По свободной воле

Вадим сидел на четвереньках, погрузив кулаки в снег. На спине и шее его была кровь. Соперник его лежал, пытаясь подняться. Лицо его представляло кровавую маску, нос был совершенно сплюснут, лоб был рассечен, свисал лоскут кожи. Пытаясь говорить, мальчишка хрипел и сплевывал кровь. Он был очень напуган, повторяя: «А зубы, зубы кто видит? Может, их как прилепить можно?

Его приятели поднесли одежду, но одеть на кровавое тело не решались, и стали вытирать избитого друга снегом. Старший из них окликнул Вадима:

– Что ж, кутья, твоя сегодня сверху, но ты ходи теперь осторожно. С оглядкой ходи.

Вадим вытащил кулаки из снега, посмотрел на избитые, в ранах, посеченные костяшки и рассмеялся.

Увидев Алешу, он подмигнул ему и спросил:

– Спешил? Хорошо, что успел.

И показал жестом, чтобы ему подали одежду. Ребята будто очнулись, и стали мешая друг другу одевать победителя. А он морщился, засовывая руки в рукава, глазами показывал, чтобы ему застегнули пуговицы. Потом вновь присел и засунул руки в снег, окрашивая его в красный цвет. Дождавшись, когда кровь перестала бежать из ссадин и ран, поднялся и спросил:

– Пойдем, что ли?

И они пошли. Иван и Георгий шли, подбадривая и восхищаясь Вадимом, а Алеша молчал.

Он с недоумением думал:

– Как, за что один человек может так жестоко, по-зверски избить другого? И, неужто, после вот такого избиения, безжалостного и бесстыдного, Вадим может себя чувствовать героем и радоваться этому?

Будто почувствовав его мысли, Вадим обернулся, и Алеша увидел его желтый тигриный глаз, от которого ему стало не по себе. Алеша так и не сказал ни слова по дороге в училище. И до конца дня настроение Алешино не улучшилось. Он рассмотрел, что друзья его совсем иные, чем он. И понял, что ему с ними, видать, не по пути.

Все эти события – учеба в училище, жизнь среди новых знакомых, обида на Дусю, болезнь мамы, непонятные тревожные события в обществе, кулачки, и жестокая драка, будто затащили Алешу на вершину противоречивых чувств, на высоту, с которой он чудом не рухнул.

Пасха уже давно прошла, и уже поздняя весна веселилась на дворе. А поздней весной спать долго неинтересно. Ночь короткая протекла обычно. Среди мальчишеского сопения и почесывания говорил Марфуша, скрипела кровать под разбуженным Георгием, который толкнул соседа в бок, чтобы тот успокоился. Кто-то опять чесался, проснулся и в полусне забормотал:

– Клопы опять, что ли? Не пойму. Спички есть у кого под рукой?

В ответ ему прошипели:

– Спи, завтра посмотрим.

– Вот, только уснул, комарье одолело, тут еще ты колготишься.

Но это уже вошло в привычку, и Алеша уже научился высыпаться. Солнышко весной каждое утро зовет к хорошему дню. Утром сторож, высокий худой старик со сморщенным недобрым лицом, обошел спальные комнаты, звоня в колокольчик. Звук этот противный и резкий, пробуждал всех, как бы ни хотелось кому поспать. А опаздывать было никак нельзя. Наказание за это неизбежно. Впрочем, все шло обычно. И вторым уроком была в тот день математика.

Математику преподавал Горский. Человек он был не просто вредный, а исключительно невоспитанный и злобный. Он каждый урок придумывал какие-нибудь обвинения, и, забывая про предмет, начинал «воспитывать».

Вот и на том уроке он зарядил своё:

– Разбойники, вас приняли сюда учиться, а на что вы тратите жизнь свою?

Ученики молчали, уставившись в тетради, сопя и боясь поднять глаза на воспитателя.

От этого Горский обычно начинал горячиться и забывал про учение вовсе. На это и расчет был у сорванцов. По этой колее начинало идти и это нравоучение.

– Вас привели в храм, а что вы творите? Прилежания ни в чем, ни в послушании, ни в учебе. Что за головы у вас, что за души! Ни старания, ни почтения. Отрепье, вот вы кто.

Обычно после двух-трех заявлений он начинал еще более исступленно витийствовать, заходясь в красноречии и смеясь над собственными же шутками. В этот же раз он зачем-то опомнился и спросил Степу Горобца об уроке. Степа был хороший мальчик, но память его была плоха, и к учебе он был малоспособен. Особенно же он терялся, если ему говорили что-то обидное. Сам он был добр и не обижал никого, хотя был старше многих – ему уже было пятнадцать. Урок он ответить не смог.

Горский обозвал его тупым лентяем, взял за ухо юношу, и таким немилосердным образом, таща и выворачивая ухо, вывел в коридор, а далее повел к директору. У мамы Степы было семеро детей, и концы с концами семья сводила с трудом. Ответить Степа не смел.

А вот Вадим не стерпел, и пока ученика за ухо вели по коридорам, широким шагом подошел к доске. Постоял перед ней мгновение, и рукой стер на черной доске все, что написал Горский. Отряхнул ладони, обернулся и произнес короткую горячую речь:

– Мы даже не овечки, мы дождевые черви! Нас можно разделить, а мы только будем спорить кто из нас рот, да кто из нас зад. Мы должны быть братьями, а не покорными трусами без чести и достоинства. Нашим ежедневным малодушием мы предаем друг друга, и сами себя. Кто начнет вместе со мной стачку? Кто встанет со мной рядом и даст отпор распоясавшемуся лицемеру?

И тут уж все ученики закричали, засвистели, стали громыхать крышками парт, не стесняясь и не боясь, всё более и более заражаясь азартом и страстью толпы.

Вернувшись, Горский застал совсем, совсем другую аудиторию. Он не мог заставить детей замолчать, напротив, попытки его перекричать мальчишек привели к тому, что свист стал непрерывным, а к громыханию крышек парт добавился стук ног. Этот первый толчок разбудил соседний класс, слух мистическим образом, будто в невидимом эфире захватил в считанные часы все училище. По коридорам и в классах стали слышны невозможные прежде слова:

– Мы бастуем! Все на стачку! Бастуем! Бастуем! Бастуем! Долой Горского! Горского – вон! Вон!

Алеша тоже что-то кричал, при этом думая про себя:

– Это ведь бунт, это ведь та самая, страшная и безбожная революция! Боже мой, боже мой, что мы все делаем? А я то, я то зачем ору? Что дальше будет? Как нас наказать могут. Но ведь я не один, нас много, всех ведь не накажут!

К обеду всем было совершенно ясно, что произошло из ряда вон выходящее событие. Бурсаки бастовали. Они под всеобщие крики ушли с занятий, никто не вышел на послушание и лишь единицы, в том числе и Алеша, были на обедне. В столовую же тоже не пошел никто. К пяти часам сформулированы были требования, среди которых главным было убрать Горского. Чтобы разрешить ситуацию бурсаки требовали к себе директора училища и митрополита.

Бунт продолжался от силы день. К обеду следующего дня оголодавшая масса юнцов задумалась о карцере, об отчислении и сдалась. Началось следствие. Застрельщиков выявили сразу, но этого было мало. И руководство проводило беседы наедине. Вызвали и Алешу.

Мальчик со страхом вошел в кабинет директора, где за составленными столами сидела комиссия из преподавателей. Алеша отвечал на вопросы, пытаясь быть кратким и кротким. Поведение его, видимо, понравилось не очень.

– Получается, ты не скажешь, Алеша, кто стал зачинщиком этого бесстыдства? Ты был в классе, и ты не можешь не знать. Ты, сын священника, ты предаешь училище, приютившее тебя, предаешь своих наставников, бессребренников, пытающихся тебя выучить и наставить на правильный жизненный путь. То есть ты, Алексей – отступник. Ты, Алексей, отступник от веры! Ты осознаешь это?

Мутилось все в голове юнца, он растерянно думал и путался в мыслях как себя вести и что говорить. Ему было и стыдно, и страшно и горько за мамочку. Но что-то сковывало его.

– Кто был заводилой – я не знаю, а от веры не отступаю.

Слово взял директор училища.

– Алексей, Вы хорошо учитесь, исполнительны и отметились смиренным и почтительным поведением. И нас очень удивило, что Вы распространяли вредные книги, запрещенные в наших стенах. Как Вы осмелились на это и где Вы брали эти книги?

– Прошу меня простить за этот проступок, я осознал его пагубность, и давно уже в этом не участвую. И никогда ни в каких тайнах больше участия не приму. Но извините меня, если это возможно, за то, что я не могу открыть, где я брал книги. Я принимаю эту вину на себя и готов ответить.

– Идите молодой человек.

Когда дверь за Алексеем закрылась, директор училища задумчиво произнес:

– Он, кажется, действительно искренне раскаялся. Мальчик путается в добродетелях, но и взрослый тут может запутаться. А книги… По совести сказать, я их сам читал, да и кто из вас не прочел их. Ведь надо знать того, с кем имеешь дело. Главное – сделать правильные выводы. А Алеша, кажется мне, осознает происшедшее правильно.

С Алешей больше не беседовали, а вот Георгия и Вадима опрашивали еще не раз. И каждый раз выяснялось, нечто новое. То комиссия знала о том, что они давали деньги на медикаменты, на наём квартир, то была осведомлена, что у мальчишек водились деньжата, и они развлекались в парке и в цирке. Одно преподаватели не могли взять в толк- где они брали деньги. И это еще больше смущало их, и вызывало еще большие подозрения.

Обдумывали подростки внутри своей компании беседы со взрослыми горячо. Старались провести расследование, чтобы выйти на имя предателя. Объединяющая тайна вновь связала воспитанников.

Список из семидесяти учеников для отчисления был подготовлен в один день. Алеша значился в этом списке. Проскрипция17 эта три дня лежала у директора. Как говорили потом, директор в последний момент, читая список, сокрушенно сказал:

– «Не желаю плодить сирот. Не могу я решиться на это».18

Он взял перо и вымарал из семидесяти человек почти всех, оставив лишь десяток самых отпетых возмутителей. Тех, кто действительно был упорен в бунте.

Горского из училища убрали, но не уволили, он получил повышение, куда – Алеша не запомнил.

Среди отчисленных были Вадим и Георгий. Иван в список не попал, но учиться ему оставалось недолго. Весной в его семье случились сразу несколько чудесных событий. В начале весны отец получил повышение и стал бригадиром в типографии, а потом, следом, он, одну за одной, удачно выдал дочерей. В семье появились деньжата, и отец принял решение отдать Ивана в гимназию.

Список десяти учеников, предполагавшихся к отчислению, вновь стал живо обсуждаться, и особенно в компании, которую возглавлял Вадим. Каждый раз прежде товарищи по несчастью чуть ли не восторгались ролью пострадавших за правду бунтарей и изгоев. Это собратство по несчастью объединяло мальчишек. Но в день, когда стало ясно, что Алёшу из списка исключили, ворон подозрения стал радостно клевать их павшую дружбу.

Мысли и сомнения зрели у Георгия и Вадима целый день, пришел момент- и состоялось объяснение Алеши с бывшими друзьями, или их объяснение с ним- это как посмотреть.

После ужина Иван подошел к Алеше и вполголоса, но уверенным тоном, не допускавшим возражений, известил:

– Сегодня вечером, как все уснут, выходи в коридор. Есть вопросы. Надо обсудить.

Вечером, после того как все уснули, четверка по очереди, с минутным перерывами между собой, осторожно вышла в коридор, чтобы никто не слышал беседы.

Неожиданно для Алексея, разговор начал Иван, который не фигурировал в списке и никак не касался этого вопроса.

– Алеша, у нас совсем короткие вопросы. Первый такой: как так могло получиться, что тебя, библиотекаря, простили? Второй: скажи, откуда они узнали о деньгах, и о наших старших друзьях? Кроме нас четырех никто этого не знал. И все это нам стали предъявлять не сразу, а на последующих опросах. И случилось это уже после разговора с тобой. А потом тебя из списка убрали. Ты можешь объяснить это, друг наш?

– Я ничего объяснить не могу и не собираюсь ни объяснять, ни доказывать свою непричастность. Если вы не верите мне, то дружбы промеж нас не было. А я никому и ничего не говорил.

– Ну да, верьте мне. Я такой хороший, такой правильный, такой набожный, просто святой. Да, Алеша?

Георгий, сжав кулаки, приблизился к Алеше. Но Вадим остановил его, положив ладонь ему на грудь.

– Подожди, Георгий, подожди. Понимаешь, Алеша, мы ничего не можем доказать. Если могли бы- то наказали, не сомневайся. А, коли так, то мы тебя из нашей дружбы не вычеркиваем. Пока не вычеркиваем. Оцени это, хотя бы потом, позже.

Покинуть заведение Вадим с Георгием были должны на следующий день, в пятницу, после обедни.

А утром пятницы, по дороге на занятия, на которые отчисленные уже не шли, Алешу за рукав осторожно потеребил Марфуша. Маленького роста, белесый, худенький и востроносый, с впалой грудью, он дрожащим слабеньким, жиденьким голоском проблеял:

– Алеша, Алеша, давай на перемене поговорим. Мне очень надо поговорить с тобой.

– Да давай, а о чем?

– Потом, потом Алеша. Потом объясню. Только не откажи. Мне очень-очень надо, поверь.

– Ладно, договорились. На крыльце давай встретимся.

– Обещаешь?

– Обещаю, обещаю. Чего ты так дрожишь?

За урок Алеша успел забыть о данном обещании. Но как объявили перемену, он, что называется «кожей» почувствовал взгляд и обернулся. Марфуша смотрел на него словно потерявшийся щеночек. Алеша удивился этому взгляду и почувствовал жалость.

Они вышли на крыльцо, времени у них было мало, от того Марфуша поспешил:

– Алеша, Алеша, прости меня, прости, если сможешь. Смалодушничал я, сподличал. Прости. Это ведь я про тебя и про Вадима с Георгием и Иваном рассказал. Я. И про книги – тоже я. Как так получилось, я объяснить не могу.

– Да зачем ты это сделал? И как это происходило, ты хотя бы моешь рассказать?

– Алеша, Алеша, ты понимаешь, я ведь плохо сплю, и чутко очень. И ваши разговоры и тайны часто слышал. Да и не только. При мне много кто и что обсуждает. А разговорами своими меня они будто специально мучили. Будто они вот такие сильные и особенные, выше всего, а особенно – меня, такого маленького червячка-бурсака. Этот ведь бунт и все эти тайны, и разговоры – они ведь против и училища, и даже царя, это ведь «революция». Это ведь безбожие. Тебе я постыдился со своими мыслями подойти. Но на исповеди покаялся.

– И что, ты думаешь, что твою исповедь передали?

– Нет. Нет. Не так. Мне сказано было, что это именно безбожие и есть. И что я должен, обязан об этом сам рассказать. И что если я знаю о преступлении и не сообщаю о нем- то я соучастник этого самого преступления. Я потом долго думал. Думал, думал. И я, очень не хотел доносить, очень не хотел, поверь. Но потом я понял, что я еще и на духовника своего груз тяжелый возложил. Теперь ведь и он должен был терзаться – разгласить и нарушить тайну исповеди, или умолчать о нашем преступлении. И я пошел, и все рассказал. Такое вот грехопадение.

Рассказывая, Марфуша почти плакал. Ему было и горько, и стыдно за себя, и жалко Алешу.

– А тут я еще вчера увидел, как ты с ними в коридор выходил, так мне страшно за тебя стало. Вадим, он ведь такой жестокий. У нас все об этом знают. Он такой… Такой гордец страшный, без границ, никого не жалеет и не любит. И лицемер! Если бы мог знать, Алеша, какой он лицемер! А Георгий… Георгий, ведь, просто живодер. Я уж было подумал, пойду, скажу им, что это я, я об их делишках рассказал. А потом решил, что они это так вывернут, будто я каюсь перед ними. А мне перед ними каяться не в чем. Они мои враги, и моим товарищам они враги, и тебе они враги. И я решил перед тобой повиниться. Скажи им, Алеша, что это я их обличил, и не раскаиваюсь. А я не считаю, что они достойны моего признания.

Алеша посреди удивления и первого порыва поскорее, сразу после уроков рассказать бывшим своим друзьям, кто виновник их отчисления, не вполне осознанно подумал – зачем и для чего это делать? Что это может исправить?

И, чем ближе был час расставания, тем сильнее крепла уверенность Алексея в том, что это ничего не изменит, и что действительно смешно и даже пошло оправдываться, тем более, указывать на такого слабого и беззащитного мальчика, как «Марфуша».

Прощание мальчишек не сложилось. То есть оно произошло, но недоброе.

Попрощались они у входа в училище. Иван и Алеша стояли в форменной одежде, были скованы в движениях и будто выскочили на перерыв, чтобы помахать вслед рукой.

Вадим был насмешлив и наигранно безразличен. А Георгий хмур.

Мальчишки пожелали друг другу удачи, пообещали переписываться, осознавая, что писать и искать приятелей не будут. Пожали руки, но даже не обнялись. Расставание завершил всегда немногословный Георгий. Он зло процедил:

– Чего уж там, что позволено Юпитеру, то быку не позволено. Кто умный, кому счастье подвалило, а кому – другим прислуживать. Счастливо оставаться.

Вадим был более благожелателен. Он улыбнулся, подмигнул Алеше, покачал ладонью перед грудью и с артистическим спокойствием, будто философствуя, произнес:

– Ничего страшного. Ставка в целом правильная, просто несвоевременная. Но она сыграет. Игрок видит цель, средства, люди, а особенно идеи – это лишь инструменты в е достижении. В нужное время поставить, в нужное время снять. Так что, это – всего лишь урок. Какой, кто сделает из него вывод – личное дело каждого из нас. Но мы, пока, во всяком случае, друг друга не предавали. Поэтому я считаю, что наша общая партия в игре продолжается. До встречи.

Вадим с Георгием шли к воротам, а Алексей смотрел и не мог понять чувств, какие появились у него. Он отчего – то чувствовал, что обманул друзей, хотя такого вовсе не было.

Алеша окончил курс первым учеником, его перевели за казенный счет в корпус, в семинарское здание. Он в тщеславии детском был рад этому, но расставался с приятелями по своекоштному общежитию с печалью. Алеша сильно сблизился с добрыми кроткими мальчиками, которые были ни в чем, ни в чем не хуже его. Ему чувствовалось, что им всем нужно ещё долго оставаться вместе, чтобы остаться чистыми в этой грязной возне, которая закручивалась вокруг.

А в ноябре шестого года мальчик остался один – умерла Алешина мама. Тусклый, бесчувственный, уставший ноябрь оплакал маму дождем. И дождь был пронизывающе холоден. Алеше было больно, было страшно, было очень горько. А мир вокруг Алеши ничего не заметил. Он не исправился. Напротив, мир стал еще более увлеченно и быстро писать новые безжалостные страницы. Алексей стал все сильнее слышать дикие ноты в мелодии жизни, все острее чувствовать усиливающийся диссонанс не только в обществе, но, даже и церкви.

1 эпизод, близкий к приведенному, описан в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»;

2 подобные обстоятельства поступления, близкие к приведенным, описаны в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»;

вериги3 – металлические тяжести, которые носили на себе христианские подвижники. Как повествуется в книге Деяний Апостольских, когда апостол Петр Иродом был брошен в темницу, и находился в заточении, скованный цепями, к нему явился Ангел, и вывел из темницы. При этом цепи сами спали с рук апостола.

4 – Апостол Петр был распят при императоре Нероне. Согласно преданию, он пожелал, чтобы его распяли головой вниз, поскольку считал себя недостойным такую же смерть, как Сын Божий. Алеша этого не читал, а Вадим демонстрирует сразу же и свое знание, и свое вольнодумство;

5 воспитанники духовных заведений, находящиеся на содержании казны;

6 воспитанники духовных заведений, полностью оплачивающие свое содержание и обучение;

7 из басни Крылова «Ворона и лисица»

8 пария- бесправное, угнетаемое, отверженное существо

9 цыганка из «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго, постоянно ходила вместе со своей козой Джали

10 из стихотворения А.С. Пушкина «Будрыс и сыновья»

11 персонаж сказки А.С. Пушкина «Сказка о золотом петушке», искушавшая царя Дадона и испытывавшая его верность слову

12 строгость наказания описана в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»

13 доктор Фауст – главный персонаж драмы В.И. Гете «Фауст. Трагедия»

14 епархиалки- воспитанницы епархиального училища

15«Это скверно, однако ж, если он совсем не даст пить. Так хочется, как ещё никогда не хотелось» – цитата из Ревизора Н.В. Гоголя, заменено слово «есть» на «пить» (Хлестаков хочет есть)

16 вызов на дуэль (у А.С. Пушкина, в романе «Евгений Онегин» «То был приятный, благородный, Короткий вызов, иль картель: учтиво, с ясностью холодной звал друга Ленский на дуэль»

17 в Древнем Риме списки лиц, объявленных вне закона

18«Не желаю плодить сирот. Не могу я решиться на это» – цитата из книги митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох» (Как можно представить, митрополит полагал, что отчисленные из духовного заведения воспитанники отдалятся от церкви, и, значит, осиротеют.)

Страх.

Виляющая в давно не расчищенном лесу, между многочисленными болотами, болотцами и ручейками, узкая и не испытывающая потока паломников дорога, ведет к маленькой красной часовне. В стороне от нее, на невысоком холме, стоит скромный крест. Таких крестов, напоминающих о безвинно убиенных, много в России. В многочисленных братских могилах лежат истлевшие тела людей всех слоев населения, при жизни нередко считавших друг друга врагами. Они были брошены в пасть непознанной и ненасытной силы, которой дают разные имена, в зависимости от обстоятельств и требований времени, называя и войной, революцией, смутой… да мало ли ещё как.

Стройное и торжественное песнопение хора оборвалось самым красивым голосом. Раздававшийся с хорала «Царю Небесный»1 на словах «приди и поселись в нас» был скомкан сильным кашлем лучшей исполнительницы. Певчая не могла остановиться, продолжала кашлять и спустилась вниз, стыдливо прикрывая лицо платком. Досадное это событие можно, и нужно было не заметить, но Алексею стало стыдно, он засмущался, словно сам имел к этому отношение. И хотя смутившийся уже давно вывел для себя убежденно, что конфуз его случался каждый раз из-за гордыни и стремления видеть только совершенство в делах, молодой человек залился краской, продолжал краснеть сильнее, потом почувствовал жар от того, что это могли заметить, и в итоге, скрывая неловкость, сделал вид, что тоже закашлялся. Смущение его объяснялось предельно просто – голосочек, нежный, звонкий и чистый, принадлежал дочери отца Варфоломея – Варваре, а девушка эта была Алексеем нежно любима, но, правда, втайне. Он всегда терялся, даже глядя на нее, поскольку боялся, что его заподозрят в чем-то недостойном, или он покажется глупым, или внешне будет не хорош. А заговаривал с ней он и вовсе всего- то считанное число раз, только по необходимости, в разговоре вид имел строгий, говорил только по – существу и сухо. О чувствах его никто имел ни малейшего представления. Хранились они втайне и не открывались никому- то ли от скромности, то ли от той же самой гордыни и страха быть отвергнутым и осмеянным. Никаких знаков особого расположения к девушке, по которым можно было бы догадаться о чувствах к ней, он не выказывал. Семинаристы были люди разные, не со всеми у Алексея были добрые отношения. К тому же, и это сильно удивляло Алексея, путь служения Богу избрал для себя лишь каждый десятый. Но все его приятели по семинарии, выбравшие путь служения Богу, сделали свой выбор между принятием монашества и женитьбой с принятием сана, да и Алексей, после четырехлетних раздумий и годичной давности встречи с Варварой его сделал. Одна беда – стеснение и гордыня стояли на пути его. Все-то это ему казалось смешным в чужих глазах и даже, вероятно, неприличным, особенно если представить его откровение как меру вынужденную и преследующую выгоду.

По стечению обстоятельств он более года ходил ежедневно, после обеда, с половины третьего до четырех в книжную лавку, по поручению инспектора семинарии за свежими газетами и журналами, чтобы успеть к пяти часам вернуться к богослужебному череду. Ходил он каждый раз мимо дома отца Варфоломея, искоса поглядывая на скверик, по которому в этот час также проходила Варвара. Они с ней, если вдруг сходились близко – здоровались. И больше ничего не происходило. Алексей каждый раз чувствовал предательскую краску на лице и ускорял шаг, боясь оглянуться. Когда ему не доводилось ее увидеть, он быстро возвращался из лавки и прогуливался по скверику и Дворянской улице, держа в руках молитвослов и разучивая тексты. Так постепенно, он совсем привязался к этой привычке, и из стайки девиц, если они мелькали вдалеке, безошибочно угадывал фигуру Варвары, от того сердце его начинало колотиться воробышком, а голову сладко качал пульсирующий туман.

Напряжение, как казалось молодому церковнику, нарастало, кашель его нервический неприлично усилился, совсем против его воли, и Алексей, с трудом сдерживая его, направился к выходу из церкви. Стремительность бегства его, подстегивалась, надо сказать, еще и гороховой кашей, съеденной накануне (уж извините за такую вульгарную деталь). И, возможно это сыграло значимую роль в дальнейших событиях. Ибо не опасайся он этого, кашель, пожалуй, перетерпел бы. И так, чтобы в песнопение не включился еще и музыкальный инструмент, семинарист поторопился к выходу без излишнего этикета. Среди общего хора прихожан перекликаясь, раздавался дуэт мужского и женского кашля, двигаясь в направлении выхода. На улице (благо брожение в животе улеглось) перекрестившись, Алексей собирался прогуляться, успокоиться. Но тут из церкви выпорхнула Варвара, обратившись к храму, она начала молиться, продолжая кашлять. Завершив молитву, Варвара обернулась, и их взгляды встретились. Девушка, приложив ко рту платочек, другую руку отвела в сторону и сожалением пожала плечами, слегка улыбнувшись с извиняющимся видом.