широкой корзины бутыль самогона, хлеб, завернутый в тряпицу, копчености разные, грибы солёные, капусту, маринованную с брусникой. От всего этого у меня слюни как у собаки выделяются. Давно не ел этого, особенно копчёной рыбы и оленя, а капуста у бабы Лены хрустящая, кисло-сладкая, язык проглотить можно.

Закусываем, выпиваем. Ибрагим новости выспрашивает, что в мире происходит. У них есть в доме телевизор, но смотрят его нечасто. То сигнала нет, то топливо для генератора экономят. С этим здесь проблема.

– Порадовал стариков, гости у нас тут редко бывают, – слюнявит почти беззубым ртом шоколад, что я принёс с собой. Сладкое здесь дефицит, а Ибрагим, как и Афанасий, его любит.

– Да, дело у меня здесь, – начинаю я, а старик хмурится. Знает, что если не в отпуск, то просто так я не заявлюсь на ночь глядя.

– Рассказывай, – коротко произносит Ибрагим.

– Чужие были у вас в деревне?

– Это смотря какие тебя интересуют, – хитро прищуривается старик. – Те, что сахаром и конфетами торговали или мех приходили покупать по осени?

– Те, что вопросы ненужные задавали, – смотрю на Ибрагима, и тот всё понимает.

Жует свои губы, думу думает. Торопить его нельзя, народ тут медлительный, привык всё делать не спеша. Что рыбу ловить, что охотиться, ко всему подход нужен, а торопливость только мешает.

– Да были одни, снег уже лёг. На снегоходах приехали, бабкам нашим подарков надавали, те и давай языком чесать. Только впустую всё, – рассказывает старик.

– Что спрашивали? – нарезаю на тонкие слайсы копчёную оленину, отправляю в рот. Вкусно, дымком чуть отдаёт.

– Интересовались женщиной, что пропала тут осенью.

– А нашли её?

– Эти не найдут, – ухмыляется Ибрагим.

– А была она?

– Может и была, – неохотно произносит старик, внимательно глядя на меня.

– Я ищу её, старик. Отец её ищет. Жива хоть она, скажи? Сам найду, ты же знаешь.

– Если и жива, то лучше бы ей помереть, – разливает в гранёные стаканы самогон и выпивает не чокаясь. – Не выжила она с такими травмами, так и скажи там кому нужно.

Глава 9

– Что ты знаешь, Ибрагим? – спрашиваю я с тревогой, а старик долго размышляет, прежде чем ответить.

– Дело темное, Илья, – наконец произносит он, а мне хочется пинка ему дать. Вот же

какой, ходит вокруг да около. Пока до сути дойдет, вся терпелка кончится.

– Не тяни, Ибрагим. Ты же знаешь, что я не просто так интересуюсь этим.

– Вот именно. Влезешь туда, куда не следует, – ругается старик. – Кто тебе эта женщина? Мать, дочь, невеста? Её ведь многие ищут, а ты один по тайге шастаешь. Я понимаю, что ты здесь каждый куст знаешь, а они нет. Поэтому они не полезут вглубь. Опять же, шуметь будут. Не найдут ничего. Если у неё и был шанс, то его давно нет. И её нет.

– Говори.

– Ладно. Охотники рассказывали, что видели следы. Одежда женская была в крови, разорвана медведем. Да и как одежда – лоскуты одни. Медведь таскал её, видимо, не один день. Как думаешь, выжила ли твоя потеря после этого?

Ибрагим хмурится и молча разливает самогон. А мне не даёт покоя эта одежда. Жаль, что здесь нет связи, чтобы узнать у Георга, во что была одета Валерия в день её исчезновения.

– Медведь почуял кровь и пошёл за ней. У реки, где вода мелкая, постоянно там пара шальных ходит. Тогда как раз к зиме готовились, жирной рыбой наедались. Может и не голодный был мохнатый, но что таскал её – это правда. Если в берлогу не утащил, то бросил где-нибудь, ветками загреб. Не найдешь ты её, Илюшка. Медведь в спячку в конце ноября залёг, а до этого ходил, проверял свой трофей. Могла она выжить, вот скажи ты мне, могла? – горячится Ибрагим.

Спиртное развязывает ему язык, и он уже не замолкает. Я больше его слушаю, всё об охоте да рыбе этой.

– Если бы с собаками тогда искали, то нашли бы, – выдаёт Ибрагим. – Медведь к себе утащил, но не голодный он, рыбы хватает. А куда потом дел, кто же знает.

– А почему не искали с собаками? Остались ещё обученные на стойбище? – интересуюсь я.

– Да кого там! Две калеки, не собаки. Всё нынешняя власть по миру пустила, ничего не осталось. Ты вот там, в своей Москве, пошёл бы и сказал, что у нас здесь творится. Пошёл бы?

Ещё какое-то время спорю с Ибрагимом, затем волоку его на себе в дом. Сдаёт старик, да и пить не умеет. Для него спиртное – табу, с двух рюмок уходит. Баба Лена не ругает, помогает уложить мужа в кровать, валенки с голых ног сдергивает.

– Я тебе постелила, как всегда, – указывает мне на небольшую комнатку, что одной стеной к большой печи примыкает.

Благодарю и валюсь на топчан, накрываюсь шкурой и вырубаюсь почти сразу. И снятся мне эти медведи, чтоб их. Пляски какие-то, хороводы водят вокруг снеговика. Дурь полная. Приснится же такое.

Утром просыпаюсь от запаха блинов. Задница горит от печки. Баба Лена раскочегарила так, что я весь взмок в своей комнатушке. Встаю и бегу в баню, которая ещё не совсем остыла. Умываюсь, трогаю щетину на щеках, не до бритья сейчас. Да и не перед кем мне тут красоваться.

Ибрагим уже сидит за столом, хмуро смотрит на жену, что выкладывает на тарелку румяные блины.

– Доброго всем, – сажусь рядом со стариком, принимаю большую кружку чая от бабы Лены. – Сто лет блинов не ел.

– Вот и кушай, – улыбается она, пододвигая ко мне сметану и варенье.

– Я сегодня уйду, – сообщаю старикам, а они переглядываются.

– И куда пойдешь? – мрачнеет Ибрагим. – Ты бы шёл обратно, Илюшка. Я тебе вчера всё сказал.

– Помню, но у меня задание, дед.

– Не нужно тебе туда соваться, в это твоё задание.

– Живы будем – не помрем, да, баб Лен?

Провожать выходят оба. Стоят на крыльце. Баба Лена кутается в шаль, Ибрагим накинул свой залатанный тулуп.

– Ты на обратном пути заходи, – кричит мне старик. – Когда возвращаться будешь.

– А меня и не было у вас, – весело отвечаю ему, и тот понимающе кивает.

Выхожу так же через заднюю калитку, минуя засыпанный снегом сад. До хижины Афанасия мне три дня пути. На ночлег остановлюсь в рыбацкой деревне. Там у меня тоже знакомые есть. Но расспрашивать уже не буду. Незачем привлекать к себе внимания. Со слов Ибрагима я понял, что Валерию вряд ли нашли, да и не найдут уже, скорее всего, но с Афанасием поговорить нужно. Мне бы Георгу отзвониться, а для этого нужно выше забраться, вот перед рекой и найду, откуда связаться. Не нравится мне вся эта история, мутная какая-то. Если Быстрицкий так уверен в смерти жены, то зачем ищет? А если не уверен, то куда пропала Валерия? Не в берлоге же у медведя живёт.

В посёлке у рыбаков как всегда весело и тепло. Здесь к чужим людям относятся не так настороженно. А меня знают.

– Илья, опять в отпуск? – пожимает руку старший рыбак.

– Здорова, Петрович, ага, в отпуск. На ночь пустите? – отвечаю крепким пожатием.

– Почему же не пустим, иди к Никитичу, у него койка свободная, а вечером подгребай к костру.

– Договорились.

Иду к вагончику, где мне предстоит переночевать. Здесь стоят несколько строительных вагонов, оборудованных под проживание. В каждом буржуйка, четыре койки ярусами. За вагонами генераторы, под навесом снегоходы и вездеход. Никитич, мужик лет под пятьдесят с короткой чёрной бородой и в аляске, уже стоит на пороге своего вагончика.

– Илюха, привет, – пожимаем крепко руки. – Надолго?

– На ночь. Пустишь?

– Конечно, залетай. Твоя койка свободна.

Заходим в вагончик, и я сгружаю рюкзак на не заправленную койку слева. Матрас, скрученный вместе с подушкой внутри, лежит на верхней кровати. А больше мне и не нужно. Тепло, душевно. Вечер провожу в общем вагоне, который намного больше. Там и накормят, напоят, да и байки местные послушаю. Пока хлебал вкусную похлебку из рыбы и картошки, мужики всё спрашивали, что да как. У них проще с новостями, рация есть, да и телевизор в углу что-то бормочет. Мужики кто в нарды играет, кто в карты, а я сижу со старшими. Всего тут человек десять сейчас. Остальные кто по домам разъехались, кто на Большую землю подались. К весне вернутся. Когда все новости рассказаны, спрашиваю, будто мимоходом:

– Слышал, пропажа у вас тут была? Туристка пропала?

– А эту-то? – оживляется один из рыбаков, а другие кивают. – Так нашли её. Дня три назад. Точнее, что осталось. Намучилась девка, ох намучилась. Без слёз не взглянешь.

– Жива? – спрашиваю осторожно, чтобы не выдать свой интерес.

– Да какой там жива, – отмахивается Петрович. – В тайге разве выживешь? Баба, да ещё в одиночку.

Глава 10

– Опознали? – замираю, стараясь не выдать своего волнения.

Мне бы сразу сообразить, что речь идет не о моей пропаже. Валерия исчезла осенью, а сейчас зима.

– А как же, – ухмыляется Петрович, – Подруга ее и опознала. Вот зачем, спрашивается, лезут в тайгу, да еще и от группы отбиваются? Или думают, что зимой хищников нет? А волк, рысь, тигр опять же…

– Да какой тигр, Петрович? – возмущается один из рыбаков. – Или ты Шерхана вспомнил? Так старика уже давно нет.

– Может и нет, а может и есть, – задумчиво отвечает Петрович, – Да и шатун запросто может. Но эту рысь потрепала, однозначно.

Мужики заспорили, а я вздохнул облегченно. Шерхана даже я помню, точнее байки про этого старого амурского тигра. Кто-то встречал его, кто-то даже видел несколько раз, я пока только следы находил.

– Завтра наледь будет, тигр выйдет, – качает головой Петрович, – Когда наледь, косуля идет плохо, легкая добыча.

– Да, да… – согласились мужики, а я пообещал себе, что ружье из рюкзака достану на всякий случай.

Завтра мне предстоит весь день в дороге по тайге. Наледь – это плохо, но выбора у меня нет. Еще одна заимка, и я доберусь до Деда, а там уже будет понятно, что делать дальше.

Шансы на то, что Валерия каким-то чудом спаслась, таяли с каждым днем. Я теперь понимал ее мужа: нет тела – нет наследства. А ждать этому мажору было не с руки. Хочется красиво жить здесь и сейчас. Доказать, что это он помог своей жене отправиться на тот свет, невозможно, если сама Валерия не расскажет правду. Но даже я сомневаюсь, что она жива. У кого может жить в тайге городская фифа, скрываясь столько времени? Опять же травмы. Наверняка она получила травмы, когда сорвалась с обрыва. Георг подробно описал то место, и завтра я буду там проходить.

Но вот проблема: я, как и Георг, верю в такие чудеса или судьбу. Если человеку суждено выжить, то он выживет. Как, я не знаю, но жизнь такая штука, что я уже ничему не удивляюсь. Насмотрелся за свою карьеру в горячих точках. Вот есть человек, без рук, без ног, не жилец совсем, а выживает, но другой от царапины богу душу отдает. Ничем не объяснить, а угадать и подавно не дано.

С мужиками попрощался заранее, так как хотел выйти на рассвете, что и сделал. Тронулся в путь, когда небо только начало сереть, и день прошел довольно спокойно, если не считать того, что намаялся я с этими лыжами. Оттепель невовремя пришла, а потом морозом прикусило, и как по льду скользишь.

До заимки добрался совсем без сил. Дверь примерзла так, что пришлось топором вырубать. Эта хижина была хуже, чем та, в которой раньше ночевал. Потолок кое-где прохудился, в небольшой комнате гулял ветер. Печь чадила, пришлось протапливать до поздней ночи. Но выключило меня сразу, как только лег на узкий топчан. В этот раз обошлось без снов.

Утром выпил кофе, соорудил бутерброд и снова в путь. К концу дня должен был дойти до Деда. Когда поднялся на высокую точку, включил телефон, отмечая, что осталось всего две полоски, надо бы подзарядить.

Георг ответил почти сразу, словно держал телефон в руке. Быстро обрисовал ему ситуацию, рассказал про крысу.

– Кто-то в вашем окружении сливает всю информацию Быстрицкому.

– У меня проверенные люди, – сомневается Георг, – Может это случайность?

– Нет, слишком быстро они узнали, куда я иду и зачем. Как бы еще оказались у меня дома после разговора с тобой? – не соглашался я, – Прошерсти там своих людей, особенно у кого был доступ к информации. Нужно найти тех, кто знал о твоих передвижениях и планах. Муж Быстрицкой, может, и мелкая сошка, но за ним явно стоят серьезные люди.

– Хорошо, я займусь этим, – произносит Георг, – Ты сейчас где?

Вот тут я завис, если честно. Сам не понимаю, как это случилось, но вдруг накрыло такими сомнениями, что самому страшно стало. Я недоверяю Георгу?! Да быть того не может. Но кто еще знал обо мне, о моем задании? Кто знал, куда я пойду, с кем пойду и когда.

– Что молчишь? – голос Георга становится осторожным, он словно прощупывает почву перед тем, как произнести слова, – Илья… Ты же не думаешь, что…

– Нет, не думаю… Но будет лучше, если я все сделаю сам, – твердо отвечаю другу моего отца, моему крестному.

– Илья…

– Нет, Георгий Викторович, я сам разберусь. Ищите, кто сливает информацию, а я сообщу, как все узнаю.

– Но Илья, ты же понимаешь, что это полный бред!

– Возможно, возможно, – качаю я головой, и телефон вырубается, зарядка кончилась.

Сажусь в сугроб и беру в руку ком снега, впечатываю себе в лицо, чтобы прийти в себя. Я только что засомневался в очень близком для меня человеке. Тому, кто был другом моему отцу, тому, кто и мне был как отец. Но я не мог бы сейчас объяснить свои чувства. Я очень хочу верить Георгу. Кому ещем не верить, если не ему?! Он был со мной с детства, шел рядом, помогая, наставляя, и вдруг…

Дальше я двигался, уже стараясь не думать о друге отца. Сделаю дело, а там будет видно. Мне нужно все узнать про Валерию Княжину, а затем уже решать, что с этой информацией делать.

К вечеру добрался до дома Деда. Подходил осторожно, Афанасий не любил незваных гостей. То, что старик дома, видно было по вьющемуся из трубы дыму. Вокруг бревенчатого дома расположились несколько построек: баня, сарай, курятник. Так же у Деда была собака, большая лайка. Я иногда думал, что пес такой же старый, как и Афанасий. Когда я был здесь последний раз, пес уже практически ослеп и хромал на обе задние ноги. Сейчас я не слышал его лай, вокруг стояла тишина, которая была не менее тревожной.

– Медленно повернись, – в затылок уперлось дуло, – Руки подними.

Поднимаю руки, осторожно поворачиваюсь. Встречаюсь взглядом с глазами Афанасия, что еле видны из-под пушистой лисьей шапки.

– Привет, старик, – улыбаюсь, опускаю руки, – Подкрался так, что я и не слышал. Сноровки не теряешь.

– Что нужно? – сердито произносит Дед, чем вызывает у меня удивление.

Афанасий не сказать, что дружелюбный отшельник, но меня он знает, и так просто не должно быть!

– Ты чего, Дед, меня не признал? Илюха я, не видишь, что ли? – улыбаюсь еще шире, сдергивая с себя балаклаву. Мороз сразу щипает лицо. На улице к вечеру заметно похолодало. Пока днем было солнце, да я был в дороге, не почувствовал, что градус заметно упал.

– Иди куда шел, – ворчит старик, но ружье не убирает. Так и смотрит на меня сквозь прицел, прищурившись одним глазом, – Сегодня у меня неприемный день.

– Да ты что, старый? – удивляюсь я, – С памятью совсем плохо? Это же я!

– Повторю один раз, иди куда шел, считаю до трех: раз, два…

Глава 11

Я не помнила своего имени, лица и даже своей жизни. В первые дни своего существования я знала только, что такое боль. Если бы она утихала, я бы могла смириться с ней, но она лишь нарастала. Она скручивала моё тело жгутом, заставляя выгибаться на постели. Но руки и ноги были привязаны, и я видела человека, который сделал со мной это. Каждый раз он будил меня, заставляя пить горькую смесь, а затем вновь причинял боль. Он раздирал моё лицо, шею, руки и ноги…

– Как твоё имя? – спрашивал седой демон. Именно так я называла его про себя.

– Не помню, – разлепляла я сухие губы, срывая корочку, которая успела образоваться на ранах.

– Как вспомнишь, скажи, – усмехается демон, укутывая меня в широкую простынь.

Я знала, что после этого мои мучения почти закончены на сегодня. Дальше оставалось лишь терпеть эту боль. Терпение моё длилось долго, очень долго. Я часто мерзла, дрожа всем телом и колотясь на шаткой кровати в ознобе. Иногда меня охватывал жар, заливая глаза потом. Но и тут демон не давал мне покоя. Он касался моего тела ледяными тряпицами или вливал в рот очередное пойло. Но от этой смеси, остро пахнущей спиртом, мне становилось хорошо через какое-то время. По груди разливалось тепло, мышцы, скрученные судорогой, расслаблялись, боль уходила.

И я спала, долго спала, просыпаясь от очередных мучений. А в один день я проснулась и поняла, что у меня почти ничего не болит. Это было так удивительно, что я посмотрела на мир вокруг другими глазами. Только сейчас я заметила беленые бревенчатые стены, печь в углу, в которой ярко и весело танцевал огонь.

Я провела рукой по своему животу, ощупывая тело, наглаживая шелковистый мех от какого-то зверя, которым была укрыта.

– Проснулась, – голос демона сегодня звучал как-то иначе, мягче, что ли.

– Где я? – перевожу на него взгляд, пытаясь приспособиться к новому миру. Мне кажется, у меня один глаз закрыт наполовину или это только кажется?

– Хороший вопрос, девица, – покрякивает демон и улыбается.

Тут я понимаю, что никакой это не демон, а просто старик. Хотя глаза у него молодые и морщин почти нет. Лицо скрывает густая белая борода, такая, что даже губ не видно. Брови тоже белые, волосы коротко острижены, словно ножом срезаны, пряди неровные, торчат.

– Н-да, – плюет на свою ладонь дед и приглаживает седой вихор на макушке. – Ты мне скажи, болит что у тебя?

– Сейчас ничего, – отвожу от него взгляд, проваливаясь в свои ощущения. – Только чешется.

Морщусь, зуд невыносимый. Причем чешется все, особенно лицо и рука.

– Это хорошо, что чешется, – улыбается старик, показывая на удивление целые зубы. – Значит, заживает. Ты прости меня, девонька, я тут подлатал тебя, да неумело.

– Что? – спрашиваю его, поднимая к лицу руку.

Трогаю пальчиками грубый шрам, который идет от левой брови к уху, рядом с ним еще один поменьше и тоньше.

– Зашил как мог, рукодельница из меня так себе, – кряхтит или смеется дед, а я убираю руку от лица.

Мне на удивление все равно. Я даже не вспоминаю, что должна как-то выглядеть. Я не помню как! Не помню ничего, кроме этих дней, когда была боль.

– Так что, помнишь имя свое? – наклоняется ко мне старик. – Меня Афанасий зовут, а тебя?

– Имя? – пытаюсь поморщиться, задумываясь, но бровь от этого рвет болью. – Не помню ничего…

– Может, Валерия, нет? – подсказывает дед, а я перекатываю это имя на языке. Верчу так и так, мысленно произношу, разбивая на слоги.

– Нет, – осторожно мотаю головой.

– Вот как, – хмурится дед. – Ладно, ты пока лежи, вставать тебе нельзя, нога сломана, а я пойду кур покормлю.

Старик поднимается с широкой деревянной лавки, что стоит у моей как бы кровати, и выходит, накинув на плечи тулуп. Он впускает в дверь немного морозного воздуха, что клубится серым дымом у двери, и исчезает, растворяется.

– Ва-ле-рии-я… – снова произношу я незнакомое мне имя и не чувствую ничего. Не мое это, явно не мое. Но как тогда меня зовут?

Следующие дни Афанасий много времени проводит со мной. Говорит, что-то рассказывает. Мне нравится слушать его голос и истории. Дед говорит о тайге, животных, о морозах, почему-то о шишках. Я слушаю его, пока не засыпаю. Иногда даже вопросы задаю, так как мне и в половину непонятно, о чем Афанасий рассказывает.

– Что такое шишка? – спрашиваю его, а дед срывается со скамьи, уносится на улицу. Надо сказать, прыткость у него, как у молодого. Я вот встать не могу, только сидеть получается, и то не всегда. Спина болит ужасно, что там у меня, не знаю, но Афанасий сказал: «Небольшая царапина». Его послушать, у меня и на лице небольшая царапина, а глаз открыть до конца так и не могу.

– Вот, смотри! – тычет мне в нос овальную штуку с какими-то ячейками. – Шишка она!

И я смотрю. Беру в руки, трогаю эти ячейки. Внутри головы что-то шевелится, будто воспоминание какое, словно я уже видела когда-то эту самую шишку. Афанасий начинает скакать по комнате, указывая мне на вещи, называя их.

– Печь горячая, – с небывалым энтузиазмом произносит он. – Книга, вот книга, а это ведро, дрова, радио…

Я наблюдаю за ним, словно за обезьянкой в цирке, о чем и говорю Афанасию.

– Вспомнила, что ли?! – радуется он, а я говорю, что нет, просто фраза возникла в уме.

Дед качает головой, но потом начинает скакать с удвоенной силой.

– Свеча, табуретка, сковородка, кастрюля… – звучит его голос, а я, улыбаясь, наблюдаю за ним.

Глава 12

– Чего явился? – грубо спрашивает Дед, когда я зажмуриваюсь, как только он произнес «три».

– Афанасий, ты чего чудишь? – меня тоже начинает подбешивать все это, – Я тебе девочка, что ли, чтобы на испуг брать?

– Не девочка, – ответил он зло, – Я же сказал, что не принимаю гостей!

– И что, прогонишь вот так? Просто на ночь глядя в тайгу?

– И прогоню! – воскликнул Дед, снова поднимая свою двустволку. – Иди в баню, я только сегодня топил, там и переночуешь, а утром уходи.

– Ладно, ладно, – я поднял руки, словно сдаваясь, и Дед отступил.

Он вернулся к дому, а я следовал за ним на некотором расстоянии. Пальнет еще, старый маразматик. Совсем кукушка слетела в этой глуши, что ли? Сколько раз я был у Деда и всегда он принимал меня с радостью. Неделями тут гостил, в баню ходил, на охоту, дрова на зиму заготавливал, а теперь вдруг: «Проваливай!» Что-то здесь не так.

Афанасий проводил меня до бани и ушел в дом. Я был зол, как собака, уставший и голодный. Плюнув на все, закинул дрова в топку, надеясь, что хотя бы попарюсь после десяти дней дороги и помоюсь.

Дрова разгорелись сразу, и вскоре в предбаннике стало тепло и уютно. Пахло деревом и березовыми вениками. Я снял куртку и ботинки, сел на широкую деревянную скамью. Развязав рюкзак, проверил, что у меня осталось: одна банка тушенки, чай, ржаные хлебцы и соль. Со злостью откупорив бутылку коньяка, которую нес Афанасию, достал плитку молочного шоколада.

Дед вернулся минут через двадцать, когда я демонстративно пил коньяк из горла, закусывая шоколадом. Он зло взглянул на меня, достал с деревянной полки в углу две рюмки, дунул в каждую и молча пододвинул ко мне.

– Шоколада не ел, что ли? – угрюмо произнес он, отбирая у меня начатую плитку. – Не себе же принес…

– Да и не тебе, видимо, – огрызнулся я, наливая себе коньяк и демонстративно поставив бутылку около себя.

Афанасий сдвинул сердито седые брови и потянулся за бутылкой. Молча налил себе, сделал глоток, посмаковал во рту и крякнул от удовольствия.

– Ты это, мое не трогай, – прорычал я. – Как встретил, так и подарки получай.

– Это за ночлег, – тут же нашелся наглый дед, криво усмехаясь.

– Нет, я всё могу понять, маразм у тебя старческий, одичал совсем за год, но на людей чего кидаешься? – не выдержал я, наливая уже в две рюмки.

– Нет у меня в доме места, – возразил дед. – Гости у меня.