Ювенилия Дюбуа

Мама замечает мою задумчивую гримасу. Она спрашивает: «Почему ты грустишь? Что-то случилось?» Вопрос смущает меня. Отвечаю, что просто не выспался, и это отчасти правда. Мне всё ещё семнадцать, и я почти исправно хожу в заключительный класс.

Сверстники постоянно болтают о будущем. Их так сильно заботит, кем они станут, что уже сейчас видно, как через пять лет эти же светлые и энергичные тела превратятся в собственные размытые тени. А всё из-за естественной несправедливости в сложившемся обществе. Я не строю иллюзий. Подросток подростку рознь. Не нужно быть гадалкой, просто посмотрите на взрослое большинство. Они алчные. Они уставшие. Они кричат на любимых. Они то и дело говорят о деньгах. А ведь когда-то они были преисполнены самых светлых и благородных амбиций. И неважно, хотел ли человек стать космонавтом или от своей наивности мечтал занять пост президента. Даже самые реалистичные мечты «стричь людей» или «готовить вкусный хлеб» разбиваются о реальность. Сложно абсолютно всем. Это точно. Кто-то не хочет, чтобы люди были довольны жизнью, иначе тогда появится слишком много вопросов об окружающих вещах. Общество здесь должно недоедать. Мы должны придумывать себе врагов, чтобы никому не верить и жить обособленно. Сложившееся положение – не случайность, а математически выверенный план. Причём очень хороший план, с точки зрения вершины горы.

Я трачу на учёбу ровно столько времени, чтобы меня не выгнали. Очень забавно наблюдать за пай-девочками, начинающими дрожать от одного слова «экзамен». Они так переживают за нарисованные цифры и своё выдуманное будущее. У некоторых на нервной почве начинают выпадать волосы. Мой лучший друг Д. покинул меланхоличные стены неэффективного знания, выбрав короткий путь к получению профессии: среднее образование. Увы, я заразился более высокими целями, для которых полное образование просто необходимо, а именно: уехать на «большую землю». Причин покинуть маленький городок и родительский островок достаточно. В списке имеются логичные пункты, а также сакральные, болезненные и утопические. Становление на ступень взрослее. Благодать простора мегаполиса. Возможности. Относительная свобода. Новые мысли. Романтика, пропитанная страданием бетона. Увидеть что-то большее, чем панельки с пивнухами. А ещё… Не видеть, как родители стареют из года в год. Скучать по их бессмертному образу. Не видеть собственную жизнь, растворившись в толпе таких же иноземцев. Искать счастья, зная, что единственно возможный вариант – сам путь к нему, но никак не его достижение. Отправиться в паломничество, где никто не увидит отчаяния, и, в конце концов, сгореть в агонии собственного бессилия.

Людям свойственно романтизировать собственный образ. Что уж тут поделать? Куда лучше чувствовать себя особенным и неповторимым, стараясь поступками и стремлениями каждый день удерживать этот внутренний уровень, чем свыкнуться с мыслью повторности «Я», слишком рано умерев как воин, распластавшись на асфальте общественного бессилия.

На вопрос родителей: «В какой институт ты собираешься поступать?» – отвечаю уклончиво. Тут вступает в силу игра, где выказать пренебрежение официальной причине уезда никак нельзя. Надеваю маску вдумчивого молодого человека. Вьющаяся чёлка свисает, падая на оправу очков. Взгляд направлен вдаль, ум как бы взвешивает ответ. На самом же деле я давно продумал план действий до мелочей: «Ну, знаете, главное ведь не столько сам институт, сколько люди. Пока думаю. Веду переписку с одним ректором из института экономики…» Родители благосклонно кивают. Им радостно за образ повзрослевшего сына. А в будущем, если этому сыну немножко повезёт, он станет замечательной опорой и гордостью! Я знаю их мысли, уж поверьте. Общая картина вполне чётко прорисовывается в каждой окололичности, если только уделить ей немного внимания. Мне без разницы, на кого я поступлю. Приоритет в пользу «экономиста» был заранее отдан за счёт самого минимального набора предметов. Русский, математика, обществознание. Всё. Проще пути просто не сыскать. Если бы у меня оказалось поболее мозгов, то можно было попытаться поступить на филолога, но, увы, влияние впитываемой мною культуры не подразумевало прилежности и официальности. Если ты художник, то обязательно бедный и больной. Поэт – страдающий и зависимый параноик. Романист – сумасшедший каннибал, пожирающий собственную плоть.

В тогдашнем представлении только в таком обличии можно было не стесняться своих попыток прикоснуться к прекрасному перед «последним вздохом». Неужели моим изначальным желанием была трагическая смерть? С трудом в такое верится, причина вполне может оказаться куда глубже. Например: в образе. Да. Быть трагичным и смотреть на себя со стороны, а после кто-то обязательно раскусит твой гений. Спасёт в последнюю секунду от свободного падения или падения же нравственного. Подростковая важность и ненужное высокомерие создало великую стену из причин возвеличиться в отражении. Смотрите, какой он был замечательный. Молодой поэт с разбитым сердцем. Одиночка, покинувший родную деревню в поисках смысла жизни, который ему так и не повстречался. Ведь главный его смысл; вся суть этого самобытного нутра – выплёскивать страдания в виде слов. Но почему мы не видели его раньше? А всё по той же причине, почему многие великие люди при жизни были никому не нужны. Народишко требует мгновенных зрелищ. Симфония же – пища эстетов.

Мне восемнадцать. Я симпатичен, молчалив. Одноклассницы проявляют ко мне интерес, но я остаюсь холодным. Не хватало ещё привязаться к благодетелю, под весом которого планы отправятся на свалку. Уехать отсюда – единственное желание, которое мне под силу осуществить. Еле удовлетворительные оценки в четвертях. Похоже, я расслабился, потерявшись в мечтах. За время, которое так скоротечно умудрилось пролететь в несколько абзацев (пока шумели путаные мысли), я смог завязать с запрещёнкой. Теперь только сигареты и алкоголь. Теперь только традиционная, официально разрешенная травля. Учитель русского языка говорит мне: «Ты ходячая катастрофа для школы! Ты завалишь все экзамены, особенно великий русский язык!» Стараюсь выразительно ухмыляться на подобные заявления. Декоративный бессловесный ответ очень злит настоящих взрослых, сделать же они ничего не могут. К их сожалению, даже самый бездарный ученик знает правила государственных школ: из этих стен невозможно вылететь. Как бы эта женщина в сером костюме не хотела, а я пойду на финальные экзамены, постараюсь написать их на минимальный проходной балл, и дело в шляпе. И суть не в собственных низких ожиданиях. Просто тот я оказался на перепутье, где пришлось взять самую сложную вершину – золотую середину.

Я способный, это точно. При желании можно было написать экзамены с отличием. Подготовиться к ним – дело двух недель. Но это означало бы потерпеть внутренний проигрыш. Поклониться тем, кого ты презираешь. Будучи голодным, склониться за брошенной коркой хлеба. В данном случае за коркой невостребованного образования, брошенной винтиками системы. Мне восемнадцать, и я до сих пор пребываю в сладком неведении, что и сам являюсь тем самым винтиком. Сама смерть не может изменить положения, только взращенная иллюзия. Весь из себя скрытый и важный, сдаю экзамены на средние баллы. Весь из себя задумчивый и приглаженный, подаю документы. Весь из себя волнительный, получаю письмо с положительным ответом, ведь деньги с родителей институт будет получать приличные. Теперь мои отец и мать – новые кормильцы всех причастных. Весь из себя чувственный и спокойный, сажусь на поезд. Общежитие ждёт меня. Я уезжаю, ни с кем не прощаясь. Меня больше не увидят друзья и знакомые, а значит, я смог вычеркнуть себя из их жизни. Теперь мне спокойней на уме. Только дума о светлом лике родителей делает моему сердцу больно, но скоро и это пройдёт. Не забывайте. Главное – бессмертный образ света, нежели гниющая близость плоти.

В плацкарте прохладно. Ночь. Прошло пять часов с момента, как мой портрет в грязном оконце исчез с внешнего пространства, увлекшись силой движения по распланированному маршруту. Нынешняя обстановка мало напоминает ту, которая царствовала в юности. Всё меньше людей общаются друг с другом, считая дорожные знакомства небезопасными. Нет этих жареных куриц, варёных яиц и быстрозавариваемых коробочек с пюре. Куда-то делись мужчины, любившие распивать спирт, а затем мешаться под ногами жизни. Безусловно, такую тенденцию можно отнести к положительному сегменту. Народ окультурился.

Остановка 40 минут. Я стою на перроне. Дрожу всем телом, упорно зажигая вторую сигарету от бычка. Сколько бы женщин и девушек не выходило; сколько бы лиц я не видел – фантазия успевает смоделировать сцены разного уровня отношений с каждой. Правда, признаюсь, все они заканчиваются одним и тем же. Столько лет одно и то же. Повторение собственных желаний манит и сводит с ума. Сколько страниц и ресурсов я потратил, каждый раз вроде бы находя ответ. Я столько нашел оправданий… Столько причин! И всё равно каждый раз остаюсь с чувством внутренней беспомощности. Хочется остановить повторы. Стать «нормальным». Да. Иногда мне взбредает в голову покончить со своей личностью раз и навсегда. Сделаться тем самым человеком «с плаката». Какой он?

У мифического нормального человека имеются только положительные качества. Он считается со словом Божьим. Прилежно учится. Платит налоги. Работает, мечтая о карьерном росте. Женится. Заводит двух детей. Сажает дерево. Строит дом (или в современной вариации: берёт ипотеку). Воспитывает детей. Занимается с женой сексом только при выключенном свете в спальной комнате. Пьёт по праздникам. Каждые полгода сдаёт флюорографию и общий анализ крови. Моется один раз в день. Проблемы решает по мере поступления. Плачется только маме или собутыльнику. По выходным занимается пробежкой, а ещё водит семью в кино. После квартиры берёт в ипотеку машину. Доживает до пенсии. Нянчит внуков. Летом весь в делах на даче. Умирает в девяносто лет мирно во сне. Воссоединяется с Богом. Его фотографии в рамочке на полке у выросших детей, которые продолжат нести бремя фамильных ценностей. Не жизнь, а мечта. Это именно тот самый наивный портрет, который я втайне хотел бы прожить от корки до корки. Но как это сделать? Ответьте, пожалуйста.

Фобии. Страхи. Мании. Неудавшаяся любовь. Наследственность. Собственная неуместность. Нищета. Несправедливость. Случайность. Никто не даёт точных инструкций, как бороться с действительностью. Никто не даёт гарантий, что завтра меня не убьют в ближайшей подворотне. Ни один врач не подтвердит, что занятия спортом позволят прожить долгую жизнь, и ни один человек уж точно не сможет гарантировать, что даже при самом лучшем раскладе эта долгая жизнь окажется счастливой. Я чувствую себя Эрой, пришедшим к Басе. Только мой дьявол – не стремление узнать, а желание забыть.

Я мог бы попытаться быть нормальным, но как только поезд трогается, тень спешит в изуродованный временем туалет, в котором усмиряется ломка к постоянному желанию. Безумная тяга потихоньку сводит меня с ума, но остановиться невозможно. Читателю может показаться смешным такое большое количество страниц, посвящённое теме самоудовлетворения. Здесь действует одно незыблемое правило: детали всегда определяют общую картину. Только посмотрите на свою самую мельчайшую привычку. Только проведите пару ниточек логических путей, где эта самая привычка пересечётся с ещё одним фактом. И вы поймёте, нарисовать собственный натуралистичный портрет можно с любого места. Хоть со зрачка! Вопрос только опыта руки, что рисует. Повторюсь для наглядности: эротизм пропитывает каждую клеточку нашего тела. Весь импульсный подтекст наравне с шаром является кульминационной «точкой» образования. Кто мы без него?

Попробуем пройти путь от знания о моём помешательстве до заново открытой точки соприкосновения с другой стороны внутреннего покрова. Мои мысли носят разбросанный характер. Каждый раз я воспринимаю кульминацию болезненно, чувствуя неспособность вести себя адекватнее. Любое изменение в жизни рождает во мне чувство, когда я ДОЛЖЕН это сделать. Затем следует повтор, возведённый в десятую степень. Основная проблема заключена в невозможности найти усреднённый ответ. Хотя он, разумеется, имеется, но звучит не совсем корректно. А вот по поводу позиционирования… Каждый человек, в зависимости от своих способностей, вполне смог бы поставить мне первоначальный диагноз. Психолог мог бы увидеть в моём поведении уже далеко не новое заболевание «сексоголизм». Сверстники вполне списали бы это на: «Ты просто извращенец». Родители покраснели бы от неловкости, сославшись на возраст и развивающийся организм. Более опытные мужчины разглядели бы в таком поведении нехватку настоящих половых контактов (ведь заниматься шалостями с другим человеком – это «потная работка»). И так далее.

К сожалению, все разношерстные ячейки будут правы по-своему. И при разговоре с каждым я бы говорил: «Да, это так, но не совсем». Многослойность частенько пугает. Возможно, даже не меньше, чем невозможность объяснить нескончаемое космическое пространство. Только если от вселенной можно оградиться хотя бы на время под крышей ограниченных стен дома, то от собственной многослойности избавиться почти невозможно. Она крепко засела в окопе, каждый раз напоминая о тщетности объяснить себя миру. Я такой разный для всех. Меня очень-очень много. И тебя, читатель, не меньше. Что нам делать? Единственный способ, который мне видится: смирение. Нужно научиться; буквально насильно воспитать в себе толстую броню безразличия, бросив какие-либо попытки подпустить к себе другого человека ближе, чем на то позволяет социально сложившееся пространство. Лично я постоянно в фоновом режиме чувствую скорбь от происходящей лжи, которой наполняется каждый видимый сантиметр. Поэтому даже родственных связей недостаточно, чтобы почувствовать истинный коммуникативный контакт. И да, вот мой усреднённый ответ, ранее названный мною некорректным и не произнесённый вслух. За всеми нашими пороками, мыслями, действиями, ошибками и поступками стоит слово «вина». Но повторюсь, это не совсем ответ, и это не совсем чувство.

Ноги соприкасаются с асфальтом из грёз. Теперь эти красивые внешние фасады, грязные закоулки и свободный нрав – мой новый дом. Развернувшийся масштаб позволяет добавить в список «примирившихся» почти каждую душу. Богачи, бездомные, ветераны, рецидивисты, влюблённые, деловые, кривые, ангелы, просто молодежь. Все на месте и при своём. Почти утопический уклад общего безразличия. Мне хоть и боязно, но дышится куда свободнее.

Имя мамы. Звонок. Её голос. Она пытается звучать радостно, но я знаю, в её тоне только часть правды. Ужасное чувство тоски связывает нас. Мы как бы разделили печаль между собой, протянув её через три тысячи километров. Пасмурно. Багажа немного, но вести его за собой сложно. Пока не время гулять, хоть и хочется размяться. Для начала: заселение, душ, обед и немного сна.

Парадная общежития. Менее красивый фасад, нежели в самом центре, но благо до Корбюзье далеко. Деревянная дверь. Пыльные вставки стёкол. Облупленные стены. Пространство выглядит слегка дико, зато запах просто чудеснейший. Ни с чем несравнимый аромат старины. Книжная пыль непроветренной библиотеки. Вспотевшее, но перед этим вымытое тело под грудой шерстяного свитера. Разогретая еда. Это лишь ассоциации обоняния, жадно заполняющие лёгкие экспонатами. Строгая вахтёрша с миловидными чертами лица. Ей бы быть чуть поудачливее и состоятельней. Такой тонкой шее подошли бы бусы из подлинного жемчуга. Она не мила со мной, только лёгкий, если так можно выразиться, оттиск добродушия просвечивает в мимике. Слова – лишь камуфляж, выстраивающиеся стеной по бескрайним причинам.

Моя комната на третьем этаже под номером «35». Зоны разделены самым простым способом. Одна койка сразу справа у входной двери. Вторая слева, а третья за большим книжным стеллажом из неподъёмного ДСП. Соседей пока нет. Удостаиваюсь права выбора своего уголка, и по очевидным причинам мой нос скромно кивает в сторону последнего, самого укромного места. Женщина делает пометку в журнале. Вещи остаются неразобранными. Экскурсия не закончена. Следующая остановка – ванное помещение с нелепыми стенами. Уборная с кабинками, как в школе. После родительского дома нововведения кажутся диковатыми. Об уединении можно забыть. К слову, столовой здесь нет. Только пять старых холодильников в коридоре, но в целом – грех жаловаться.

До начала учебы осталось пару дней. Есть время предаться бесцельным шатаниям. Отовсюду веет свежим кофе и булочками. Северный город потерял величие сто лет назад, превратившись в отличное место для бизнеса. У всего есть взлёты и падения. Отказываясь от какой-либо навигации, держу путь в случайно увиденную сторону.

Вечер. Солнце начало медленно опускаться к горизонту. Оно держится на одном энтузиазме в память о недавнем лете. Тепло. Люди целыми горстями заваливают собою каждый уголок, хаотично передвигаясь (но только для стороннего наблюдателя). Город живёт без шанса на привал. Выходцу из маленькой деревушки сложно вот так сразу привыкнуть к необъятному пространству. Для себя я могу быть кем угодно, а вот для остальных – равноценный фон. Это мне безумно нравится. Иногда пытаюсь представить себя не собой.

Допустим, вот этот пожилой мужчина, только что прошагавший неспешно мимо. Наши взгляды в момент пересеклись. Есть контакт. Фиксируем в памяти. Теперь можно попытаться стать этими глазами. Перевоплощение с секундной задержкой. «Город набит людьми. Все куда-то спешат. А моя жизнь, что она? Я дышу, пока того желает господь. Я умру, когда господь пожелает. Весь этот шум утомляет, но скоро я приду домой и поставлю воду на чай». Так мне представляются чужие мысли. В представленной повседневной тоске мои старческие глаза не останавливаются на собственной тени извне, а значит: я фон, нет меня для этого разума, а не быть бывает иногда полезным.

Немного душно и чешется лицо. Третичные симптомы ломки. Моя временная очистка прошла более чем удачно, поэтому пока не вижу причины развязываться, хотя признаюсь, глаза только и бегают по загаженным подворотням в поиске подозрительных лиц, с кем можно было бы завести непринужденный разговор. Я знаю, любой импульс в неправильную сторону заставит сорваться, начав кубарем нестись в сторону разрушения. Я так боюсь смерти! Точнее, я слишком привязался к материальному. Так говорят люди из «Лауши». Порою создаётся чувство, словно весь путь человека – подготовка к миру без его существования; подготовка единицы перейти в отрицательный цикл распада. Мы вроде одним краешком затрагивали с вами эту тему, но высказать лишний раз одно из банальных предположений никогда не бывает лишним, особенно когда оно вполне естественно укладывается на скрытое стремление поиска пути к спасению от смертного облика в иной форме своего гипотетически возможного существования. То есть поиск избегания смерти начинает происходить в недоступных для сознания плоскостях, откуда и берётся столько догадок. Может именно поэтому в таком стремлении и проявляется побочная тяга к сожжению этой жизни, словно она дефектная. Переводя сказанное на современную метафору: жизнь – белоснежные штаны, от которых мы отказываемся, видя их ближайшую перспективу быстро испачкаться. Нам нравятся светлые вещи, но носить их невыгодно.

Смеюсь собственной глупости. В первой попавшейся кофейне беру стакан горячего. Более-менее спокойный пролёт. Сигарета. Не хочется быть слишком сентиментальным, но сейчас процесс поглощения кофе и дыма доставляет мне чрезмерное наслаждение.

Более поздний вечер. Из всех окон струится яркий свет. Уличные музыканты. Бездомные с богатой историей. Прохлада, обволакивающая обнаженный затылок. Кто я теперь? Нельзя уже сказать, что я именно тот, кем был раньше. Нет. Это слишком просто. Точнее, вопрос ведь задан не про общие характеристики по типу имени, внешности в целом, и дело даже не в убеждениях. Можно сколько угодно думать, что человек меняется внутренне, или ошибочно полагать о противолежащем. Только правда всегда будет неоднозначна, и пролегает она где-то между двух точек. Мы постоянно меняемся. Негативные и качественно-положительные передвижения базируются на полученном предыдущем опыте. Из этого можно предположить: первые удары по внутреннему мрамору происходят интуитивно. Ещё неясно, какая форма задастся. В этом деле главное как можно раньше увидеть замысел (либо заметить ошибку) для минимизирования дальнейших потерь. Каждую секунду мы ваяем внутреннюю мраморную статую, пока окончательно не превратим её в надгробную плиту. А пока есть время, происходит выправление, но оно не в состоянии приобрести абсолютно новую форму. Каждый неверный шаг будет отмечен рубцами.

Убийца так и останется убийцей, даже если изберёт путь праведника. Любая его благодетель будет обременена прошлым, выставляя себя напоказ в ночи. «Боже, я отстроил храм. Я спас десятки людей из пожара. Я раздал все блага нуждающимся», – будет говорить бывший киллер. А молчаливый Бог в ответ только одним своим взглядом промолвит: «И пришел ты на этот путь через величайший грех». В головную подкорку записан каждый вздох. Для кого-то может показаться это некой формой богохульства, но мне почему-то кажется, что основная тенденция к формированию порока происходит от заблуждения, которое, в свою очередь, формирует внеобщественную искренность к собственным злодеяниям. Определение греха происходит не внешним общественным порядком, а внутренним начальством, которое даёт предельно ясный отчёт о поступках, формируя и отношение к ним.

Есть безумцы, на чьей совести чужая кровь, но их внутренний голос, вопреки всеобщему порицанию, считывает совершенную мерзость как высшее благо. И ум такого человека, этого грязного маньяка (которому вечно гореть в аду), преисполнен пением ангелов. Он выполняет то предназначение, которое ему шепнули на ушко. Этого «низкого» человечишку не мучает бессонница, и уж точно он не страдает сбитым пульсом, а если такой сбой и происходит, то только от волнения из-за свершенного предназначения. По моему мнению, именно раскаявшийся и понявший свою низость человек вполне вероятнее попадёт в (предполагаемую) преисподнюю, нежели самое ужасное зло, считающее себя светом. И всё опять же упирается в чувство вины.

Если бы мне взбрело в голову описывать учебные будни, то желание выговориться превратилось бы в скучную биографию, размазав собственные критерии этакими пачками ненужных глаголов. Знакомился. Учился. Ел. Спал. Курил. Смеялся. И прочее. Как же приятно быть к чему-то причастным. Я сам улыбаюсь тому, как может радовать отсутствие акцентного импульса; действа, которое захотелось бы описать. Возможно, именно это мне и было нужно: почувствовать себя частью толпы. Поэтому будние дни с шести утра до семнадцати ноль-ноль я вычёркиваю, не желая больше о них заикаться.

Оставшееся время наедине…

Первые недели я даже не притрагивался к ручке и бумаге. Просто бродил по улицам, заглядывая в каждый неприметный закоулок. В те редкие мгновения, когда никого не было поблизости, я трогал стены, и казалось, что кожа моя считывает их историю. Боль от возведения. Блаженство от нанесения прохладной краски. Интрига, когда полые внутренности были забиты мебелью и проводкой. Положительный импульс к новому, а затем в собственном нутре зароились люди. Словно чужие голоса в голове, наперебой выкрикивающие набор букв с разной тональностью. Стоны любви. Крики обид. Волны ненависти. Я постоянно думаю о людях. Смотрю на лица прохожих, и в каждой морщинке вижу боль и непонимание. Хотя, скорее да, больше растерянность из-за времени. Как оно так пролетело?

Мы оплакиваем себя, стараясь забыться. Кто мы без выдуманных правил и мнимых проблем? Моя мама сказала бы, что человек без правил станет животным, но не таким чистым, как настоящая природная фауна. Они-то существуют по законам природы, не отклоняясь от инстинктов, но люди, вот они-то, то есть мы-то и превратимся без правил во что-то ужасающе разрушающее. Я не согласен. Разумеется, если бы так случилось, что после правил пришла полная анархия, то первое десятилетие безумцы и моральные калеки наслаждались бы свободой, а затем сформировавшиеся общины начали бы вводить новые правила. Тогда стоп. Другой путь.

Если человек не стал создавать общин, то последующие поколения начали бы терять общепринятый облик. А если ещё и воспитанные грамотные люди отказались от нравоучения потомства, то да, мы бы потихоньку вернули земле-матушке равновесие. Избавились бы от сознания, как от воспалённого аппендицита, став, наконец, теми, кем и должны были оставаться. Мне думается, именно так всё и произошло, но вот мысль о том, что мы уничтожили друг друга, – нет. Потому как уничтожаем мы ближних уже сейчас, будучи цивилизованными людьми с правилами. Мы уничтожаем их чувства собственными обидами. Нас уничтожает машина бюрократии законами, которые не всегда могут грамотно ответить на частные вопросы. Нас уничтожает тяга к удовольствию, где мозг, словно помешанный, постоянно пытается обойти сложности. Сама природа запрограммирована убивать нас.