Двери, Которые Помнят

Статуя глумилась беззвучно. Её пустые глазницы были зеркалом – каждый видел в них то, что хотел: одни надежду, другие – расплату. Но правда оставалась запертой в колодцах, как кости в катакомбах. Идолопоклонство, понял Бавиал, начинается не с золотых алтарей, а с отказа искать ответы. Когда ритуал важнее совести, а догма – милосердия.

– Вы строите стены из тех, кто мог бы их разрушить, – прошептал он, но старик уже рассыпался в прах, оставив после себя лишь костяную палочку – символ хрупкости слепой веры.

Внезапно статуя застонала. Её веки дрогнули, и сквозь щель брызнул свет – слепящий, безжалостный. Бавиал закричал, закрывая лицо руками, но свет проникал сквозь кожу, выжигая в памяти образы.

Он видел, как город строился – не из мрамора, а из костей тех, кто усомнился. Как первые жители, ещё с глазами, вырезали статую, копируя облик Той, Что Смотрит Сквозь Время. Как в день завершения она открыла глаза – и все, кто встретился с её взглядом, обратились в камень, став фундаментом для новых стен.

– Высшая сила… – прошептал Бавиал, падая на колени. – Это страх. Страх увидеть, что за ликом богов – лишь наше отражение.

Ключик взорвался болью, и принц понял: статуя – дверь. Та самая, которую он должен открыть. Но что будет, когда он повернёт ключ в пустоте?

Свечи погасли. Жители замерли, подняв головы к статуе. Их капюшоны упали, обнажив лица – точные копии Бавиала. Каждого.

– Ты – один из нас, – заговорили они хором. – Ты построен из тех же вопросов.

Статуя медленно развела руками. Между ними открылась бездна – не тьма, не свет, а нечто, что не имело названия. Оттуда потянулись руки, тысячи рук, и каждая звала его по имени, которое он забыл.

– Нет! – Бавиал отполз, сжимая ключик. – Я не стану кирпичом в вашей стене!

Он побежал, сбивая свечи, которые превращались в ворон, бьющих крыльями ему в лицо. Город дрожал, мрамор трескался, освобождая замурованные души. Они вились вокруг, шепча: «Она смотрит! Она видит!»

На выходе, у ржавых ворот, принц обернулся. Статуя теперь смотрела на него – её глаза, два бездонных колодца, втягивали в себя свет, звук, даже время. Воздух вокруг неё искривился, как пространство над раскалённым железом, а из трещин в мраморе выползали тени, похожие на сплющенные человеческие фигуры. Они тянулись к Бавиалу, шепча стихами из священных текстов, которые он слышал в детстве. Но слова были перевёрнуты, как в кошмарной молитве: «Спаси нас от спасения… Умри, чтобы жить…»

А на земле, где стоял старик, змеился дымкой знак: ∞, обвитый детской рукой. Он пульсировал, как живой, и Бавиал вдруг понял: это не символ вечности, а петля. Петля, затягивающаяся вокруг каждой попытки найти смысл. «Бесконечность – не дар, а проклятие для тех, кто ищет концов», – подумал он, чувствуя, как знак впивается в его память, как крюк.

– Существует ли высшая сила? – эхо донесло вопрос до статуи.

Ответом был хруст – её каменные губы раскололись, сложившись в подобие улыбки. Из рта хлынул поток пепла, и в нём закрутились лица: мать, няня, Лис, Девочка-Тень. Все они смеялись, но смех был беззвучным, как в вакууме. *«Она отвечает молчанием, – понял Бавиал. – Потому что любой ответ стал бы новой клеткой».*

Но принц уже бежал прочь. Ведь теперь он знал: высшая сила – не божество, не судьба, а выбор. Выбор между тем, чтобы верить в мраморные лики, чья пустота прикрыта позолотой, или поджечь факел и увидеть, что за дымом нет ни алтарей, ни смысла – только бесконечный холод пространства, где вопросы эхом отражаются от стен вселенной.

Однако за этим знанием скрывался ужас: если Бога нет, то все грехи, все жертвы, все сломанные цветы – лишь спектакль для пустых зрителей. А если Он есть – то почему молчит? «Может, Он тоже боится открыть глаза?»

Ветер донёс до Бавиала запах гари. Он обернулся в последний раз – город пылал. Чёрные свечи вспыхнули, как порох, а статуя, объятая огнём, плавилась, обнажая скелеты в своих стенах. Жители, сбросив балахоны, танцевали в пламени. Их тела теперь были прозрачны, а внутри вместо органов зияли те же знаки: ∞, X, ?.

«Сжечь храм легко, – прошептала в его ухо Девочка-Тень, возникшая из искры. – Но что ты положишь на его место? Свою иллюзию? Своё безумие?»

Бавиал не ответил. Он бежал, пока не осталось сил. Потому что единственная правда, которую он вынес из города, была страшнее всех кошмаров: выбор – это тоже форма рабства. Даже свобода становится тюрьмой, когда за каждой дверью – лишь зеркало, повторяющее твой собственный, одинокий силуэт.

Глава седьмая: Лик без лица

Бавиал наткнулся на лабиринт, когда бежал от криков ворон – или это были детские голоса, застрявшие в его памяти? Дорога внезапно оборвалась, упёршись в арку из чёрного стекла, усыпанную шипами, похожими на застывшие слёзы. Над входом висела табличка с выцветшими буквами: «Кто войдёт – потеряет больше, чем найдёт». Но принц уже шагнул внутрь, преследуемый шёпотом: «Ты ведь хотел знать правду?»

Зеркальный лабиринт встретил его тишиной, разорванной звоном бьющегося стекла. Стены – не просто чёрные, а словно вырезанные из ночи, где даже свет умирал, – отражали не его тело, а осколки воспоминаний. Пол под ногами был усыпан битым хрусталём, который впивался в подошвы, но не оставлял ран. Каждый шаг отзывался эхом, будто кто-то повторял его движения в параллельном мире.

Вот он, трёхлетний, тянет руки к матери, но её лицо расплывается, как акварель под дождём. Вот подросток, рвущий карту запретного леса, чтобы склеить её заново, но вместо контуров остаются кровавые отпечатки. Зеркала дышали, расширяясь и сужаясь, а их поверхность покрывалась инеем, когда Бавиал приближался. Иногда в них мелькали чужие тени – девушка с пустым ведром у колодца, старик, собирающий часы из костей, – но стоило приглядеться, как они превращались в его собственное отражение.

– Это не я… – прошептал он, замечая, как его образ в зеркале стареет: кожа трескается, как фарфор, а глаза мутнеют.

Внезапно воздух разрезал хрустальный визг. Из трещины в стекле, словно паук из кокона, вылез Двойник. Его фигура повторяла Бавиала точь-в-точь, но движения были механическими, будто куклы на нитях. Лицо отсутствовало – вместо него зияла воронка из мерцающей пыли, в которой кружились лица всех, кого принц когда-либо подвёл. Одежда Двойника была зеркальной копией его наряда, но сшита из паутины и осколков.

– Ты – это твои поступки или то, что о них подумают? – спросил Двойник. Его голос звучал как скрип ножа по стеклу, а каждое слово оставляло царапины на стенах.

Бавиал отшатнулся, наступив на осколок. Боль пронзила ступню, но вместо крови из раны пополз серебристый дым. Зеркала вздрогнули, выплёвывая эхо: «Подумают… Подумают… Подумают…» – и с каждой репликой лабиринт менял геометрию. Проходы сужались, заставляя принца продираться меж стен, которые царапали кожу ледяными гранями.

Бавиал шагнул вперёд, и Двойник шагнул назад, прямо в зеркало. Стекло затопило его, как смола, оставив на поверхности лишь руку – ту самую, что сжимала ключик. Вдруг принц заметил, что на запястье Двойника выжжена метка в виде перевёрнутого креста, обвитого змеёй. «Знак тех, кого судят дважды», – вспомнились слова няни о душах, отвергнутых и раем, и адом.

– Исчезну ли я, если ты перестанешь смотреть? – прошептало отражение, и пустота на месте лица вдруг заполнилась глазами – десятками, как у паука. В зрачках мелькали чужие жизни: вот няня молится над пустой колыбелью, вот Лис переводит стрелки часов на циферблате из человеческих костей, вот Девочка-Тень роет могилу, в которой лежит кукла с лицом Бавиала…

Принц потянулся к ближайшему зеркалу, но оно рассыпалось, порезав ладонь. Вместо крови сочился свет, липкий и холодный, словно слёзы самого Бога, если Он когда-либо плакал. «А может, Бога нет, и это я – тот, кто роняет свет?» – подумал Бавиал, но тут же отшатнулся от кощунственной мысли.

– Я – это… – начал он, но Двойник перебил, вынырнув из другого отражения. Теперь у него было лицо Бавиала, но составленное из кусочков: левый глаз – ребёнка, правый – старика, рот – зашитый, как у Девочки-Тени. Его шея была обмотана петлёй из молитвенных свитков, а на груди висела табличка: «Чистилище для тех, кто не смог выбрать сторону».

– Ты – ничто, – сказал Двойник, и его голос собрался из голосов всех, кого принц когда-либо встречал. – Собирательный образ страхов. Кукла, которую дёргают за нитки «должен» и «надо».

Лабиринт заколебался. Зеркала, изгибаясь волнами, стали сходиться, выдавливая Бавиала к центру – в круглую комнату с куполообразным потолком, целиком покрытым гигантским зеркалом. Воздух здесь был густым, словно наполненным ртутью, а каждый вдох обжигал лёгкие металлическим привкусом. Стены комнаты, скрытые за зеркальными панелями, дышали – трещины на них пульсировали, как вены, сочащиеся чёрной смолой. На полу, выложенном плитками из жёлтой кости, виднелись выцарапанные слова: «Кто войдёт – не выйдет», «Зеркала помнят всё».

В зеркале потолка отражался мальчик в короне из шипов, сидящий на троне, сплетённом из рёбер и позвоночников. Шипы впивались в его лоб, оставляя кровавые дорожки, которые стекали на плащ из человеческих волос. Трон стоял на островке посреди озера расплавленного стекла – пузыри лопались, выплёвывая лица: стариков, детей, воинов с пустыми глазницами.

За спиной мальчика, в дымчатых глубинах отражения, мелькали силуэты:

– Человек в потёртой кожаной куртке, с топором в руках, рубил стену из спрессованных теней. Каждый удар оставлял трещину, из которой сочился свет, но стена мгновенно затягивалась, как живая плоть. Его лицо, скрытое под слоем сажи и крови, кривилось в ярости, а на запястье болтался браслет с перечёркнутым символом бесконечности.

– Девушка с обугленным ножом бежала по коридору, стены которого сужались с каждым шагом. Её крик «Я не демон!» отражался в витражах, превращаясь в шёпот: «Лжец… Лжец…» За ней ползла тень с крыльями, обёрнутыми в колючую проволоку.

– Это ты, – Двойник указал на отражение. – Тот, кто правит руинами собственной души.

Принц взглянул вверх. Мальчик в зеркале поднял голову – его лицо было изъедено червями, а в руке он сжимал ключик, проросший в плоть. На стене за троном висел свиток с текстом: «И увидел Бог, что это очень плохо…»

– Нет! – Бавиал ударил по стеклу, но оно не разбилось. Вместо этого трещина разделила его отражение на две части: одна – ребёнок с игрушечным мечом, другая – скелет в королевской мантии. Из трещины повалил дым, пахнущий гарью и ладаном, а в нём зазвучал хор голосов:

– *«Ты думаешь, страдание очищает? Нет. Оно лишь показывает, насколько ты мал… даже для самого себя».*

Двойник засмеялся, и звук этот заставил зеркала плавиться. Стекло стекало на пол чёрными слезами, обнажая стены за ними – они были покрыты надписями: «Ты – ошибка», «Исчезни», «Тебя не было». Между буквами копошились тени в форме ангелов с обожжёнными крыльями.

– Что останется, если я разобью все зеркала? – крикнул Бавиал, хватая осколок, край которого был заточён как бритва.

– Останется то, что было до первого взгляда, – Двойник растворился, оставив в воздухе лишь шёпот: – Первородный ужас. Пустота, которая боится самой себя…

Принц вонзил осколок в стену, и лабиринт взвыл, как раненый зверь. Зеркала начали взрываться одно за другим, осыпая его дождём бритвенно-острых осколков. Каждая вспышка света прожигала сетчатку, оставляя послеобразы-призраки:

– Вот он – пылинка в космосе, кричащая в пустоту, чтобы её заметили. Её голос разрывался между рёвом сверхновой и детским плачем.

– Вот он – кукла на троне из сломанных кукол. Её нитки тянулись вверх, к пальцам гиганта, чьи суставы были звёздными системами.

– Вот он – тишина между двумя ударами сердца. Тишина, которая длилась вечность, пока Бог отворачивался, чтобы чихнуть.

Когда рухнуло последнее зеркало, Бавиал упал на колени, впиваясь ладонями в море стекла. Осколки впивались в кожу, но боль была странно приятной – как наказание за все неверные ответы. Кровь, смешиваясь с серебристой пылью, рисовала на полу узоры, похожие на карту забытых миров.

Двойник лежал рядом – теперь с его лицом, но с пустой грудью, где не билось сердце. Кожа Двойника трескалась, как глиняная оболочка, обнажая под ней чёрные звёзды. На груди виднелась татуировка: печать Каина, перечёркнутая руной «Отмщение», а ниже – дата, совпадающая с днём, когда Бавиал впервые сбежал из дворца.

– Кто я? – выдохнул принц, и эхо вернулось к нему обрывками:

– «…я…я…я…» – будто лес заикался.

Тогда он поднял осколок, дрожащий в его руке, как живой. В стекле отразилось лицо, собранное из всех масок, что он носил: ребёнок с перепачканными сладостями щеками, юноша с глазами, полными надменности, старик, чья кожа висела складками пустоты. Оно плакало алмазными слезами, смеялось тихим хрипом утопленника, кричало беззвучно, разрывая рот до ушей. Но за ним, в глубине, не было никого. Лишь тьма, шепчущая на языке забытых псалмов:

– *«Я есмь Сущий… но и ты – тоже ничто. Песчинка, осмелившаяся усомниться в ветре».*

Ключик на груди Бавиала вдруг раскалился докрасна, прожигая кожу. Он закричал – не от боли, а от ярости. Пламя лизало осколки, сплавляя их в кривое зеркало, где мелькали тени:

– Няня, вяжущая саван из его детских локонов.

– Лис, вырывающий стрелки из своих часов и вставляющий их в глаза птенцам.

– Он сам, бегущий по кругу с ключиком, который открывал только одну дверь – в следующую ловушку.

«Я – вопросительный знак в предложении без слов», – понял он, сжимая осколок так, что стекло впилось в мясо ладони. Кровь текла по руке, но теперь она была чёрной, как чернила, которыми пишут эпитафии.

А лабиринт, уже мёртвый, прошептал в последний раз, обваливаясь кусками потолка:

– Ты – дверь. И ключ. И слепой, который ищет замок в кромешной тьме…

На полу, среди обломков, засветилась надпись, выжженная пламенем ключика:

– *«Свобода воли – это когда ты выбираешь, в какой клетке петь».*

Глава восьмая: Корни солнца

Бавиал выбрался из лабиринта через трещину в собственной тени. Когда последнее зеркало разбилось, он упал не вниз, а сквозь – сквозь слои времени, сквозь пелену забытых им же самим воспоминаний. Его тело, израненное осколками, теперь светилось изнутри, как фонарь из пергамента. Ключик на груди почернел, вобрав в себя весь страх лабиринта. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь эхом его шагов. В воздухе витало что-то осязаемое, как туман, но не холодный, а липкий, словно смола, сочащаяся из трещин.

Путь к горе лежал через Долину Шёпота. Камни здесь казались живыми: они стонали, кричали голосами тех, кто так и не нашёл ответа. Бавиал слышал шёпот, но не мог разобрать слов. Они звучали как тысячи голосов, сливающихся в единый гул, от которого хотелось заткнуть уши. В тени деревьев прятались тени, напоминающие призраков. Они следили за ним, но не приближались, словно боялись, что он увидит их истинную сущность.

Гора возвышалась, как гигантская гробница, закрывающая собой всё небо. Её склоны, покрытые чем-то похожим на ногти, впивались в землю, будто кто-то царапал небо в агонии. Эти ногти были разных размеров и форм, некоторые напоминали человеческие пальцы, другие – когти неведомых существ. С каждым шагом подошвы сапог Бавиала прилипали к тропе, словно она была покрыта смолой. Но это была не смола, а слёзы, застывшие, как янтарь, с пойманными внутри мгновениями чужой боли.

Вот мать, целующая мёртвого ребёнка. Вот воин, ломающий меч о камень. Вот он сам, в короне из шипов, роняющий ключик в колодец. Эти образы всплывали перед его глазами, как призраки прошлого, заставляя сердце сжиматься от боли.

На вершине горы росло Древо. Его ствол, искорёженный шрамами, напоминал спинной хребет, покрытый тысячами трещин. Вместо листьев – рваные клочья пергамента с надписями: «Зачем?», «Почему я?», «Доколе?». Плоды, висящие на ветвях, были прозрачными, как слёзные пузыри, внутри которых бились человечки, корчась в конвульсиях.

Бавиал подошёл ближе и коснулся ствола. Кора под его пальцами зашевелилась, складываясь в лица: старуха с зашитыми нитками глазами, ребёнок с ртом, полным червей, юноша, выгрызающий собственное сердце. Эти лица смотрели на него, но не говорили, а лишь шептали, заставляя кровь стынуть в жилах.

– Ты пришёл за ответом или за новым вопросом? – зашелестело Древо. Голос звучал так, будто тысячи перьев скребли по камню, вызывая у Бавиала мурашки по коже.

Принц поднял голову и посмотрел на Древо. Его глаза, привыкшие к темноте лабиринта, теперь видели то, чего не должны были видеть. В стволе дерева он заметил движение: лица, которые он только что видел, начали оживать, превращаясь в тени, которые обвили его со всех сторон.

Древо вздохнуло. Из трещины в коре вытек ручей смолы, превратившийся в фигуру женщины с лицом, скрытым вуалью из пепла:

– Боль – это корни, – сказала она, указывая на переплетения под землёй. Бавиал посмотрел вниз – корни были из живых нервов, пульсирующих в такт его собственному сердцу. Каждый всплеск боли в них отзывался в его висках, напоминая о том, как он в детстве падал с коня, как терял первого друга, как видел, как отец плачет в пустом тронном зале. – Без них крона достала бы до солнца, но упала бы от первого ветра.

– Тогда зачем солнце?! – крикнул он, хватая плод-слезу. Человечек внутри замер, уставившись на него пустыми глазницами. В них мерцали отражения: Бавиал в доспехах, Бавиал в лохмотьях, Бавиал в саване. «Неужели все пути ведут к одному?» – пронеслось в голове, но ответом был лишь шелест листьев, на которых вместо жилок проступали строки из его дневника: «Сегодня я снова спросил «почему» – и снова не услышал ответа».

– Чтобы корни тянулись глубже, – женщина сорвала вуаль. Под ней не было лица – только дыра, из которой сыпались зёрна. Они падали в трещины земли, прорастая кривыми деревцами с плодами-глазами. – Страдание – цена за рост. Ты думал, свет даруют даром?

Бавиал сжал плод в руке, и тот лопнул, обдав его липкой влагой. Внутри был не сок, а память – чужая. Он увидел старика, который тридцать лет копал колодец в пустыне, чтобы найти воду, но умер от жажды, так и не поняв, что копал могилу. «И это рост?» – подумал принц, вытирая лицо. «Или мы все просто черви, роющие ходы в теле мира, который даже не замечает нашей боли?»

Ветви Древа внезапно согнулись, образуя арку. За ней открылась пропасть, где парили Книги Судеб – гигантские фолианты с кожаными переплётами из человеческой плоти. Их страницы шелестели, показывая Бавиала: вот он тонет в реке смолы, захлёбываясь прошлым; вот становится тираном, чья корона впивается в череп; вот умирает в одиночестве, так и не закрыв последнюю дверь… Но среди этих сцен мелькали и другие: мать, целующая ребёнка в последний раз; юноша, бросающийся под колёса телеги, чтобы спасти щенка; старуха, отдающая последний хлеб нищему. «Страдание и жертва – одно и то же?» – спросил он беззвучно.

– Выбери, – прошептало Древо, и голос его стал мягким, как рука няни, гладящая по волосам. – Стать корнем… или плодом. Корень чувствует боль, но не видит солнца. Плод вкушает свет, но не знает, что будет раздавлен зубами того, кто его сорвёт.

Ключик на груди принца дрогнул. Он вспомнил слова лабиринта: «Ты – дверь». Но чтобы открыть её, нужно было перестать бояться увидеть, что за ней. «А если за ней – ничто? Если весь смысл в том, чтобы искать, а не найти?»

– Я выбираю… – начал он, но ветер сорвал слова, унеся их в долину, где тени подхватили их и запели, как погребальную песню.

Древо засмеялось, и из его кроны полился дождь из слёз. Каждая капля, попадая на кожу Бавиала, оставляла надпись:

«Страдание не имеет «почему». Оно просто есть – как ты».

«Боль – это язык, на котором мир говорит с нами».

«Ты спрашиваешь «зачем» – но вопрос уже ответ».

Одна из капель попала в глаз, и принц увидел себя со стороны – маленького, с ключиком на шее, который спрашивает няню: «А Бог тоже плачет?». Няня тогда молчала, но теперь ответ пришёл сам: «Он плачет через нас. Мы – Его слёзы».

Когда дождь кончился, на горе осталось лишь семя – чёрное, с прожилками золота. Оно пустило корень в трещину между мирами, где начало расти, обвиваясь вокруг оси вечности. А где-то внизу, в долине, тень с ключиком брела к новой горе. Её шаги были тяжелы, но в каждом отпечатке оставался шёпот:

«Спроси снова. Спроси, даже если ответа нет. Ибо вопрос – единственное, что отличает нас от камней».

Глава девятая: Игла и петля вечности

Бавиал был семенем ровно тридцать два дня – цикл луны, цикл крови, цикл вопроса без ответа. Его чёрная скорлупа треснула в беззвёздную ночь, выпустив наружу не росток, а его прежнее тело – но теперь прозрачное, как слюда, с рёбрами, сквозь которые виднелось небо, усыпанное глазами вместо звёзд. Он поднял руку, и сквозь ладонь проглянули созвездия, которые он не мог назвать. «Это я стал частью космоса? Или космос всегда был частью меня?»

Пещера, где он очнулся, дышала обратным временем. Каждый вдох возвращал ему обрывки прошлого: запах ладана в дворцовой часовне, холод рук няни, последний вздох отца. На стенах росли сталактиты, втягивающие в себя капли – не воды, а мгновений. Бавиал коснулся одного, и в пальцах взорвалась память: он, пятилетний, прячется в шкафу от криков родителей. «Страх тогда казался вечностью. А сейчас… Что такое вечность, если даже смерть циклична?»

У входа сидела Старуха-Мгла. Её пальцы, длинные и синие, как мёртвые реки, пряли нить из лунного света. Пряжа переливалась, превращаясь то в змей, то в цепи, то в волосы младенца. Бавиал наблюдал, как петли образуют узлы-судьбы, и каждый разрыв нити рождал новый вопль где-то в далёком мире.

– Ты всё ещё цепляешься за «я»? – внезапно спросила Старуха, не поднимая головы. – Семя не плачет, когда лопается. Оно просто… перестаёт быть семенем.

Он хотел ответить, но голос застрял в горле, превратившись в комок пыли. Его новое тело не болело – оно помнило боль. Каждый шрам, каждая рана теперь были картой, которую он не мог прочесть. Сквозь прозрачную кожу на запястье проползла тень – не его, а кого-то другого, с лицом, искажённым ужасом. «Мы все носим чужие тени под своей кожей?»

Старуха протянула ему клубок. Нить обвила его запястье, и Бавиал увидел:

– Мальчика, который боится темноты, потому что в ней нет зеркал.

– Юношу, который разбивает зеркала, чтобы не видеть, как стареет.

– Старика, который собирает осколки, пытаясь склеить лицо, которое забыл.

– Это ты, – сказала Старуха. – Тридцать два дня. Тридцать две версии. Какая из них настоящая?

Бавиал потянул за нить, и она оборвалась. Кончик замер, превратившись в иглу, на острие которой танцевала капля крови. Его крови. Или той девочки из колодца? Или няни?

– Нет разницы, – прошептал он, понимая, что стал свидетелем великой иллюзии. – Мы все – капли в одной реке. Но реке нужны пороги, чтобы петь.

Старуха улыбнулась, и в её рту блеснули зубы-ключики:

– Ты начинаешь слышать музыку. Но это ещё не ответ.

Он посмотрел на свои прозрачные ступни. Под ними, вместо тени, расстилалась карта миров – с трещинами, перекрёстками, дверями. Его дверь была где-то здесь. Но чтобы найти её, нужно было перестать искать.

Пещера повела его вглубь. Стены здесь были из костей, склеенных смолой страха – того самого, что гложет по ночам, когда ты понимаешь, что все твои «зачем» бессильны против тиканья часов. На перекрёстке Бавиал встретил свою смерть – девочку лет семи, с косичками из паутины. Она играла в классики, прыгая по квадратам, нарисованным кровью. Каждый её шаг оставлял на полу трещину, из которой выползали тени его прошлых воплощений: воин, поэт, раб, король…

– Ты моя? – спросил Бавиал, замечая, что на её платье вышит узор из его имён: принц, дверь, семя, ничто. В горле стоял ком – не страх, а странное узнавание. «Она была там, когда я впервые солгал… когда предал друга… когда закрыл глаза на чужую боль».

– Нет, – девочка подняла голову. В её зрачках горели города, которые он когда-то разрушил. Пламя лизало силуэты библиотек, детских колыбелей, храмов. – Я – та, кого ты недолюбил. Та, кем ты пренебрёг. Та, кого ты забыл стать.

Она взяла его за руку, и холод её пальцев проник в кости, как яд откровения. Они пошли по коридору, где висели двери – тысячи дверей. Одни были из дуба, с резьбой в виде плачущих ангелов. Другие – из детских костяшек, скреплённых материнскими волосами. Третьи – из спрессованного времени, где секунды текли вспять, как кровь из перерезанной артерии.

– Выбери, – сказала смерть, указывая на ключик, который вдруг снова появился у него на шее. – Ты ведь всегда хотел знать, что там, за последней створкой?

Бавиал прикоснулся к ближайшей двери – она была тёплой, как тело няни перед смертью. За ней слышался смех, звон посуды, запах яблочного пирога… «Рай? Или ловушка памяти?» Он зажмурился, вспоминая, как в детстве прятал лицо в складках её платья, чтобы не видеть, как отец бьёт слуг. «Если я войду – стану ли снова тем мальчиком? Или это лишь эхо, которое хочет, чтобы его услышали?»