Сыновья Борея

– Назвался Харальдом Нарвиком из Бергена, барон! Говорит, что едет в Псков по поручению Миндовга….

– Хм, похоже, викинг! – барон недоумённо посмотрел на монаха. – На службе у литовского короля? Странно? Почему он не служит ордену, если одной с нами, брат Лион, веры?

Монах тупо уставился на хозяина, а тот, глянув на стражника, распорядился:

– Ну, зови уж его ко мне, Морис! Посмотрим, что за птица! Узнаем хотя бы какие-то новости.

Через некоторое время в зал вошёл человек. Барон и монах с любопытством уставились на статного молодца в белом плаще крестоносца. По всему видно было, что это воин, и далеко не простой, а битый и опытный.

Вошедший же в зал, увидев распятье на стене, с каким-то даже усердием начал креститься, а потом степенно поклонился этому распятью. И уж совсем непонятно было барону с монахом, то ли гость поклонился распятью, то ли сидящим за столом, но тот после поклонов чётко произнёс:

– Слава Господу нашему, Иисусу Христу, во веки веков!

У барона отлегло, а тонзура на голове монаха покрылась испариной. Оба перекрестились, ответив:

– Воистину слава, Христу, Господу нашему!

Барон радушным жестом пригласил вошедшего за стол, сказав:

– Садись, брат, да раздели с нами эту скромную трапезу во имя Христа! Обед ещё не скоро, а ты с дороги.

Родий, а это оказался именно он, не заставил себя ждать и спокойно уселся на свободный чурбак за столом. Ответил просто:

– Премного благодарен, Ульрих! Но у меня просьба: распорядись, чтобы накормили моего коня, путь у меня ещё довольно долгий, а запас овса давно закончился.

– Мы сами-то, Харальд, – криво усмехнувшись, неловко пошутил хозяин замка, – навроде тех лошадей, неободранный овёс едим, но желание гостя, – закон для любого хозяина!

Гость с лёгкой улыбкой поочерёдно и внимательно посмотрел на барона с монахом.

– Эй, кто там! – барон хлопнул в ладоши.

В зал вскочил слуга, с готовностью растворив уши:

– Скажи там, Иохим, чтобы задали корма коню нашего гостя, да проследи, за тем, чтобы исполнили немедля, а не то я прикажу Сильвестру, гарнизонному палачу вам все рёбра переломать!

Родий, между тем, без всякого стеснения, обглодал курёнка, запив его пивом, и не торопился выкладывать какие-либо новости. Барон же, дав гостю закусить, начал удовлетворять своё любопытство:

– Ты как попал-то сюда, Нарвик, в эту глухомань? И куда направляешь копыта своего коня?

Родий понял, что надо отвечать и ответить нужно тонко, чтобы Ульрих не заподозрил его в двойной игре.

– Видишь ли, барон, я у короля Миндовга недавно, всех тонкостей его политики ещё толком не знаю, но послал он меня в Псков, к боярину Яруновичу, для заключения торговых сделок по поставкам партии овса и тележной мази в Новогрудку. Но ты же, я думаю, догадываешься, что истинной целью короля есть выяснение силы партии «молодших», вождём которой является боярин Ярунович.

– Ты хорошо говоришь по-немецки, Харальд! – небрежно обронил хозяин замка и тут же сменил тон своего обращения к гостю, уставившись на того круглыми птичьими глазами. – А почему я тебе должен верить, Нарвик?

«Он своим длинным носом похож на ворона, – подумал Родий», но, молча вынув из кармана своих кожаных штанов лоскут, протянул его хозяину со словами:

– Я знаю, барон, что король Миндовг находится в союзных отношениях с Тевтонским и Ливонским орденами, и принял католичество. Вот куна короля Миндовга! Надеюсь, мой барон, личной печати литовского короля ты поверишь и перестанешь преследовать меня своими подозрениями.

Хозяин замка посмотрел на куну, глаза его потеплели, и он уже в дружелюбном тоне поинтересовался:

– А чего ты, Харальд, по этой дороге поехал? На Псков из Новогрудки есть дорога гораздо прямей?

– Так, какую указали в Полоцке, по той и поехал! – поторопился с ответом Родий.

– А зачем тебе Полоцк, это же дорожный крюк и немалый? – с определённой долей подозрения спросил барон, монах же, прикрыв глаза веками, перебирал чётки.

– Король Миндовг, барон, – пояснил Родий, – дал мне задание прощупать, насколько это возможно, настроение полоцких князей. А дорогу до Пскова, именно эту, указали мне в Полоцке.

– А и верно, Нарвик! – согласно кивнул головой барон. – Я ведь не зря оседлал эту дорогу, которая ведёт с юга, с полоцких земель, на север к Изборску и Пскову. Торговцы, везущие свой товар, платят мне пошлину – мешок пшеницы с пяти. И это, считаю, по-божески, а мог бы взять и половину.

– Половину нельзя, барон! – возразил Родий. – Иначе торговцы изберут окольный путь на север.

– Пожалуй, ты прав, Нарвик! – хозяин замка пристукнул кружкой по столу. – С этими варварами надо быть начеку. Хотя магистр Ордена, Роденштейн, толкает меня на более решительные действия против славянских еретиков. У меня здесь, в замке Армцвальд, полторы тысячи наёмников, но я жду хорошего подкрепления в десять тысяч воинов Ордена, чтобы возглавить поход на Псков, а потом и на Тверь. К тому же я надеюсь на помощь короля Миндовга, хотя не верю ему. Этот литовский владыка хитёр как лис; маслянно улыбается, а сам держит нож за пазухой. Я знаю, Нарвик, что князь Александр не посмеет ударить мне в спину, потому что дружина его малочисленна, а главное, что у него на ногах как гири висят эти самые «молодшие», так называемые «золотые пояса», ха-ха-ха….

Родий, снисходительно улыбнувшись, резонно заметил:

– Насколько мне известно, барон, князь Александр заключил союзный договор с Ордой, с ханом Батыем, по которому мунгалы обязаны помогать воинскими отрядами русским дружинам в случае военных действий с любым противником князя, а стало быть и Орды! С любым, барон!

– Это мне давно известно, Харальд! – пренебрежительно отмахнулся хозяин замка. – Знай, что полоцкие князья, да и тверские тож, такого договора с мунгалами не имеют, а, стало быть, я спокойно прогуляюсь по их владениям и присоединю их к землям Ордена.

– Делай, как знаешь, барон! – равнодушно согласился Родий. – А мне пора в путь. Благодарю за хлеб-соль!

Родий, по обычаю перекрестившись, поклонился распятию и вышел. Ему было всё равно, по-католическому обряду он поступил или нет. Христа надо было просто любить, что он, и делал по жизни, совершенно не обращая внимания на разногласия между католиками и православными, зато терпимо относился к вере язычников, которых везде было ещё великое множество.

Монах, молча сидевший рядом с бароном, всё воспринимал по-своему, а потому, после ухода гостя, заронил в душу хозяина замка очередное подозрение:

– По-немецки он говорит неплохо, Ульрих, но всё ж он норманн и ты зря перед ним откровенничал.

– Я не говорил ему о сроках моего выступления, брат Лион! – беспечно заметил барон.

Монах мелко перекрестился, твёрдо посмотрел в глаза хозяину замка, и как-то хищно проговорил:

– А ты заметил, как он наложил на себя крестное знаменье?

– А что странного, брат Лион? – опешил барон.

– А то, что крестился твой гость справа налево, как это принято у адептов византийской церкви! – подозрительно заключил монах….

Глава 5. ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД.

Город Новгород, если хорошо копнуть вглубь истории, пожалуй, древнее всех городов на обширной русской равнине. Когда славянский вождь, князь Буривой, в начале VI – го века привёл своё племя на берега озера Ильмень и Волхова, окрестные земли не были совсем уж пустыми. В этих местах уже обитали угры и древнегерманское племя росов. А ещё вблизи Ладоги и Онеги жили остатки готов из Скандинавии, хотя основное ядро этого народа бродило по Европе, громя лангобардов, франков, ютунгов и алеманов, да вообще всех подряд, добивая попутно остатки Римской империи.

Местные угры и готы в течение века смешались с прибывшими новосёлами и образовали мощное племя ильменских славян. Росы же долго враждовали с ильменскими славянами, кривичами и полочанами, но к началу IX – го века потеряли свою самостоятельность. Славянская культура поглотила, ассимилировала росов, их язык и культуру, но название племени перешло на всех славян. Уже в IX- м веке германский король Оттон I называл всех славян просто русскими, хотя в византийских хрониках того же времени славяне ещё упоминались раздельно, – славяно-росы.

К тому же не надо забывать, что на огромной Восточно-Европейской территории жили скифы, которые которые тоже были славянами и они, со временем, органично вплелись, или лучше сказать, растворились среди пришлых славянских племён, передав им культуру земледелия. Так что к VIII – му веку чистых славян вообще не осталось, родился новый этнос, – русские.

Город Славянск, который основал князь Буривой в VI – м веке на западном берегу Волхова, был сожжён росами, и хотя нападение их было отбито, славяне, чтобы обезопасить себя, построили новый город на восточном берегу реки и назвали его Новгородом. Торговые связи с Западом и Востоком обогатили город, подняли его значение на определённую высоту и вскоре это стал уже Великий Новгород.

К IX – му веку город разросся, и мостами соединился с рыбачьими посёлками на западном берегу Волхова. Росы к тому времени исчезли, как самостоятельное племя, растворившись среди ильменских славян, кривичей и радимичей, что жили южнее озера Ильмень. К этому времени Великий Новгород был уже довольно крупным торговым и административным центром Северо-Западной Руси с населением более ста тысяч человек, и люди уже с гордостью называли его не иначе, как Господин Великий Новгород….

*****

Новгородский боярин Степан Печка справлял совершеннолетие своего единственного сына Фёдора. Ещё до восхода солнышка тёща Степана, бабка Дора, хоть и христианка, но по-древнему обычаю терем подмела обязательно новым веником, а веник этот, на котором скопилась всякая нечисть, кинула в объятый пламенем зев печи на кухне, приговаривая:

– Уж ты, Огнюшко, сын Сварожича, избянну нечисть прибери, дабы внучка мово, Феденьку, от лиха мирскова разнова упасти в день возмужания ево!

После того, как веник, стреляя мелкими угольками, сгорел, бабка, мелко крестясь, по-язычески ублажая сына Сварога, бросила в огонь баранье рёбрышко, извиняюще пробормотав:

– Господи! Прости мою душу грешную, да ведь боюсь обычаи дедовы нарушить! Ведь не ведаю, хто тамо за порогом-то стоит, а ну, да изурочит внучка-то мово! Уж замолю в храме Божьем грех-от энтот, языческой…

Ублажив древних богов, и, замаливая грех язычества у Христа и святых угодников, бабка принялась уставлять большой стол в светлице свежеиспечёнными пирогами. Ей прибежали помогать три младших внучки погодки.

Когда с заутрени домой пришёл хозяин с гостями, стол уже был накрыт. Возле одного из ягодных пирогов лежали ножницы. На этом старинном обряде обрезания волос с головы юноши и введения его в ранг воина русским женщинам присутствовать не полагалось.

Гости, что пришли с хозяином, Степаном Печкой, были людьми в Новгороде именитыми, родовитыми: Трифон Конопатый, конезаводчик; Хома Сукота, хозяин обширных льняных полей и льноткацких мастерских, да Антоний Воробей, владелец обширных ржаных полей, восточнее города. Бояре эти были из когорты «золотых поясов», за «вольности» новгородские, а лучше сказать за свои личные права, хотя и по-разному, стояли горой.

Бояре в светлицу вошли, образу Богоматери, что на полочке в красном углу, трижды с усердием перекрестившись, поклонились. Степенно рассаживаясь за большим столом на широкие лавки, хозяина добродушно нахваливали:

– Забогател ты, Степан! За икону-то, небось, полсотни мешков овса отдал?

– Я не жалею о том, братья! – ответил хозяин. – А токмо овсы прошлым летом худо уродились, а ишо за Микиткиным болотом овсянно поле ведмеди вчистую обсосали, да измяли проклятые.

– Ладно, не прибедняйся, Степан! – весело подытожил боярин Трифон. – Кличь отрока-то свово!

Степан, повернув голову к дверному проёму, зычно крикнул:

– Эй, Федька!

В светлицу, будто специально ждал, тут же мигом влетел тощий, высокий парнишка. Поклонился по порядку: сначала красному углу с иконой, потом гостям, а уж после отцу. Отец взял в руки ножницы, назидательно, под одобрительные взгляды своих гостей, произнёс торжественно:

– Всё, Феодор! Был ты, до сей поры отроком глупым, теперя будешь вьюношем разумным, понеже вступил ты в возраст воина, то бишь в возраст мужеской. Четырнадцать летов тебе стукнуло, а обряд сей торжественной, ишо полсотни летов тому назад завёл великий князь володимерской Всеволод Большое Гнездо, немалого ума был человечище. Пойдёшь завтрева в молодшу дружину ратно мастерство осваивать. Жеребёнка тебе вон боярин Трифон жалует. Кланяйся ему, блага желай за подарок сей.

Парнишка низко, в пояс, поклонился улыбающемуся боярину. Отец же назидательно продолжил:

– Нижний венец под терем себе срубишь, а чрез год, на осень, жениться тебе. Невесту уж мы те подыскали, воеводы Родия дочь, стал быть за лето терем надоть срубить, поимей заботу.

Степан отстриг над левым ухом сына клок волос, положил его на божницу возле иконы. Слегка подтолкнул сына к столу со словами:

– А теперя ты муж, и сидеть тебе с нами ровно! Волосья же энти в ладанку зашей, да за пазухой носи, оберегом будет.

Парень на лавку неловко уселся, на гостей именитых глянул стеснительно. Отец сыну в расписной ковшичек мёду стоялого налил. Гостям, да и себе тоже не забыл. Федька из ковшичка отпил, пирогом с брусникой закусил, хмель ему в голову с непривычки ударил и смотрел он теперь на гостей счастливыми глазами, гордился тем, что с большими мужами за столом сидит, как равный.

Боярин Трифон Конопатый, с лицом и правда что похожим на яйцо перепела, пирога смородинового пожевал и заговорил с Федькой серьёзно, как уже со взрослым:

– Ты, Феодор, жеребчика изо дня в день обиходь, да с руки хлебушком угощай, тако надёжней друга опосля не сыщешь. Родители у твово жеребёнка зело породисты, тако што доброму коню быти.

– Ты, Федя, – обратился отец к сыну, – гвоздей-то вчерась нашел на торгу?

Парень с готовностью ответил:

– Гвозди нашёл, батюшка! Подмастерье коваля Криворучки, што в кузнечном конце живёт, мне четверть пуда отвесил. А страсти-то на торге яки? Не приведи Господь! Наслухалси и нагляделси!

– И чево ж люди брешут, Федя? – спросил боярин Хома, и все с любопытством наклонили головы к парню.

– Ой, страсти мирския! «Молодшие» на «лутчих» с руганью матерной накинулись, Бога забыв, яко псы на забор. Орали «молодшие», что оне, «лутчие» энти, с князем Александром во глве, народ честной, русской, ордынцам продали….

– А те-то что? – Хома даже ладонь подставил к уху, хотя Федька от выпитого хмеля и так говорил довольно громко.

– А что? – продолжил Федька. – «Лутчие» отбрёхивались! Орали, што мунгалы помогают одолеть тевтонцев. Мол, немцы чухонцев не трогают, а русских поголовно убивают, не жалеют даже младенцев. То, якобы, случилось в Колывани и Юрьеве (Эстония).

– А дале-то што? – заторопил парня боярин Антон Вороватый.

– Дак что? – Федьку несло. – Драка меж ими учинилась! Кровишши-то! Матерь Божья! «Молодшие» «лутчих» избили, с торгу вытолкали!

– Так им и надоть, ордынским прихвостням! Мунгалы свои нечестивы шеи под тевтонски мечи подставлять не будут! – подытожил Воробей. – С рыцарями мы завсегда уговоримси, в наших товарах оне нужду имают, а ордынцы и за так возьмут.

– Погоди Антоний! – поднял ладонь Трифон. – Князь Александр хоша ордынцам и платит, а всё ж у меня в Торжке-городе недавно даже хромой лошади мунгалы не отняли, а тех же баранов себе на пропитание за деньгу покупали….

– За деньгу! – передразнил Антоний. – Ты, Трифон, ври, да не шибко! Не завирайси, говорю, не гневи Бога-то! – взвился, и стал приподниматься с лавки, Воробей. – Мы с ганзейскими купцами давние приятели, издревле торг обоюдный ведём! Рази хто в обиде, был? Нам боярин Петра Ярунович што намедни баял?

– А чево слухать энтова олуха, сына предателя Феодора Яруновича! Чево он опять там набрехал? Я хоша и за «молодших» стою, а энтому пустобрёху Петру Яруновичу не верю.

– Да ты погоди, Трифон! – Хома Сукота поднял руку, пытаясь остановить горячие словоизлияния оппонента. – Я ведь тоже слышал как глаголил Ярунович, мол, сбирайте вече, да орите Александру: «Пошёл к чёрту, ты нам еси боле не надобен!»

Сомнения и неуверенность обуяли Трифона:

– Ага! Мы яво, князюшку Александра, к чёрту, а у яво воеводами Петра Мандрыка, да Петра Бота, да советник Михаил Пинешич с воеводой Родием, а ишо энтот Юлла с варягами, чёрт нерусской! Оне с дружинами нам усе посевы пожгут, да моих лошадок угонют! Мало тово, тако ордынцев на нашу главу призовут, а те нам полный разор учинят! Запамятовал штоли ты, Хома, про «Неврюево разоренье»? Тогда ить мунгалы разбили володимирску рать князя Андрея, брата Александра, да такой грабёж учинили в землях яво, што до сих пор володимирцы опомниться не могут. Хан Батый тако-то не зверствовал, яко полководец яво, Неврюй.

Хома насупился, но промолчал, зато боярин Антон Воробей подал голос:

– Во-во! Князь Андрей ордынских переписчиков убил, – вот Неврюй и злобствовал. Хоша слух был, што энтих переписчиков ухайдакали по наущению князя Александра, дабы, стал быть, ордынцев покликать, да науськать на людей, на русску землю.

– А зачем князь Андрей ратоборствовать на родного брата, на Александра, пошёл? – возразил Трифон. – Вот за то и получил, да посля разгрому тово в Швецию сбежал!

– Чево энто ты, Трифон, за князя Александра ратуешь? – возопил Хома. – Он те што – кум, аль сват?

– А то! – горячился Трифон. – И ты, видать, забыл, яко воевода Мандрыка подвесил боярина Фёдора Яруновича за ноги вниз главой здеся, в Нове-городе, за то, што тот донёс хану Батыю на князя Ярослава, отца Александра. Якобы князь Ярослав тайно от ордынцев сносилси с папой Иннокентием и просил помочи у Тевтонскова ордена противу мунгалов. Энто же лжа явная! Князь Ярослав сам бил тевтонцев и ливонцев не единожды! На кой чёрт ему энтот ромейский папа? А за ложный донос Фёдора Яруновича, князь Ярослав в Орде животом своим поплатилси. И внемли, Хома, я всего лишь за правду, за справедливость стою!

– А, коли, за правду, Трифон, – не сдавался Хома, тако вот хоша бы за насилье над родителем своим князь Александр должон отмстить проклятым мунгалам!

– Ну, брат, аще стал бы он мстить, – возразил Трифон, – мунгалы с востока, а тевтонцы с запада раздавили бы Русь в одночасье, яко таракана! Князь Александр преступил чрез себя ради народа русского. Побраталси с Сартаком, сыном Батыя, за што приобрёл верного союзника для ратоборства с тевтонцами.

– А нам, «молодшим», – вставил слово Воробей, – тевтонцы любы, Трифон! А за то, што Мандрыка подвесил Фёдора Яруновича навроде трески для провяливанья, яво сын Петра Ярунович и ненавидит князя Александра, понеже с яво ведома Мандрыка злобствовал.

– Молчал бы уж, Антоний! – взвился Трифон. – Воевода Петра Мандрыка верно поступил, аще предателя подвесил! А ты, егда у нас в городу голод учинилси, пять сотен возов жита увёз в Колывань (Таллин), да продал ганзейским купцам! Энто яко нам внять? Детишки здеся с голоду пухли, а тебе лишь бы мошну набить! Рази не тако?

– Пять сотен возов! – Воробей трагически воздел сложенные ладони вверх, и, задрав бороду, закатил глаза под лоб, словно призывал Бога в свидетели. – Энто уж люди набрехали!

– Брешут собаки, а люди едино лишь правду бают! – гнул своё Трифон. – Хоша бы и меньше, всё одно надо было в городу нашем хлеб оставить, коли выпала народу новгородскому лихая година.

– Да я вольный человек! – оборонялся Воробей. – Куды хочу, туды везу товар свой! Да ить и князь Александр в ту зиму по первопутку хлеб из Смоленска горожанам доставил. Запамятовал штоли?

– Энто по то, што у яво совесть быти, у князюшки нашева, и боль народну он яко свою примат! А тебя ведь не зря Вороватым воробьём люди прозвали! Те же собаки вон токмо на тебя гавкают, где бы ты не прошёл, а пса не обманешь, он кривду твою за цельно поприще чует!

Хома опять вступил в спор:

– Ты, Трифон, прямо сказывай! С нами, «молодшими», али за «лутчих», за князя Александра? Чево ты тута распинаешьси-то за яво?

Трифон Конопатый глянул на Хому исподлобья, но ответил честно, хотя и как-то неуверенно:

– Я с «молодшими» и противу мунгальскова засилья, но и разум у нас должон быти, а не то мы навроде того петуха, што горланит бестолку, а кур не топчет. Иной раз и князю поддержку оказать можно, особливо егда он грудью встаёт за вольну Русь, за веру Православну, противу любова ворога, противу насилья иноземного. Так-то, братья!

Воробей переглянулся с Сукотой, и Хома, вдруг, заявил:

– А вот давайте спрошаем младова, яко он мыслит о делах новгородских! Може истина-то иде-то посерёдке.

Федька, впервые сидевший за столом на правах уже взрослого и смотревший попеременно то на одного, то на другого из яростно споривших бояр, на их всклокоченные бороды и красные вспотевшие морды, растерялся, когда Хома Сукота обратился к нему, как к равному:

– Ты, Федюнька, многажды по городу носилси энти дни, многажды чево узрел, всякова наслухалси. Давай, реки слово своё, чево в городу народ бает? Чево рот-от разинул? Не робей, реки, яко на духу, мы тута все равны!

Федька, кое-как преодолев смущение, заговорил ломающимся, юношеским баском:

– Тако архиепископ новгородской Феофан рёк с амвона третьева дни, што мунгалам всё одно в ково мы, русичи, верим. Христос ли, Перун ли, для их всё едино. А вот, мол, аще тевтонцы сюды припрутси, тако усех в свою, католическу веру, силком обратят, а хто противу быти из нас, тако распнут, яко Христа, али удавят. А Ванька баял, што тевтонцы наш город огню предадут, а люд новгородской в Ильмене утопят.

– Якой ишо Ванька? – насторожился Хома.

– Да Родия-воеводы сын! – заметил Воробей.

– Энто што у вас в соседях, Федька? – криво усмехнулся Хома. – Тако он же ишо отрок десяти годов отроду! Нашёл ково слухать! Младень с отцова голоса поёт, а ты и ухи развесил! Несмыслёнок он ишо, Феодор! Тьфу ты!!!

Хома перевёл взгляд на хозяина дома, высказался негодующе:

– А ты чево молчишь, Степан, яко сыч в ночи, лесну мышь поджидающи? Реки слово своё!

Боярин Печка очнулся от своих дум, поднял голову, и, вдруг, сказал совсем не то, что от него ожидали гости:

– Приснилси мне намедни сон, братья, будто мать-упокойница квашню на кухне затеяла. Месит и месит мутовкой-то, да на меня поглядыват. А посля изрекла с укоризною: чево, мол, овсы-то не сеешь, сынок? Время, мол, уходит! Я чуть с лавки не грохнулси. А сестра младшая, тоже упокойница, сидит напротив, да на юбку свою, на задницу, заплату ставит, да не ниткой тонкой, а аж дратвой сапожной заплату-то пришиват, на меня тако-то хитренько зенками-то своими лупит, однако помалкиват. К чему бы энто, браты?

Бояре от неожиданности переглянулись, пыл их спорный тут же и остыл. Наконец боярин Воробей, усмехнувшись, брякнул:

– Энто мать твою, Степан, черти на том свете голодом заморили – вот она тебе знак и подаёт, тесто месит! А што касаемо сестры, тако черти с неё усю одягу содрали, да плясать нагишом заставили.

Боярин Трифон, наоборот, серьёзно и солидно посоветовал:

– Ты, Степан, иди к обедне в собор наш Софийской, да паломникам на паперти, каликам перехожим, пирогов-то и снеси, да свечку пред образом Богоматери поставь ради помина души матери своей и сестры, – вот оно Богу-то и угодно будет, да и твоей душе полегчает.

Боярин Хома Сукота, как-то боязливо оглянувшись по сторонам, не слушает ли кто его ересь, посоветовал иное:

– Нет, не тако! Надо пирог в огород вынесть. Пущай птицы вольные ево расклюют – вот и будет жертва Даждьбогу и матери твоей облегченье выйдет, а для сестры юбку нову на забор повесь; к Макоши, богине и покровительнице баб и девок, обращенье сотвори, прими, мол, от чистова сердца, братскова, – вот и сестре твоея благо быти….

Глава 6. ДНИ ГРОЗНЫЕ

Родий, выехав из замка Армцвальд ещё рано утром, через сутки добрался до Изборска, возле которого, в лесу, скрытно от людей расположился половецкий отряд Джухи. Здесь же Родий застал Гринько и сотника Зуба.

Конный отряд обосновался в этих местах солидно: с шалашами из елового лапника, землянками с бревенчатыми стенками внутри, с загоном для овец. Рядом с уртоном конников протекал тихий лесной ручей, а на таёжных полянках было вволю травы для отрядных лошадей и тех же овец.

– Ну, братья, я гляжу, вы тута основательно обустроились! – радовался Родий, обнимая, встретившего его первым, Гринько. – Лишь бы ливонцы не пронюхали.

– Никто, Родя, покуда не пронюхал! – успокоил Гринько. – А в Изборск, окромя меня, да Зуба никто не ходил. Корм и овец мы купили в селе Малинном и сидим тута тихонько. А яко ты-то? Повидался с Миндовгом-то?

– Повидался, Гриня! – тихо ответил Родий, оглянувшись по сторонам. – Встретил король хорошо. Поговорили о делах наших, грешных. Предложение наше он отверг, мол, неможно ему пока с нами быти противу крестоносцев, но твёрдо пообещал не чинить препон князю нашему, Александру Ярославичу, в походе его ратном противу ордена. О том донести мне надо князю наискорейше.