Сайгадка. До востребования

– Только вот, елки-те, наказать узкоглазого надо было за дерзость, а ты не дал. Они вон без нас какую мясорубку у себя устроили. Никого не щадили. Моя бы воля, елки-те, всех бы дикарей покрошил.

– Ты же сам его выбрал, чтобы он бился. И его за это и порешить надумал. Они сейчас нам враги, – размышляя вслух, нехотя согласился Ефим. – Но мы на ихней земле. И они такие же божьи твари. И они тоже разные. Разум запоганили, выбора не оставили. Ломай-режь все чужое-незнакомое. А коли нет – у самого голова с плеч слетит. Не дай бог нам оказаться перед таким выбором…

– Ты, матрос, эти мысли крамольные брось, елки-те. На Руси такой смуте бывать.

Ефим миролюбиво махнул рукой и пожал плечами. Сидевшие вокруг костра с интересом прислушивались к спору. Мнения разделились. Напряжение прошедших боевых суток под действием положенных «фронтовых» и сытной солдатской каши понемногу уступало задушевным спорам о жизни. Кто-то поддержал казака. Другие продолжали поминать ротозейство урядника. От того дважды униженный и подвыпивший Забазный все никак не могу угомониться. Грозил кулаком в сторону загона с пленными.

– Ниче, щас, обождите – со злостью шипел он, – я тебя, елки-те, проучу, обезьяна узкоглазая. Узнаешь, как на казака кидаться. Вмиг пополам развалю! – и хватился за эфес шашки.

Хмельному Ефиму он уже порядком надоел. Поэтому, как только тот дернулся за оружие, кулак матроса свалил его на землю. Кто-то полез разнимать, кто-то заступаться. Началась свалка. В итоге казака со сломанной челюстью увели к лекарю. А пьяного матроса Ефима Порсева утащили и закрыли в карцер – тесную сарайку. Там прибежавший на шум мичман дважды хорошенько приложил своим пудовым кулаком в лицо. Да так, что, когда через сутки возобновились боевые действия, Ефим едва глаза мог открывать. Мичман, глянув на помятого, с синяками под глазами Порсева, когда тот выбрался из карцера, скомандовал: «Марш, к своей батарее! Панда вылитый, ек мокарек».

Странная это была война. Ефим никак не мог привыкнуть и недобро удивлялся отчаянной и какой-то бессмысленной храбрости китайских повстанцев. С мечами, саблями, копьями толпы «ихэтуаней» вдруг волной набегали из какого-нибудь проулка Тяньцзиня и криками «Ша!» бросались на баррикады вооруженных винтовками, пулеметами и пушками солдат и матросов. В рукопашной «боксеры», наверно, и были хороши и храбры, но обычно они десятками погибали от губительного огнестрельного огня, не доживая до ближнего боя. После того, как регулярная китайская армия поддержала «ихэтуаней», стало сложнее. Вооружена она была не хуже коалиционных войск международных интервентов нарезным оружием, пулеметами и пушками и имела хорошие оборонительные укрепления. В течение шести дней китайская артиллерия беспрерывно обстреливала европейские кварталы – «сеттльменты», обнесенные высокой прочной стеной. До войны это были хорошо спланированные районы, куда простые китайцы не допускались. С домами европейского типа, парками, газовым освещением, церквями и храмами. После недельной бомбардировки от европейского анклава остались руины.

Но все-таки перевес был на стороне коалиционных войск. Постепенно группировка коалиции увеличивалась. 23 июля с юга на подмогу осажденным пробилась 8 тысячная армия союзников и русские подразделения генерала Стесселя. 13 июля начался штурм Старого города, занятого ихэтуанями и китайской армией. За стену высотой в шесть и шириной пять метров можно было попасть только через ворота. После усердной бомбардировки союзные силы пошли на штурм. Южные ворота атаковали американские, английские, японские и французские войска. Русские и германские подразделения штурмовали Восточные ворота. Ночью обеим группировкам удалось разрушить ворота. Союзные войска устремились внутрь Старого города. Начались расстрелы и казни не успевших убежать китайцев, масштабное и безудержное разграбление города. Особо куражились германские воины. Но и русские казаки с матросами от них не отставали. Ефима уже не поражала безумная жестокость победителей, он равнодушно относился к погибшим китайцам, трупы которых валялись повсюду, грабежам, мародерству и изнасилованиям женщин. Матросы вместе с казаками зачищали дом за домом, прихватывая, кому что приглянулось. В одном из больших и богато обставленных дворцов случилась стычка между русскими и немцами. Повздорили из-за добычи и едва не устроили кровавую потасовку. В погребе во дворе немцы обнаружили перепуганных китаянок и поволокли их в дом. А там, в одной из зал вот-вот уже должна была вспыхнуть резня между двумя казаками и двумя германскими матросами. Вопли перепуганных женщин отвлекли от неминуемой стычки. По длинному коридору рыжий немецкий матрос тащил за волосы совсем еще маленькую девочку. Та кричала и отчаянно сопротивлялась. Рыжий злобно что-то рычал на своем и беспощадно бил ее кулаком по голове. Девочка была обречена, но видеть это было невыносимо. Ефим попытался остудить чрезмерную ярость фрица. А тот понял так, что русский матрос хочет отобрать у него добычу. Неожиданно, откуда не возьмись, в коридоре появился китаец-старик с мечом и бросился на немца. Сверкнул клинок и тот упал на пол с прорубленной головой. Вторым ударом старик попытался рубануть Ефима, но тот успел закрыться левой рукой, а правым кулаком ударить в переносицу. Китаец отлетел, стукнувшись головой об стену и затих. И только тогда Ефим почувствовал боль и увидел хлеставшую кровь из левой кисти. Четыре фаланги отрубленных пальцев остались на полу в лужицах крови.

      ……………………

1903 г. Докша

….. После трех месяцев лечения и скитаний по госпиталям, матроса Порсева демобилизовали. Доктор, возглавлявший комиссию, осмотром заживающей культи левой руки остался доволен. А на прощание осунувшемуся Ефиму посоветовал воздержаться от употребления алкоголя и курева. «Голову свою побереги, голубчик. Контузия и удары по голове еще никому пользу не приносили. С возрастом все копится, нервы у тебя железные. Все в себе держишь. А во хмелю сам себя не узнаешь, так?»

Ефим о ранении родных не уведомлял, чтобы не беспокоить. Домой вернулся к весне. Мартовским морозным вечером 1901 года через всю Докшу прокатил на санях с бубенцами, загруженные двумя трофейными сундуками из камфорного дерева, с замысловатой китайской резьбой, иероглифами и узорами. Слух о возвращении со службы Ефима мигом облетел всю деревню. Любопытствующие потянулись к дому Порсевых поглазеть на героя.

Варвара, уткнувшись в холодный бушлат мужа, разрыдалась. Казалось все слезы выплакала солдатка бессонными ночам, укачивая малыша. Так нет, глянет на покалеченную руку мужа, и снова слезы сами заливают лицо. Ефим и сам смахивал слезу, прижимая культей в лайковой перчатке супругу, а другой рукой бережно придерживая оробевшего маленького Саньку. Успокаивал. Приговаривал. «Ладно, ладно тебе, отвоевался я. Дома, я дома».

Варя после рождения Саньки округлилась и по-хорошему обабилась. Только лицом чуть осунулась от забот, которые полностью легли на женские плечи. Старики-родители Ефима совсем слегли и почти из избы не выходили. Все хозяйство легло на плечи солдатки. Бог услышал молитвы, увидел ночные слезы. Хоть и калека, но живой!

На деревенском сходе определили отставного матроса Ефима Порсева в бакенщики и за пристанью присматривать. Ефим хмыкнул: «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят…» Староста Дерябин недовольно погрозил кулаком, мол, я тебе дам, «пушки», принесла нелегкая. Поворчал, покряхтел, нехотя выдал необходимый инвентарь и ключи.

Жизнь потекла свои чередом. В зимние месяцы Ефим нанимался на Воткинские судоверфи подсобить, где назначат. В навигацию возвращался на реку. Работа бакенщика незамысловатая, но отнимала много времени. Замеры глубин сделать, по надобности бакены переместить, на ночь керосиновые фонари в них зажечь.

В середине лета вода залива у деревни хорошо прогревалась. Двухлетний Санька обожал воду и теплыми вечерами Ефим с удовольствием плюхался на мелководье с сыном. Варя, присев на бревна на берегу, с улыбкой наблюдала, как дурачатся сын с отцом. Иногда сама бродила по колено в воде с Санькой на руках, разгоняя тучи мальков. Тот все старался вырваться с рук в воду и погонять неуловимых рыбок в прозрачном мелководье.

– Эй, крокодил, вылазь уже из воды! Скотину пора загонять и на реку идти.

Ефим с берега грозил неугомонному мальчишке. А тот мотал головой, руками перебирал по дну, шлепал ногами, вроде как плывет….

– Саня, мы тогда пошли домой, оставайся – Варя, протягивая руку Ефиму, прощально махала рукой. Санька, вскочив на ноги, недоверчиво махал ладошкой в ответ, мол, до свидания. И хохоча отбегал от берега, высоко задирая ноги и взбивая воду.

Избушка бакенщика находилась на берегу, где Кама разделялась на два потока. Судоходное русло огибало большой остров посреди реки, а берег с домиком бакенщика от острова отделяла неширокая протока. Возле дома лежали грудой багры, рейки, весла, сушились сети, стояли пирамидой запасные бакены. К исходу жаркого лета фарватер Камы совсем исхудал, повсеместно пряча опасные для судоходства места. Движение по Каме заметно поредело. А работы у Ефима прибавилось.

Но в середине августа престарелые отец и мать Ефима померли один за другим с разницей в неделю. Порсев на поминках держался, но после похорон отца сорвался. Глушил горькую в одиночку неделю, кое как присматривая за бакенами. А потом, мучаясь головой, виновато метался между домашним хозяйством, пристанью и бакенами. Но как говорят, беда не приходит одна….

В наступающих сумерках Ефим с односельчанином Елисеем Смирновым растянули рыбацкую сеть поперек протоки, отделяющей остров от домика бакенщика. Сначала услыхали шум парохода, а вскоре сверху из-за поворота выполз деревянный буксир, натужно шлепая плицами колес. Капитан пытался удержать в фарватере рыскающую на буксирном тросе небольшую, неуклюжую баржу, загруженную солью. Получалось не очень. Цепь волокушу на корме баржи чуть вынесло с русла после поворота и судно течением потащило прямо на остров посреди реки к обмелевшей воложке. Пока регулировали натяжение буксирного троса, сам буксир зацепил песочную отмель острова и, двигаясь по инерции, с песочным хрустом стал глубже увязать в отмели. Неуправляемая баржа, поправив курс, продолжила движение и скоро шабаркнула носом правый борт буксира. От удара тот сел на мель еще сильнее. Баржа, шурша килем по отмели, залезла на мель рядом.

Матерясь и чертыхаясь в наступившей темноте, капитан буксира и экипаж попытались сняться за счет маневрирования. Но не тут-то было. Стало совсем темно. Ефим снял людей с судна и на лодке перевез к себе на берег. Хмуро расположились вокруг костра, Хамоватый наниматель баржи, плешивый кабан со светло-карими, тараканьего цвета глазами и рыжими ресницами подливал масла в огонь, ругая всех и вся. Отыгравшись на попутчиках переключился на Ефима.

– Эй, бакенщик, организуй как нам харчи какие, раз уж по твоей милости в гости нас затянул. Мы тут надолго увязли, я так понимаю.

– Меня Ефим звать. По мне дак, не шибко то я таких гостей ждал. А на счет харчей, так тут тебе не трактир. Уха да каша – радость наша. Чем уж богаты. Коль чего еще вздумается, раскошеливайся.

– Ты за кошелек не переживай. Крепко мы влипли, без пол-литра не разберешься. Обмозгуем, что да как. Сергеич, как думаешь, выкручиваться будем?

Капитан, еще не старый, но совершенно седой, косолапый, крепкий загорелый мужик с усталыми от жизни глазами хмуро курил в сторонке, в душе проклиная вредного, скупого заказчика и весь этот несчастливый рейс. Контур кормы баржи темнел за протокой.

– Надеюсь, за ночь течение немного развернет баржу, а с ней и буксир расшевелит. Кожух и плицы на колесе целые, пробоин нет. Попробуем по утру задним ходом вылезти. Да лопатами поработать придется. От носа вдоль борта канал прокопать докуда роста хватит. Получится соскочить – баржу за корму потягаем. Ну а если нет – придется ждать помощи с реки. Может, кто мимо пойдет, поможет. Ладно, пойду я на буксир, там заночую.

Сергеич сплюнул на окурок, отбросил его на угли и съязвил напоследок:

– А вы тут аккуратней, сами на мель не сядьте…

Ефим, сидя на бревне у костра, вдогонку капитану тихонько стукнул по дереву палкой: три раза, потом еще три через длинные паузы, потом еще три коротких (SOS, прим. автора). Тот на секунду замер и обернулся на стук. Ефим, как ни в чем не бывало, сделал вид, что внимательно рассматривает свою покалеченную левую руку. Сергеич усмехнулся и махнул рукой, мол, и вам того же. Никто этого не заметил. Капитан с механиком отплыли на буксир, а на берегу с Ефимом остались Елисей да приказчик с помощником.

Елисей на лодке сходил до деревни, привез харчей да самогонки. Под уху Ефим тоже замахнул стаканчик. Потом еще. В голове полегчало, на душе подобрело. Приказчик Алексей Ошмарин от выпитого наоборот начал распаляться. Блестящие в отблеске костра тараканы под бровями нервно задергали мохнатыми лапками.

– Черт бы побрал этих ваших купцов Стахеевых, – потный и плешивый приказчик костерил всех подряд, брызгая слюной и пытаясь выплеснуть накопившееся раздражение. – Все им мало! Цены на зерно посбивали. У них пароходы свои, пристани свои, мельницы свои. Сами от богатства пухнут, дак дай другим заработать! С нонешнего недорода и засухи цены в три раза бы подскочили. Ан нет, Стахеевы объявились. Все свои баржи с зерном с Каспия в обратно Прикамье вернули и торгуют по 40 копеек! Прошлогодние цены удержали, сволочи! Наверх вхолостую сходили, еле распродал зерно, там, где про стахеевские цены еще не слыхали. Да и ноги в руки, пока они там не разобрались что к чему. Обратно с солью – опять неладно. Тут влипли.

– Э, мил человек, дак Стахеевы ведь вроде как, наоборот доброе дело сделали, – Ефим не удержался от укора, – они-то как раз и не заработали. А ты хотел в три дорога обобрать народ. Стахеевых по всей России знают и уважают. И не за богатство, а за такие вот дела.

– Много ты понимаешь! Ты свое дело знай! Бакенов наставил где попало, вот и посадили баржу на мель.

– Ты, мил человек, а языком-то следи, не забывайся. И на меня не переваливай свои беды. Бакены стоят там, где должны стоять. Ты по таким глубинам решился в рейс идти без лоцмана, сэкономил, на капитана орешь теперь. До Сарапула решил до темна проскочить в сумерках. Встал бы в Сайгатке на ночь, с утра бы дальше пошел спокойно.

– А ты меня не учи, лучше скажи, как баржу высвободить из твоей западни?

– Утром видно будет. На бога надеяться да на капитана. Помощь ждать, может, кто сверху Камы пойдет, поможет снять, – хмель в голове Ефима купировал все зародыши раздражения от неприятного гостя. Но тот никак не унимался. «До чего ж поганые люди бывают, – устало корежило в затуманенной голове Ефима, – да и купчина-то недоделанный получился…»

Однако хмель потихоньку брал свое. Неугомонный Ошмарин затеял в карты перекинуться. Но и тут ему не фартило. Проигрывая Ефиму раз за разом, начинал по-бабьи верещать. Когда к бакенщику переехали часы на цепочке, приказчик обвинил Порсева в мухлеже. Тот устало отмахнулся от обвинений:

– В карты играть – не сеном торговать. Тут думать надо!

Но расставаться с часами по добру тот не захотел и схватил их обратно. Изрядно пьяный Ефим бороться за честный выигрыш не стал. А сделал то, что ему уже давно хотелось – со всего маха пришлепнуть противных тараканов. Затрещина получилась звонкая, но и Ефим тут же получил удар по голове сзади. Что было дальше он уже не помнил…

………………………………………….

Все золотые и серебряные трофейные китайские украшения пришлось заложить, а вырученные деньги потратить на судебные расходы. Но это не помогло. Суд приговорил Ефима Порсева к 16-ти годам каторжных работ. После Масляной арестанта угнали по этапу в Нерчинскую каторгу. Осталась Варвара одна с трехлетним Санькой, да еще и на сносях. Беременность была очень тяжкой. Роды мучительные закончились бедой – девочка родилась мертвой, а вскоре от осложнений скончалась и роженица.

Так трехлетний Санька оказался в селе Сайгатка, в семье дальнего родственника, купца Сильвестра Евстафьевича Порсева.