Вода, память которой темна…

Но тщетны были засовы и толпы. Зло методично собирало свою жатву. Пропажи следовали одна за другой, всегда в кромешной тьме, всегда беззвучно. Наутро – пустое место да знакомая, оскверняющая лужица ржаво-бурой жижи у порога или под окном. И всепоглощающий, булькающий шепот из маживельника на рассвете, казалось, становился громче, наглее: «Вааасилий…», «Ульяаана…». Каждое имя, вытянутое в мерзкой тине звука, было гвоздем в крышку гроба Дуги.

Именно в этом аду ожидания произошло нечто, что переполнило чашу терпения и сломило последних сомневающихся. Жертвой стала старуха Дарья. Ее ветхая, покосившаяся избушка стояла на самом краю, буквально вросшая одной стеной в непроходимую стену маживельника. Казалось, колючие ветви цеплялись за соломенную крышу, пытаясь втянуть хлипкое строение в свою черную утробу. Дарья была последней, кто там жил, упрямая, как старый пень, говорившая, что ей «умирать пора на своей земле, а не по чужим углам». Ее не увели тихо, как других. Ее нашли.

Нашли на рассвете. Не в избе. Не в огороде. Нашли сидящей на завалинке своего же крыльца. Сидела она неестественно прямо, прислонившись спиной к скрипучим, прогнившим половицам стенки. Голова была запрокинута так сильно, что седые, жидкие волосы свисали почти до земли. Лицо обращено к небу, но глаза… Глаза были широко открыты, вытаращенные, стеклянные. Они не видели. Они застыли, уставившись не ввысь, а прямо перед собой – в неподвижную, колючую стену маживельника, в которую упиралось крыльцо. Взгляд был полон такого запредельного, немого ужаса, что нашедший ее сосед, Фома, отшатнулся и рухнул на колени, бормоча молитву.

Но это было не самое страшное. Рот старухи был набит до отказа. Не землей, не тряпьем. Влажным, черным, болотным мхом. Он был втиснут с нечеловеческой силой, разрывая уголки губ. Из этого жуткого «кляпа», из ноздрей, сочилась густая, бурая жижа, стекавшая по подбородку и шее, оставляя на серой рубахе грязные, ржавые потеки. Запах стоял невыносимый – смесь гниющего ила, разлагающейся органики и чего-то невыразимо зловонного.

И руки… Руки были кошмаром, превращенным в плоть. Они были сломаны. Не просто сломаны – искромсаны, раздроблены. В десятке мест острые, белые обломки костей торчали из порванной, сине-багровой кожи. Кисти и предплечья были скручены, вывернуты под немыслимыми, противоестественными углами. Пальцы неестественно изогнуты, словно старуху с чудовищной, нечеловеческой силой пытались протащить сквозь узкую щель в неподатливой колючей стене маживельника, что начиналась буквально в двух шагах от крыльца. Словно само болото, олицетворенное в невидимом монстре, схватило ее и пыталось втянуть в свою густую, колючую пасть, а хрупкое тело старухи не прошло, сломалось, но тварь не отпустила, оставив уродливый трофей у порога. На ее морщинистом, искаженном лице застыл немой крик абсолютного, запредельного ужаса и боли.

И на пороге избы, как кровавая, вонючая печать – все та же знакомая лужица ржавой, склизкой жижи. Она медленно впитывалась в дерево, как яд. Это был не просто след Кикиморы. Это была демонстрация. Жестокое, нарочитое предупреждение. Демонстрация ее абсолютной власти, ее чудовищной силы и ее глумливой жестокости. Она не просто брала – она издевалась. Она показывала оставшимся, что стены, засовы, оружие – ничто перед ее волей. Что она может прийти не ночью, а на рассвете. Что она может не увести, а оставить жертву на самом виду, превратив ее в ужасающий памятник своему могуществу. Что она может сломать не только тело, но и последние надежды.

Весть о Дарье разнеслась по Дуге мгновенно. Не криками – шепотами, полными смертельного ужаса. Люди сходились к проклятой избушке, но никто не решался подойти близко к тому, что сидело на крыльце. Стояли поодаль, бледные, молчаливые, крестясь непрерывно. Даже самые крепкие мужики отворачивались, давя рвотные позывы. Женщины рыдали, закрывая лица руками, дети прятались за юбки, трясясь.

– Господи… Царица Небесная… – прошептала одна из соседок, Анфиса, ее голос прерывался истерическими всхлипами.

– Что ж это… что ж это творится?! Руки… Господи, руки-то! Да как… как так можно?! Мох во рту… Ох, Дарьюшка, бедная… Да за что?!

– Не за что, – хрипло проговорил Фома, все еще стоявший на коленях, его взгляд был пустым.

– Это она… Кикимора… показала. Нас. Всем показала. Что мы… что мы черви перед ней. Что с нами сделает. Когда захочет. И как захочет.

Никита, некогда громче всех кричавший про волков и медведей, стоял, опершись на топор, как на костыль. Все его прежнее презрение к «бабьим сказкам» испарилось. На лице была только серая, безжизненная покорность и страх.

– Щель… – пробормотал он, глядя на вывернутые руки и на стену маживельника.

– Пытались протащить в щель… Такую узкую… И сломали… И бросили… Как объедки. Как предупреждение.

Старик Степан подошел медленно, опираясь на палку. Он не удивился. Не содрогнулся. Он лишь долго смотрел на жуткую фигуру Дарьи, на ее вытаращенные глаза, словно ведя немой диалог. Потом перевел взгляд на лужицу жижи на пороге, на клочки серой, болотной ткани, торчащие из мха во рту старухи. Он тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся тяжесть веков, вся неизбывность проклятия.

– Предупредила, – тихо, но так, что слышали все, произнес он.

– Не просто убила. Показала силу. Свою власть. Что мы здесь… – он махнул рукой, охватывая деревню,

– на ее земле. В ее лапе. И выхода нет. Разве что… – Он посмотрел на дорогу, уходящую через болото по шаткой гати.

Этого взгляда и этого тихого слова хватило. То, что копилось неделями, прорвалось. Чаша терпения переполнилась, уступив место панике бегства.

– Я не могу! – вскрикнула молодая Ульяна, только что оплакивавшая свекровь. Она схватила за руку мужа, Семена.

– Я не хочу так! Не хочу, чтобы меня… чтобы меня так! Слышишь, Семен?! Уходим! Сегодня же! Пока не стемнело! Пока она сыта Дарьей!

– Уходим, – хрипло согласился Семен, его лицо было землистым.

– Собирай детей. Только самое необходимое. Быстро!

Их крик стал сигналом. Как будто плотину прорвало. В считанные часы те, у кого были силы, родня за болотом, хоть какая-то надежда, – засуетились. Избы, еще недавно наглухо запертые, распахнулись. Люди выносили узелки, запихивали в телеги детей, стариков, которые могли идти. Лица были искажены страхом, движения – лихорадочными, хаотичными. Никаких прощаний, никаких долгих сборов. Брали только еду, теплую одежду, деньги, если были. Все остальное – нажитое годами – бросали. Бросали на милость болота и его Хозяйки.

– Анфис, собирайся! – кричал муж Анфисы, таща из сарая худую клячу. – Живо! Не оглядывайся!

– А бабка Арина? Она не пойдет! Слабенькая! – рыдала Анфиса.

– Не пойдет – останется! – жестко бросил муж.

– У нас своих детей двое! Не потащим же ее! Степан с ней останется, коли захочет! Быстрей!

Толпа беженцев – человек двадцать, включая детей – собралась у начала гати. Последний взгляд на родные, проклятые избы, на черную стену маживельника, на жуткую фигурку на крыльце Дарьиной избушки. Взгляд, полный ужаса, отчаяния и… вины. Потом они двинулись по шатким, подгнившим бревнам, уходящим в трясину. Шли быстро, почти бежали, подгоняемые страхом, что сзади, из чащи, донесется знакомое бульканье или появится желтый глаз. Никто не оглядывался. Дуга оставалась позади – умирающая, отравленная страхом.

Остались лишь старики. Те, кому некуда идти. Кто слишком слаб для опасного пути по трясине. Кто, как бабка Арина, просто не мог идти. И те, кто, как старик Степан, был незримо привязан к этой земле и ее тайнам сильнее, чем к самой жизни. Их было мало. Горстка. Они молча смотрели, как уходят последние. Не было злобы, только глубокая, бездонная усталость и понимание.

– Ну что ж, – прохрипела бабка Арина, сидя у окна своей избы.

– Остались мы, старые пни. Доживать. – В ее глазах не было страха, лишь апатия и покорность судьбе.

Степан стоял рядом, глядя на опустевшую улицу. Его лицо было каменной маской.

– Не доживать, Арина, – тихо сказал он.

– Ждать. Она скоро всех соберет. Кто ушел…

– он кивнул в сторону гати, – может, проскочат. А мы… мы здесь. На ее земле. Она знает.

Они поселились в аду ожидания. Их мир сжался до размеров темных, запертых изб. Каждую ночь они замирали, превращаясь в слух. Каждый шорох за стеной, каждый скрип половицы, каждый порыв ветра в маживельнике – все могло быть Ею. Сердце замирало, дыхание становилось поверхностным, ладони потели, сжимая то топорище, то нательный крест. Каждое утро первым делом они с леденящим душу ужасом смотрели на порог своей избы – не появилась ли там роковая, склизкая лужица? Не лежит ли на нем клочок серой ткани?

Шепот стал их постоянным спутником. Он больше не был только голосом из чащи. Он стал вездесущим. Он висел в воздухе густым, ядовитым туманом, смешиваясь с вечными болотными испарениями. Он звучал громче, навязчивее, неотвязнее. Он доносился не только из глубины маживельника, но и из-под прогнивших половиц, когда они пытались уснуть. Из темного угла сеней, когда выходили по нужде. Из черной, бездонной пасти колодца, когда решались зачерпнуть воды. Он просачивался сквозь щели в бревнах, шелестел в соломе на крыше.

– «Вы все мои…», – булькало в гнетущей, звенящей тишине ночи, звуча прямо под полом Арининой избы. Голос был влажным, липким, как тина.

– «Дугааа… мояяя…», – шипело из колодезного сруба, когда Степан опускал ведро, заставляя его отшатнуться.

– «Скооорооо…», – протяжно, с мерзкой ноткой обещания, доносилось из самой сердцевины маживельника, когда ветер стихал.

Слова не просто звучали. Они пропитывали все. Стены изб впитывали их, как влагу, и отдавали обратно холодом и сыростью. Вода в колодце казалась отравленной их склизким эхом. Сам воздух, которым дышали оставшиеся, был насыщен этим булькающим кошмаром, становясь его неотъемлемой частью. Шепот был уже не просто проявлением зла. Он был самим дыханием умирающей деревни. Дыханием Кикиморы, которая знала: ее владения опустеют совсем. Скоро. И оставшиеся старики были лишь последними крохами на ее столе. Она не торопилась. Она смаковала их страх, их безысходность, их тихое ожидание конца. Дуга перестала быть деревней. Она стала преддверием трясины. Ловушкой без выхода. Кормушкой для проснувшейся древней жути. И шепот был ее победной песней.

Глава 6: Владения болотницы

Степан сидел на краешке скрипучей лавки, спиной к красному углу, где в полумраке едва угадывался строгий лик древней иконы. Его скрюченные руки, покрытые синеватыми прожилками холода, судорожно сжимали подол старого тулупа. Изба, когда-то надежная крепость, превратилась в жалкий лабиринт отчаяния. Каждое бревно, каждая щель, каждая перекладина были увешаны, испещрены, замазаны оберегами. Пучки высохшего маживельника, некогда самого верного защитника от болотной нечисти, висели повсюду – над дверью, у окон, у печки. Но теперь Степан косился на них с подозрением, словно на предателей, готовых в любой миг обернуться против него. Двери и оконницы были испещрены перекрестьями, нарисованными мелом, уже стершимся от времени и влаги. Но что толку? Леденящий холод, не от январской стужи, а словно из самой разверзнутой преисподней, просачивался сквозь стены, пробирал до костей. Печь, хоть и топилась, лишь зря пожирала дрова, не в силах прогнать эту мертвящую стужу. Ее тепло казалось жалкой насмешкой, тонкой пленкой, сразу же прорываемой извне.

И был шепот. Раньше он доносился снаружи, скребся по ставням, выл в трубе. Теперь он был внутри. Он лился непрерывным, мерзким потоком из каждой щели меж бревен, из-под половиц, из темных углов. Он скребся по ставням тихими, мокрыми лапками, словно тучи незримых крыс обшаривали дом. Он булькал и хлюпал в печной трубе, как будто там застряло утопленное тело. И он нашептывал. Непонятные слова, обрывки фраз, обещания и угрозы, смешанные в одну леденящую кашу.

«Степа-ан… Степанушко… Холодно?..» – прошелестело из-за печки, голосом мокрой, гниющей листвы.

«Открой… Открой дверь… Тепло принесу…» – зашипело из щели у порога, похоже на вкрадчивый голос давно утонувшего соседа Федора.

«Кресты стерты… Мелом… Вода… Вода все смоет…» – забулькало под полом, сопровождаясь тихим плеском.

Степан резко дернул головой, впиваясь воспаленными глазами в темный угол, откуда донесся последний голос. Голос его был хриплым, сорванным от бессонницы и страха.

«Убирайся! Уйди, нечисть подколодная! Кресты… кресты на дверях! Маживельник висит! Слышь? Маживельник!» Он ткнул дрожащим пальцем в ближайший пучок сухой хвои.

Из того же угла раздался тихий, мокрый смешок. «Маживельник?.. Ага… Висит… Повесь еще… Сухие веточки… От холода спасут?.. Он сам боится… Чуешь?.. Он трещит от страха…»

Старик невольно взглянул на пучок над дверью. И правда, в полной тишине избы, кроме шепота, он вдруг уловил едва слышный, тонкий треск – будто ломались сухие косточки внутри веток. Или это зубы его собственные стучали? Степан стиснул челюсти, пытаясь остановить дрожь. Холод сковывал все сильнее. Он поднялся, подошел к печи, распахнул дверцу топки. Яркое пламя осветило его изможденное лицо, покрытое морщинами-бороздами, в которых застыл вековечный ужас Дуги. Он сунул внутрь полено.

«Гори, жарь их!» – прохрипел он пламени.

«Жги эту нечисть!»

Пламя весело лизнуло сухое дерево, затрещало. На мгновение Степану показалось, что шепот отступил, притих. Но это была лишь иллюзия. Он слышал его сквозь треск огня. Он слышал его внутри своего черепа.

«Огонек… Яркий… Красивый…» – заворковал шепот прямо над его ухом, заставляя старика вздрогнуть и отшатнуться от печи.

«Скоро потухнет… Как и ты… Скоро…»

«Не бойся холода, Степан…» – вступил другой голос, сладкий и вязкий, как болотная тина.

«Холод – это покой… Вечный покой… Ни боли, ни страха… Открой дверь… Впусти нас… Или мы сами войдем?.. Скоро…»

– «Не войдете!» – выкрикнул Степан, отчаянно озираясь. Его взгляд упал на икону в красном углу. Лик Спасителя, темный от времени и копоти, казалось, смотрел на него с бесконечной скорбью.

«Господи… Заступник… Не дай погибнуть… Защити…» – забормотал он, крестясь дрожащей рукой.

«Он не слышит…» – прошипел шепот из-под лавки. «Здесь наша земля… Наши владения… Он давно отвернулся…»

«Молчи!» – внезапно рявкнул третий голос в шепоте, резкий и злобный, как скрежет камней.

«Пусть надеется… Пусть молится… Слаще будет… Когда надежда умрет последней…»

Степан закрыл глаза, пытаясь заглушить этот многоголосый кошмар. Он знал. Знавал давно. Его час был близок. Он был последним. Последним огоньком в мертвой деревне, последним глотком воздуха над трясиной. Болотница терпела, выжидала, играла с ним, как кошка с мышью. Но терпение ее кончалось. Он чувствовал это каждой фиброй своего измороженного существа.

И тогда случилось самое страшное.

Сначала пришел туман. Не просто густой, осенний туман. Он накатил на Душу со стороны болота не пеленой, а плотным, мертвенно-белым саваном. Он обволок избу мгновенно, как погребальный покров. Даже если бы в Дуге еще горел хоть один фонарь (а их не горело уже давно), его свет не пробил бы и на локоть. Белая, слепая, давящая мгла вжалась в оконницы, заполнила щели, задушила последние проблески лунного света. Мир сузился до стен проклятой избы.

Затем застонал маживельник. Не просто зашумел на ветру – а завыл, заскрипел так, будто тысячи костяных ветвей терлись друг о друга под невыносимой тяжестью. Скрип стоял невыносимый, пронзительный, леденящий душу. Он не шел извне – он исходил отовсюду. От пучков, висящих в избе! Они вибрировали, извивались на своих веревочках, словно живые существа в агонии. Сухие иглы сыпались на пол, а скрип нарастал, превращаясь в жуткий хор, похожий на скрежет гигантских зубов, на лязг несметных скелетов, медленно поднимающихся из топи. Звук заполнял все пространство, бил в виски, сводил с ума.

Степан вжался спиной в стену у красного угла, схватился за край лавки, его глаза, широко открытые от ужаса, метались по избе, от трепещущих пучков маживельника к темному лику иконы. Он пытался крикнуть, но голос застрял в горле, перекрытый этим вселенским скрежетом. Казалось, вот-вот бревна избы не выдержат и рухнут под этим звуковым напором, похоронив его под обломками и сухими костяными ветвями.

«Не-ет…» – выдавил он наконец хриплый шепот. «Прекрати… Сгинь!»

Но скрежет лишь усилился, достигнув такой силы, что в печи зазвенела посуда, а по стенам поползли трещинки инея. И вдруг… Все оборвалось.

Мгновенно. Как будто гигантскую пилу, скрежещущую по кости, просто выдернули из пропила.

Наступила Тишина.

Не просто отсутствие звука. А абсолютная, гнетущая, невероятно тяжелая Пустота. Исчезло все. Стрекотание сверчков, завывание ветра в трубе, привычное, родное (теперь такое желанное) хлюпанье и бульканье болота за окном – все смолкло. Даже собственное дыхание Степана казалось ему немыслимо громким в этой абсолютной тишине. Мир замер. Затаил дыхание. Замер в ожидании неотвратимого финала. Эта тишина была хуже любого скрежета. Она была преддверием, паузой перед прыжком хищника. Она давила на барабанные перепонки, заставляла сердце бешено колотиться в попытке заполнить пустоту хоть каким-то шумом.

Степан стоял, не дыша, прижавшись к стене. Его глаза, привыкшие к полумраку, расширились, пытаясь уловить хоть какое-то движение в этой белой мгле за окнами и в темноте избы. Шепот тоже исчез. Полная, всепоглощающая тишина. Лишь леденящий холод продолжал сковывать тело, проникая глубже, к самому сердцу.

Он медленно, как в страшном сне, повернул голову к иконе. Лик Спасителя в красном углу казался еще темнее, еще скорбнее. Вдруг… Степану показалось, что по темному дереву пробежала легкая дрожь. Или это его собственные руки дрожали? Он не мог понять. Тишина была такой плотной, что звенела в ушах.

И тогда он услышал. Не звук. Ощущение. Тяжелые, медленные шаги. Не по снегу снаружи. По полу внутри избы. Глухие, влажные шлепки, словно кто-то огромный и облепленный тиной ступал босыми ногами по половицам. Шаги приближались из темного угла, откуда раньше доносился насмешливый шепот. Их было не разобрать – один шаг? Несколько? Существо? Или сама топь, обретая форму?

Шаги остановились. Где-то в центре избы, за пределами слабого света от догорающей печи. Тишина сгустилась еще больше, стала вязкой, как смола. Степан чувствовал на себе тяжелый, незримый взгляд. Холод достиг сердца. Он знал, что говорить бесполезно. Молиться? Слова застряли в горле. Он только крепче вжался в стену, чувствуя шершавую древесину под пальцами, и уставился в темноту перед собой, туда, откуда исходило это немое, давящее присутствие.

Из темноты, прямо перед ним, материализовался голос. Не шепот. Низкий, гулкий, как отзвук в глубоком колодце, полный нечеловеческой власти и древнего холода. Он произнес только одно слово, растягивая каждый звук, вкладывая в него всю тяжесть веков и топей:

«Сте-е-е-пан…»

Старик ахнул, как рыба, выброшенная на берег. Воздух вырвался из его легких клубящимся паром, тут же застывающим в иней. Он не смог ответить. Его язык прилип к нёбу. Он мог только смотреть в черноту, откуда прозвучало его имя.

Голос продолжил, и каждое слово падало, как камень в бездонный колодец, отдаваясь ледяной дрожью в костях:

«Ты… последний… Огонек… Догораешь…»

Пауза. Тишина снова сжалась. Шагов не было слышно, но присутствие стало осязаемым, физическим. Холод обволакивал Степана, как саван.

«Дуга… наша… Ты… чужой…» – прозвучало снова. В голосе не было злобы. Только констатация факта. Неизбежного, как смена времен года. «Отдай… что наше… Отдай… душу…»

Степан нашел в себе силы. Собрав всю волю, всю ярость обреченного, он прохрипел, глядя прямо в точку, откуда, как ему казалось, исходит голос:

«Душа… моя… Господу… Не… ваша!»

Из темноты донесся звук, похожий на тихий, мокрый хрип. Смех? Или просто бульканье трясины?

«Господу?..» – голос звучал почти удивленно, но с ледяной насмешкой.

«Он… здесь… не властен… Здесь… болото… Вечность… Топи… Прими… покой…»

Внезапно, в красном углу, над иконой, вспыхнуло слабое, холодное сияние. Не от лампады – ее не зажигали давно. Это светился сам лик! Тусклым, зеленоватым, болотным огоньком. Свет был таким же мертвым, как и сам туман за окнами. Он осветил скорбные черты Спасителя, придав им жуткое, потустороннее выражение. Икона… его последняя защита… гасла? Или… преломлялась сквозь призму болотной силы?

«Видишь?..» – прошелестел голос, став вдруг множественным, как будто его подхватили тысячи шепчущих ртов из щелей, из-под пола, из самого воздуха.

«Твой свет… гаснет… Наш свет… вечен… Холод… вечен… Покой… вечен… Откройся…»

Степан почувствовал, как ледяные пальцы невидимого существа коснулись его лба. Не физически. Но холод пронзил мозг, парализуя мысль. Он застонал, бессильно сползая по стене на пол. Его взгляд упал на ближайший пучок маживельника. Он висел неподвижно. Мертвый. Преданный. Сухие иглы, как костяные осколки, усыпали пол под ним.

«Не… бойся…» – заворковали шепоты, смыкаясь вокруг него, как кольцо.

«Скоро… тепло…» – солгал один голосок.

«Скоро… конец…» – прошипел другой, правдивее.

«С нами… вечно…» – забулькал третий.

Зеленоватый свет от иконы плясал, становясь все слабее, превращаясь в бледное пятно на темном дереве. Тишина снова воцарилась, но теперь она была наполнена этим множественным, беззвучным присутствием, сжимавшимся вокруг последнего жителя Дуги. Степан закрыл глаза. Перед ним проплыли лица: жена Марфа, давно умершая от лихорадки, сын Игнат, утонувший в болоте в молодости… Смеялись ли они? Плакали? Или просто смотрели с бесконечной тоской из мира, куда ему теперь предстояло?

Холодные пальцы коснулись его груди. Прошли сквозь тулуп, кожу, ребра… Коснулись самого сердца. Оно бешено забилось в последней попытке борьбы, но ритм тут же стал сбиваться, замедляться под ледяным прикосновением.

«Прииди…» – пронеслось в последний раз, как эхо по бескрайнему болоту. Не голосом. Мыслью. Приказом.

Степан вздохнул. Последний его выдох превратился в струйку инея, осевшего на бороду. Зеленый свет в красном углу погас окончательно. Икона снова стала лишь темным пятном в темноте. В избе воцарилась абсолютная, завершенная Тишина. Не было даже стука замерзшего сердца. Мир за пределами избы – болото, мертвые дома, костяной маживельник – все это больше не имело значения. Владения Болотницы поглотили последний огонек. Дуга окончательно стала частью топи. Вечной, холодной и безмолвной.

Глава 7: Последняя ночь и вечная страж

Рассвет над Маживеловой Дугой не принес света. Он принес лишь смену оттенков тьмы. Туман, еще недавно плотный, как саван, начал рассеиваться с неестественной, пугающей скоростью. Не под действием тепла или ветра – его словно гигантская, незримая рука резко дернула вверх, сдернула с деревни, как покрывало с мертвого лица. И открывшееся зрелище заставило бы застыть кровь в жилах самого отчаянного смельчака.