Русский тенор Соломон

После закрытия иешивы я доучивался в обычной местной школе, где преподавание велось как на украинском, так и на русском языке. Мне повезло, ведь для многих еврейских детей мест в государственных школах не оказалось. Преподавателем русского была у нас милейшая, очень интеллигентная женщина, имени-отчества которой я, увы, не помню. Она быстро избавила меня от «говора», впрочем, незначительного, за что впоследствии я был ей премного благодарен. Моим родным языком я считал тогда украинский, а идишем владел довольно бойко, но только на разговорном уровне – в нашем доме все три языка использовались приблизительно на равных. С тех пор я больше пятидесяти лет прожил в Москве, и конечно же мой язык – русский, на нем я говорю, пишу, думаю, на нем мне снятся сны. Украинский я практически забыл – петь на нем могу, так как музыкальная моя память надежнее обычной и выученные в детстве и юности песни засели прочно, а вот говорить – с большим трудом. От идиша же остались только крохи, которыми мы с Цюпкой пользовались, когда хотели, чтобы дети нас не поняли. А теперь и Цюпки нет…

Страдаю ли я от того, что не говорю на идише? Нет, конечно, но, с другой стороны, не могу не задавать себе вопроса: а кому мешало бы, если бы я на нем говорил? Неужели стоило в то время, когда денег так не хватало на самые актуальные нужды – просто на хлеб, затрачивать огромные средства на всю эту нелепую «борьбу с еврейскими традициями», высылать из страны или обрекать на гибель сотни культурных, образованных людей, которые могли бы быть полезны новой власти уж никак не меньше, чем многие из тех, кто быстро нашел с ней общий язык. Отказ евреев, особенно молодых, от идиша произошел довольно легко, ведь, когда умирает культура и ценности, передаваемые языком, уходит из жизни и сам язык. И что уж совсем парадоксально, необъяснимо и просто глупо, так это то, что вскоре после насильственной кампании курс неожиданно изменился и большевики с прежним азартом принялись за реанимацию идиша. Уже с 1924 года, то есть вскоре после создания СССР, было решено в целях укрепления нового государства поддержать нацменьшинства. Развернулась кампания «коренизации», противоположная прежнему ассимиляционному направлению. Вновь появились еврейская печать, школы, суды и советы на идише, но, как говорится, поезд ушел. Сами евреи уже потеряли интерес к этому старому новому языку, который за несколько лет успел значительно русифицироваться, утратив при этом большую часть слов ивритского происхождения. Попытки возродить разрушенное не дали ожидаемых результатов – еврейские газеты не находили читателей, из нескольких десятков театров на идише международного уровня достиг только бедный покойный Михоэлс со своим ГОСЕТом; в еврейских школах, вынужденных копировать программу русских и не касавшихся поэтому вопросов еврейской истории и культуры, некому стало преподавать… Воскрешения не получилось, покойник был явно скорее мертв, чем жив.

Все это длинное, совсем не лирическое и, возможно, скучное отступление я позволил себе для того, чтобы Надюля лучше поняла, в какое сумбурное время мне выпало взрослеть и почему я часто не могу ответить на ее вопросы из серии «А почему у евреев?..». Откуда я знаю почему? Так исторически сложилось.

Параллельно с учебой я служил на почте. Нет, не ямщиком, а упаковщиком. Вы думаете, наверное, что это было напрасно выброшенное время? Не скажите! Во-первых, внося свою долю в семейный бюджет, я ощущал себя взрослым и мог позволить себе держаться с родителями если не на равных, то по крайней мере уже не просто как ребенок. Во-вторых, из-за, а вернее благодаря необходимости совмещать учебу и работу, я приучился к дисциплине и организованности, что очень пригодилось мне в дальнейшем. А уж как восхищались потом мои коллеги по театру моим умением аккуратно сложить в небольшой чемодан и фрак, и лакированные туфли, и ноты, и просто одежду, причем так, что ничего не помнется! Вот и сейчас Надюля выложит все свои вещи на диван, а уж я буду их укладывать. А кто лучше меня может красиво завернуть подарок, да еще и бантик завязать?!

Но я снова отвлекся, наверное, это все же старческое. Про почту я начал рассказывать к тому, что в том же 1922 году и тоже в декабре произошло, помимо образования СССР, еще одно историческое событие – я познакомился с Цюпкой. Не средь шумного бала и совсем не случайно, а после долгих переговоров между нашими родителями, в знаменитой швейцарской кондитерской Бернарда-Оттона Семадени (в Киеве все звали его Бернардом Андреевичем) на углу Институтской и Крещатика. Кондитерская эта славилась не только вкуснейшими пирожными, но и… кефиром, до которого я был и остаюсь по сей день большой охотник.

Мне только исполнилось пятнадцать лет, Цюпке было на год меньше, но тогда ведь судьбы детей полагалось устраивать в юном возрасте: вспомните няню пушкинской Татьяны, которой на момент замужества было тринадцать, а ее Ване и того меньше. К моменту нашей встречи моя семья всего полгода как переехала в Киев из Одессы, и Цюпка, жившая здесь уже почти пять лет, посматривала на меня свысока. Словом «лимита» тогда еще не пользовались, но отношение к провинциалам во все времена было и есть определенное…

В Киеве проживало на тот момент с полмиллиона человек, прочем евреи по численности опережали украинцев, уступая только русским. Мне кажется, из всей этой многоликой толпы я бы сразу выделил Цюпку, так она была красива! Миндалевидные карие глаза, орлиный, но совсем не типично еврейский нос, чистая белая кожа, толстая коса уложена вокруг головы на украинский манер… Занятия балетом помогли приобрести прекрасную осанку и придали походке легкость и грациозность. Одним словом, «красавица, богиня, а-а-ангел»… Но тогда я еще не был знаком с «Пиковой дамой» и подумал просто: «Пава!» И попал в точку. Настоящее имя моей жены было Ципа, оно происходит от древнееврейского Ципора, что в переводе означает «птица». Птичка, пава, голубка моя… Как только ее не называли потом – и Цилей, и Цецилией, причем даже святой, а я всю жизнь звал ее Цюпкой.

Не знаю, что подумала при первой нашей встрече она, но, говоря деловым языком, «сделка состоялась». А ведь завидным женихом назвать меня можно было только с очень большой натяжкой: я был длинным тощим подростком, без денег и без определенного будущего. Но с голосом.

Как я уже сказал, нам было соответственно пятнадцать и четырнадцать лет, поэтому ни о какой свадьбе не могло быть и речи. Но когда на следующий день после долгой беседы с Цюпкиным отцом Израилем Аврихом мой отец объявил, что мы официально помолвлены, мне, странное дело, стало легче на душе оттого, что в жизни появилась хоть какая-то четкая перспектива. Конечно, я по-прежнему мечтал о пении, о сцене и так далее, но все это было так далеко, нереально, так туманом скрыто… А тут вдруг появилась вполне реальная девушка, с которой мне с самого начала было просто и весело и которую я легко представлял себе в качестве моей жены, матери моих детей, хозяйки моего дома. Удивительно, что вот так встретишь совершенно незнакомого человека, а внутренний голос подскажет тебе: это он, в данном случае – она, своя, родная, на всю жизнь. Было решено, что мы поженимся, как только я встану на ноги и смогу содержать семью, и мы стали вместе ждать этого момента, который наступил аж через семь лет, и о нем я расскажу позже. А пока скажу лишь, что прожили мы с Цюпкой шестьдесят один год, не считая семилетнего периода ухаживания, и когда два года назад ее не стало, умерла и половина меня, а вторая продолжает жить просто так, по привычке, которая, как правильно заметил Александр Сергеевич, дана нам свыше в качестве замены счастию.

Я молю Бога, чтобы и Надюле встретился хороший, добрый человек. Как бы я мечтал до этого дожить, посмотреть в глаза ее избраннику, побывать у них на свадьбе (а может, и спеть, если разрешат!), подержать в руках малыша… Ах, какое это было бы счастье! Но она такая разборчивая, так воротит нос, что боюсь, это будет не скоро, а ведь мои часы тикают все быстрее…