Вымыслы

9

C) Если бы это происходило с кем-то другим, мне кажется, я нашёл бы правильный выход, и перипетии, отравляющие реальность, были бы разрушены мной, с силой и ненавистью маньяка, сражающегося за стирание всяческих событий, даже с минимальными последствиями. С какой бы радостью я громил это липкое марево, искалечившее чью-то жизнь, жизнь, соскочившую с оси, и попавшую в гущу сражения, где заранее ясно, что невозможно избавиться от этой фата-морганы, невозможно сравнять её с землёй. Но это происходит сейчас и со мной! И выбор сделан! Раз уж без этих смещений, подтасовок, без зыбких фасеток небоскрёбов, нет Дженнифер, зачем мне истина? Что она без Дженнифер?!

Вчера, если информация календаря верна, был на Лексингтон-авеню, видел злополучный дом – чудом уцелевший при таких искажениях. Постоял немного перед дверью, похоже, с домом всё в порядке, осталось узнать, всё ли в порядке с обитателями. А может, мне и не нужно знать, что с ними происходит, я устал от вязкого нескончаемого напряжения, меня, если так подумать, то и раньше, кроме Дженнифер, ничего не интересовало. Теперь, когда всё устроилось лучшим образом, стоит ли ввязываться в историю? Даже вспоминать как-то неловко, что я был готов на криминальные поступки ради неё. Хотя риск в моём деле был бы минимальным, я знаю наверняка, где лежат деньги, знаю, как их добыть, а деньги-то, в принципе, никогда бы не помешали – пять миллионов, целых пять миллионов наличными! Я знаю. О! Опять я за своё! Разве я могу сказать теперь, после того, что происходит со мной, «знаю». Ничего я не знаю, не понимаю, и с бессилием песчинки кувыркаюсь в цепочке плохо продуманных сцен (вот бы мне сейчас получить контроль над сюжетом!), и не способен даже нащупать крошечную надежду на какое-то решение, на исцеление. А, может, Дженнифер и есть моё исцеление, моя опора? Не знаю, ничего не знаю!

Быть внутри повести – это совсем не то, что представляется сидя, за письменным столом, с той стороны всё подлежит проверке, подчиняется определённым законам жанра… А тут выходишь на сцену, как в театре абсурда, не зная ни текста, ни фабулы, отмеряешь отрезки действия собственной, зачастую бездарной, импровизацией, и главное, постоянно роешься в грудах мыслей, не имея понятия, которая из них является ответом. Количество вопросов тем временем растёт.

F). Настал момент засветиться в этом произведении, которое с моей помощью начинает приобретать достойный печати вид. Честно говоря, рукописи в той форме, в которой они попали ко мне, выглядели беспомощно и чересчур изобиловали сексуальными сценами, нас не интересующими. Действительно, к чему нам знать такие подробности, как, например, эта:

«А) Дженнифер вцепилась всеми пальцами в пряжку ремня, и могло показаться, она завязывает там узел, но вот мгновение, и первое препятствие позади, потом пуговица, молния, также стремительно. Пальцы, всё ещё сложенные щепоткой, нырнули в зубчатую, безобидную пасть ширинки, и вернулись с увеличивающимся членом, готовым лопнуть от желания и свободы. Обхватив не слишком тесным кольцом ладони (ей хотелось оставить больше места ощущениям) горячий ствол, она толкнула складку кожи к основанию, и, наполняя сознание знакомым запахом, несколько раз хаотично лизнула открывшуюся склизкую уже поверхность. Потом упругий, слепой и упорный от собственной эрекции орган пробился в горячую бездну рта, и горько-солёный вкус стал таять, разбавляясь её слюной. К его возбуждению приблизилось и её, и они в такт ритму своей любви прерывисто застонали…»" Ну, как, видите?! Это, разумеется, я выкинул в первую очередь, потом дописал пару глав с участием: А, В, С, D, E, F, G, добавив необходимую дозу ясности. Как некоторые из вас уже, возможно, догадались (или ещё не успели после удивления?), буква G относится к Кену Бруку, вернувшемуся в свой бывший дом за корреспонденцией (состоящей из рекламного мусора). Его вежливо встретила буква Е и попросила подождать немного. Бедный Кен, оставшись наподобие Мери без сигарет, с лёгкостью отыскал на окне сигарные ящики – эти сундуки с несметными сокровищами… Он, как и все остальные в повести, вынув сигару, захотел возместить её убыток в первом ряду сигарой, добытой из следующего ряда, но, в отличие от остальных (несчастные буквы А и D!), он не поленился и не забыл, а тут же щёлкнул замочком, поднял крышку, и… Дальше вы догадываетесь, что произошло! Кен переложил упакованные пачки (да, почти все пять миллионов!) в свой портфель, испытав при этом, вместо каких бы то ни было угрызений, обиду на маленькую его вместимость, всё же пришлось оставить несколько непоместившихся пачек… Потом на два часа позднее пришла, Мери, на которую и пало подозрение хозяина и полиции. Но её безупречное алиби в виде истории с Дженнифер (тут же куда-то пропавшей!), помогло отделаться от полиции за несколько часов. Но тут стали копать под Тома, и буквально через месяц ему было представлено полное обвинение по списку его криминальной деятельности. Читайте, читайте мою версию повести!

Я запутал следы Дженнифер, укрыв её в крошечном рассказике, куда, собственно, весьма элегантно спихнул и недоумевающего автора повести (жуткого варианта). Без меня, он никогда бы не увидел Дженнифер. Но этот неугомонный автор, со своим вечно работающем на холостых оборотах мозгом, со своими дебильными догадками, «мыслями», меня так утомил, что мне ничего не остаётся сделать, как убить… Нет, нет, не в смысле: я проникну в рассказ и убью его собственноручно, как Набоков! Я дождусь, когда он выйдет из дома, и устрою ему аварию, да, самую примитивную аварию! Пусть его собьёт, скажем, синий миниавтобус. Прощайте, у меня осталось минут тридцать работы!

С) …И была одна мысль, от которой я впал в отчаяние. После изнурительных, не имеющих ни начала, ни конца рефлексий, что-то внезапно обожгло меня изнутри, и прислушавшись к странному чувству, я вдруг осознал происходящее, я отчётливо увидел его, подходящего к моему письменному столу, включающего компьютер, переписывающего мою повесть, управляющего моими действиями, разрушающего мой мир, мою реальность. Он вошёл в мой дом, убедился в моём отсутствии, и найдя распечатанные листы повести, увидел меня, вплетённого в ткань, не законченного ещё произведения, и то ли из желания помочь (ведь по ту сторону прозы всегда всё ясно!), то ли ещё почему, принялся отщёлкивать на замусоленных клавишах то, что принесёт ему славу, сделает его карьеру и навсегда уничтожит меня такого, к которому, я так стремился вернуться, пытаясь оправдать собственную инертность. Всё, чему я так долго сопротивлялся, видится мне теперь в новом свете, озаряющем его заполнения интерлиньяжа моего произведения или полностью переписанные куски, и с такого ракурса представляется поистине благородным делом, ибо, уйдя в повесть, я не подумал о том, что кто-то должен продолжать писать её, давая мне возможность дышать, жить… И он подарил мне эту возможность! Более того, подарил мне любовь! Так не останавливайся, мой незнакомый спаситель! Я обещаю быть отменным лирическим героем во имя твоей славы.

Моя Дженнифер сидит напротив меня, смотрит переполненными нежностью голубыми глазами, и я не решаюсь сказать ей о том, что у нас никогда не будет пяти миллионов долларов, увы, никогда… Я очень хочу сделать ей что-нибудь приятное, пожалуй, куплю огромный букет лилий, она обожает лилии…

Я выйду на секундочку!

А) – Куда ты?

F) – Это большой секрет! Скоро ты всё узнаешь!

Март 2000 год

«Лирический герой»

Я не знаю, что может вывести его из этого состояния. В отличие от остальных моих персонажей он слишком сосредоточен на себе, и его почти невозможно соединить с окружающей средой. Даже его последняя влюблённость не смогла проникнуть в его внутренний мир. Какое ущербное определение, никогда не буду пользоваться им, а то ещё, чего доброго, какой-нибудь усердный литературовед сподобится на выпуск словаря моего языка. Нет, таких словосочетаний там не будет, как не будет слов вроде «сетовать» и ему подобных. От одной такой мысли делается муторно. А он сидит себе спокойно в кафе за углом, делает вид, что изучает девушку за соседним столиком, которая, в свою очередь, делает вид, что полностью игнорирует его. Они немного смешны, но, может, и вправду, его слегка возбуждает её идеальная фигура и приятные черты лица, едва задрапированные прядью волос, а она погружена во что-то своё, и ей совершенно наплевать на него, с его дебильной похотью. Девушка необыкновенно привлекательна… Пожалуй, спущусь в это дурацкое кафе, – оставлю её себе. Что бы такого одеть, чтобы не выглядеть идиотом? Пиджак, разумеется, ни к чему, хотя только он и способен придать мне некоторую солидность. К чёрту солидности! Одену свитер и джинсы, в конце концов, у меня есть шикарные ботинки. Пусть отдохнёт мой лирический герой. За последний месяц я слишком уж много уделяю ему внимания, время подумать о себе. Хочется взять с собой свою только что вышедшую книгу (фотография на всю обложку!), или ещё лучше, саксофон, и сразу продемонстрировать ей свою гениальность. Что-то подсказывает мне о её причастности к искусству, впрочем, в прошлый раз это “что-то" тоже было, но моя блистательная М, оказалась абсолютно равнодушна и к литературе, и к музыке. Но какое отношения М может иметь к девушке в кафе?.. Никогда нельзя делать выводов по одному частному случаю. Впрочем, мне всё равно!

1990 год

«Исчезнувший зверь»

«Если сегодня попытаться вспомнить, каким я представляю себя тогда, то получится так: я стеклянный, прозрачный, плыву по воде, не перегоняя её и не отставая; меня нет, а вокруг всё меняется.»

Виктор Шкловский

1

В день смерти Руаля Амундсена все члены нашей экспедиции были смертельно пьяны. Только Сэм Блюард – типичный англичанин из провинции, пытался прикрепить свой невыносимо трезвый взгляд к однообразным движениям костра. Огонь накидывался на тропические сучки, похожие на вывернутые руки танцоров компании Пола Тейлера, совершенно не так, как на британские липы, выращенные словно по заказу огненной стихии и пуританского разума…

Мы наполняли наши походные кубки бессмертным ромом, и размагничивали напряжённую таинственность джунглей раскатами оторванного от цивилизации хохота. Иногда мистер Блюард растягивал губы, силясь произвести подобие улыбки, и потряхивал рыжеватой ухоженной бородой, выражая тем самым симпатию к только что услышанной, грубоватой шутке. Глядя на него мне хотелось лопнуть со смеху. На двенадцатый день жизни в лесу он не изменил своей привычке надевать бархатный жилет, и его голова, как когда-то в топографической конторе, росла прямо из развернувшихся лепестков нашейного платка. Глядя вокруг, я понимал, что впоследствии никто, кроме, меня не возьмётся описывать эту ночь, замкнутую радиусом нашего замысловатого маршрута с запахом молодого чернокожего проводника, разыгрывающего умилительные сценки с участием мистических существ; никто не запишет на плёнку этот диковатый гул с истеричными соло – выкриками полуптиц – полузверей; никто не обратит внимания на поблёскивающие из темноты пряжки на башмаках английского зануды… Алкоголь снял напряжённость, с которой я не мог справиться последние несколько дней. Я даже подумал, что единственная женщина в экспедиции – угловатая Келли, наполненная зоологическими ужимками, не так уж отвратительна, как казалось мне в день нашего знакомства… Достав тетрадь, я написал по этому поводу пару строк, заключив их в скобки, как всё то, что впоследствии не должно было войти в отчёт или статьи. Тогда я не задумывался о важности виденного мной не только укладывавшейся на бумагу, но и менявшей меня самого… Слова находились легко, они выстраивались в нужном порядке: зубами для пасти далёкого научного журнала, при этом едва уловимые признаки указывали учёному на их неспособность возвеличить почтенное издание, слова оставались словами, – они только развенчивали его репутацию, а я сплетал из них маскировочные сети… До этой экспедиции я не мог выносить женщин вульгарнее меня, но Келли старательно вела свой подкоп под стену моих принципов, и в итоге, оторвавшись от бумаги, я поймал её взгляд, висящий над приклеенным снизу оскалом, и улыбнулся ей. Келли этого было достаточно, – через мгновенье она уже сидела рядом со мной, на скользком, лишённом баланса, бревне. Негаснущие искры кривыми траекториями улетали в чёрное африканское небо. Я уже не пытался избавиться от назойливой близости Келли, и она увеличивала амплитуду своих колебаний, всё приближая, едва заметно косящие, тронутые ромом глаза к моему лицу. Первое касание её губ ещё нельзя было назвать поцелуем, но эта горячая мягкость задела внутри меня одну из тех струн, по которым настраивается тело, и напрягаются определённые органы чувств. Приступы смеха ещё продолжали вырываться из её рта, когда она, мягко зажёвывая мои губы, шёлковым рычанием выдохнула: «Какой ты милый!». Я растерялся и, кажется, протрезвел, мне всегда казалось, что непривлекательным женщинам несвойственны нежность ласка, связанные в моём понимании с красотой. Англичанин, покашляв, лениво привстал и пожелал всем из окутавшей его темноты – «Доброй ночи!». Несколько голосов, словно слегка замедляя скорость, что-то пробормотали в ответ. Вслед за Сэмом удалились ещё двое, и дружеский уют стал постепенно распадаться, унося с трудом держащихся на ногах коллег.

Через четыре дня нам предстояло вернуться в Нью-Йорк, цель экспедиции не была достигнута. Сведения о существовании неизвестного науке зверя подтвердить не удалось. Оператор, представленный каналом "Дискавери", снял забавные эпизоды нашей «дикой» жизни. Если вам доводилось видеть передачу, посвящённую той экспедиции, то вы, вероятно, вспомните шагающих по цепочке людей, разрубающих секирами ломкие лианы. Я появляюсь вначале, крупным планом, и в середине. Когда нас снимают в джунглях, я иду пятым, и почти неузнаваем, зато Келли хорошо видна, – она вышла гораздо лучше, чем в жизни, ей идёт всякая туристическая дребедень… В этой передаче ничего не сказано о том, что случилось тогда на самом деле. Только спустя много лет я решился распечатать записи тех времён, и взяться за перо… Естественно, я помнил всё до мельчайших подробностей и без тех пожелтевших листов, наполненных откровением, так долго царапавших мою душу, и до сих пор погружающих меня в имманентные, не свойственные человечеству исследования собственного внутреннего мира, затаившегося под моим внимательным взглядом. Наблюдение за самим собой – наиболее сложная и утончённая вещь, ибо себе так же легко солгать, как и посторонним. Столько усилий я потратил на то, чтобы моё откровение перед самим собой ничем не искажалось… И когда моё воображение заводило меня в тупик, я впадал в глубочайшую депрессию, но вовсе не потому, что реальность приходила в несогласие с вымыслом. Просто я становился творцом художественной литературы и переставал слышать собственный пульс. Позднее я понял, как заблуждался тогда. За то время, пока я тщетно старался постигнуть РЕАЛЬНОСТЬ, она настолько изменялась, что каждый день мне приходилось начинать всё сначала. И это остановило мой рост, как колодки на ногах китайской принцессы. Я почувствовал тесные стенки собственной тюрьмы. И эта ограниченность с поражающей быстротой стала заполнять мою внутренность, истребляя мой истинный талант. Я был похож на вора, ворующего у себя самого. Я продолжал работать с некоторыми журналами и газетами, для которых ВЫМЫСЕЛ был основным врагом. Я охотился за былью, а она рассыпалась у меня в руках, и я не успевал донести её до издательств. И едва я записывал факты одной реальности, как другая уже приносила полные их опровержения.

… Спас случай. Я шёл по Бродвею, в людском потоке, говорящем на всех языках сразу и вдруг меня окликнул знакомый женский голос. Это была Келли. Случайно или, скорее всего, нет (зная шпионскую натуру этой странной женщины), мы встретились после двухлетней разлуки. Келли бросилась ко мне с неизменившимся пылом. Я не успел ни о чём подумать, как она уже буквально впилась своими губами в мои…

Зашли в ближайшее, устроенное по потребностям туриста, кафе, где она и объяснила мне (в течение пяти часов), что значит для неё моя проза, и какую роль она может сыграть в духовном развитии «продвинутой» части человечества. Она говорила так логично, что я почти не заметил того грубого сдвига в патетичность, на которой, собственно, и держались мысли Келли. Надо заметить, что далеко не каждому подойдёт такой концентрированный пафос. Келпи родилась с пафосом вот рту, вместо серебряной ложки. Нелегко поверить в то, что кто бы то ни был, мог убедить меня вернуться к прозе, заброшенной мной столько лет назад. Келли это удалось виртуозно. На следующий день я уже сидел перед компьютером, пытаясь обуздать поток сюжетов и отдельных сцен, словно освобождённых из концентрационного лагеря. Ещё вчера, осуждённые на смерть, они бежали теперь по всему простору моего сознания, наполняя смыслом каждое мгновение моей новой жизни… Сейчас я готовлю к изданию третью книгу, в которой будет и этот рассказ, единственный достойный печати эпизод из моей жизни, где достоверность ничего не испортит.