Двери, Которые Помнят

А река текла дальше, унося в своих водах обрывки его страхов. Каждая капля была зеркалом, в котором отражались миры: вот он правит королевством, которого нет; вот смеётся с друзьями, чьи имена стёрлись; вот умирает в кровати, окружённый чужими тенями… «Сколько версий себя должно утонуть, чтобы понять, что ты – не история, а рассказчик?»

И где-то в глубине, среди осколков лунного света, Рыба с крыльями бабочки снова ждала, чтобы показать кому-нибудь новый сон. Её глаза, как страницы закрытой книги, хранили вопрос: «А что, если реальность – это не место, куда ты приходишь, а рана, которая не заживает?»

Но Бавиал уже не слышал. Он смотрел на свои прозрачные ладони, пытаясь собрать их в кулак. Песок времени просачивался сквозь пальцы, и каждой песчинкой был миг, который он так и не прожил.

Глава четвёртая: Часы и ложные тропы

Лес встретил Бавиала перекрёстком, где дороги извивались, как змеи, меняя направление с каждым вздохом ветра. Принц шёл сюда три луны – или три века? Время здесь текло, как смола: то застывая, заставляя его пядь за пядью пробираться сквозь заросли чертополоха с шипами-кинжалами, то ускоряясь, стирая дни в пыль. Его сапоги, стоптанные до дыр, оставляли отпечатки, которые исчезали мгновенно, словно лес стирал память о каждом шаге.

Накануне здесь рос папоротник, а теперь стояли каменные столбы с высеченными стрелами, стреляющими в никуда. Бавиал добрался сюда, следуя за светляками-обманщиками: они мерцали узорами, напоминавшими карту дворцовых лабиринтов, но вели в тупики, где земля дышала запахом гниющих лилий. Последний светляк привел его к дереву с лицом няни – её кора шептала: «Иди прямо, дитя, пока не увидишь часы».

Небо цвета старого пергамента было испещрено трещинами, сквозь которые сочился свет, похожий на лужицы расплавленного свинца. В этих трещинах мелькали тени – то ли птицы, то ли падающие звёзды, застрявшие между мирами.

Принц шёл, чувствуя, как ключик на груди тяжелеет, будто впитывает вес его сомнений. Рубашка, некогда белоснежная, теперь была покрыта узорами из пыли, напоминающими карту забытых мест. Его волосы, спутанные ветром, стали седыми у висков – или это серебристая пыль леса въелась в них навеки? Ладони, исцарапанные шипами, заживали слишком быстро, оставляя шрамы, похожие на древние руны.

Внезапно дорогу преградил Лис. Он сидел на пне, поросшем грибами-блюдцами, наполненными дождевой водой, в которой плавали крошечные скелеты рыб. Его мех, рыжий и клочковатый, местами выцвел до серости, будто он веками терся о стены между мирами. Глаза – два жёлтых серпа – светились неестественным блеском, а усы дрожали, словно ловили звуки незримых колоколов. В его груди, вместо сердца, тикали часы с треснувшим циферблатом. Стрелки двигались назад, скрипя, как несмазанные двери в заброшенной часовне, а вместо цифр были выгравированы слова: «Никогда», «Сейчас», «После». Каждый тик сопровождался щелчком – словно лопались пузырьки с чьими-то последними вздохами.

– Устал, принц? – Лис щербился, обнажая зубы, покрытые патиной времени. – Ты всё ещё веришь, что это твой путь?

Бавиал не ответил. Он смотрел на грибы-блюдца, где в мутной воде мелькали отражения: вот он, ещё живой, смеётся с девушкой у реки; вот его похороны, но гроб пуст; вот Лис, сидящий на этом же пне, но в другом веке, с тем же вопросом…

– Выбор, принц, – пролаял Лис, и его голос скрипел, как несмазанные шестерёнки. – Налево: найдёшь ответы. Направо: продолжишь искать. Но помни – даже если выберешь «направо», это не значит, что ты выбрал.

Бавиал посмотрел на развилку. Тропа налево пахла корицей и дымом – как кухня его детства. Направо – мхом и железом, словно вела в мастерскую, где куют цепи.

– Почему я не могу вернуться назад? – спросил он, трогая ключик, который вдруг стал холодным.

Лис щёлкнул зубами, и часы в его груди заиграли мелодию, похожую на колыбельную из забытого мультфильма.

– Ты пытался. Помнишь? – Лис махнул хвостом, и в воздухе возникло видение: Бавиал, бегущий обратно через лес, но деревья смыкаются, а тропа превращается в змею, кусающую собственный хвост. – Ты – пленник вопроса, который сам себе задал.

Принц стиснул зубы и шагнул направо. Дорога вздрогнула, как живая, и камни под ногами зашевелились, складываясь в надпись: «Свобода – это иллюзия тех, кто боится признать, что пути уже проложены».

Лис засмеялся, и из-под его лап потянулись тени. Не простые – знакомые. В тумане мелькнул силуэт Ёжика с потрёпанным узелком, за ним – громадная тень Медведя, несущего в лапе банку, где вместо варенья мерцали звёзды. Они шли, не оглядываясь, а их тела просвечивали, как старый шёлк. Ёжик что-то шептал Медведю, но слова тонули в хрустальном звоне колокольчиков, привязанных к его иголкам.

– Кто они? – прошептал Бавиал, замечая, что у Медведя вместо глаз – пустые раковины.

– Те, кто тоже искал «настоящую» дорогу, – ответил Лис, подмигивая циферблатом. – И нашли. Слишком поздно.

Дорога направо сузилась, превратившись в тоннель из сплетённых ветвей. На них висели куклы – тряпичные, с пуговицами вместо глаз. Одни смеялись, другие плакали, третьи шептали: «Ты уверен, что это твой выбор?».

– Перестань! – Бавиал ударил по ветке, и куклы рассыпались в прах. Но из него поднялись новые, больше прежних, с лицами его придворных.

Лис, идущий следом, дышал ему в спину. Его дыхание пахло ладаном и гарью, как в часовне после пожара. – Ты думаешь, ключик приведёт тебя домой? – Шестерёнки в его груди заскрипели, выбивая ритм похоронного марша. – Он приведёт тебя только к следующему вопросу. Потому что дом – это место, которого нет.

Принц остановился, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Внезапно он понял: даже если бы выбрал «налево», всё равно оказался бы здесь. Лес подстраивается под любой выбор, как зеркало – под того, кто в него смотрится. В глазах Лиса, жёлтых и бездонных, как провалы в иной мир, мелькали отсветы – то ли крылья, сложенные за спиной, то ли тени тех, кого он провожал раньше.

– Тогда зачем предлагать выбор? – в голосе Бавиала зазвенела ярость, но в ней слышалось и отчаяние ребёнка, потерявшегося в темноте.

Лис приложил лапу к часам, остановив стрелки на слове «Никогда». – Чтобы ты поверил, что у тебя есть воля. Его голос раскалывался на тысячи отголосков, будто говорили все, кто когда-либо стоял на этом перекрёстке. – А иначе… Он обернулся, и Бавиал увидел, что с другой стороны у Лиса нет меха – только шестерёнки и проволока, опутанные чёрными перьями, будто кто-то вырвал их из крыла. – Иначе ты сойдёшь с ума от правды.

Перья зашевелились, и в них замерцали лица: мать, няня, садовник… Все они улыбались, но глаза были пусты, как окна покинутого дома. «Дом – не место, – прошелестели перья. – Это миг, когда ты перестаёшь спрашивать: "Почему я здесь?"»

Бавиал отвернулся. Где-то в глубине души он знал: Лис не враг. Он – проводник, чья роль в том, чтобы вопросы звучали, даже если ответы похоронены глубже корней. Но признать это значило согласиться, что дорога никогда не закончится. А он всё ещё надеялся найти ту самую дверь, за которой яблочный пирог пахнет настоящей корицей, а не пеплом…

Ветер принёс запах дыма – того самого, из видения. Бавиал побежал, сбивая кукол, которые цеплялись за его плащ, шепча: «Мы тоже когда-то выбирали».

А Лис остался сидеть на перекрёстке, заводя ключиком свои часы. Стрелки, залипшие между «Никогда» и «После», выцарапывали на циферблате кровавые царапины. – Возвращайся, когда поймёшь, – пробормотал он, глядя на Ёжика и Медведя, растворившихся в тумане. Их силуэты мерцали, как гнилушки в ночи: Ёжик, будто невидящий, тыкался мордочкой в невидимые стены, а Медведь нёс банку, из которой сочился туман, густой, как похоронный саван. – Они ведь тоже думали, что свободны… пока не узнали, что свобода – это просто другая клетка.

Но Бавиал уже не слышал. Он бежал вперёд, туда, где дорога снова раздваивалась, а воздух был наполнен хрустом крыльев. Бабочки с лицами младенцев бились о его кожу, оставляя следы, похожие на стигматы. Их крылья, испещрённые узорами погребальных саван, шептали: «Ты видел белую лошадь? Она ждёт у колодца…» Вспомнилась сказка няни – о существах, которые приходят за теми, кто слишком долго блуждает между вопросом и ответом.

Дорога вела мимо колодца с облупившимся ведром. Заглянув внутрь, Бавиал увидел не воду, а бесконечность: там, в глубине, метались тени детей, ловившие луну сачками из паутины. Одна из теней обернулась – это был он сам, семилетний, с разбитыми коленками и глазами, полными слез. «Это игра? – подумал принц. – Почему они не могут поймать луну?» Он хотел крикнуть «бегите!», но слова застряли в горле, как косточка сливы.

Куклы, падая замертво, глумились: «Беги, беги! Всё равно придёшь туда, куда тебя вели». Их голоса сливались в хор, напоминающий погребальный плач. Одна кукла, с лицом матери Бавиала, прошипела: «Ты ошибся. Ты должен был слушаться».

Он бежал, спотыкаясь о корни, которые хватали его за лодыжки, словно руки утопленников. В тумане мелькали белые лошади – призрачные, с гривами из паутины. Они ржали тихо, как плачущие дети, а их копыта оставляли на земле узоры, похожие на те, что няня вышивала на погребальных покрывалах. «Может, они потерялись? – мелькнуло в голове. – Надо помочь…» Но лошади растворились, оставив после себя лишь запах ладана и тления.

Вдалеке, у камня, поросшего мхом, сидел Медведь. Он медленно перебирал лапами пустые банки, напевая мелодию, от которой щемило в груди: «Спи, ёжик, спи, туман – твоя подушка…» Бавиалу захотелось подойти, спросить, не видел ли Медведь дорогу домой. Но ноги вдруг стали ватными, а язык прилип к нёбу.

«Почему здесь всё так… неправильно? – ёкнуло внутри. – Может, я плохо ищу?» Он сжал ключик, надеясь, что тот согреет, но металл был холоден, как рука умершего. Внезапно принц заметил, что его тень… пропала. Вместо неё на земле лежало пятно света, похожее на дверную щель.

– Я не хочу играть! – крикнул он в пустоту, но лес ответил ему эхом, которое обернулось стаей ворон. Они кружили над головой, каркая: «Игра кончается, когда ты перестаёшь дышать»

Бавиал побежал быстрее, не зная куда. Он всё ещё верил, что за следующим поворотом увидит башни дворца. Что няня встретит его пирогом, а не взглядом, полным жалости. Что Лис, Ёжик и белые лошади – просто страшные сказки.

Но где-то в глубине, под грудой детских надежд, шевелилась правда: он боялся не леса. Он боялся, что, когда игра закончится, некому будет сказать: «Проснись»

Глава пятая: Цена памяти и цветы забвения

Бавиал бежал от перекрёстка сто шагов сквозь время – или сто лет? Его ноги, израненные о камни-обманщики, оставляли следы, которые тут же зарастали колючей травой, словно лес стирал сам факт его побега. Лис, смеясь, кричал вдогонку: «Беги, мальчик-вопрос! Беги, пока не забыл, зачем начал!» – но голос растворялся в треске шестерёнок, будто часы в груди хищника сломались на слове «Никогда».

Принц вырвался, когда земля под ним провалилась в реку времени. Он упал в воду, которая не была мокрой – скорее, похожей на жидкое стекло. Вынырнул там, где ручей, усыпанный осколками зеркал, журчал мелодию забытых колыбельных. Каждый осколок, острый как лезвие, отражал обрывки лиц: то мать Бавиала, стирающую слёзы фатой, то няню, роняющую ключик в колодец, то его самого – но не принца, а тень, блуждающую между мирами. Вода, стекая по чёрным камням, оставляла на них узоры, похожие на детские каракули, а воздух пах мокрым пергаментом и горьким миндалем.

У ручья сидела Девочка-Тень. Её платье, сплетённое из паутины и стыда, переливалось серым и лиловым, словно впитало краски умирающего заката. Ткань шевелилась сама по себе, то сжимаясь в складки, как испуганная кожа, то расползаясь, обнажая руки-ветви, покрытые шрамами от невидимых игл. Лицо, скрытое под вуалью из собственных волос, мерцало сквозь пряди – то круглое, детское, с веснушками, то иссохшее, как у старухи, с губами, сшитыми чёрной нитью. В её руках, больше похожих на корни, сжимался сломанный цветок – стебель перебит, словно переломанная шея, а лепестки цвета утренней зари увядали, осыпаясь в воду жёлтыми слезами.

Вокруг неё вились мотыльки с прозрачными крыльями, на которых были начертаны слова: «Прости», «Зачем?», «Не смогла». Они садились на её плечи, превращаясь в пепел, а из их останков вырастали грибы-свечи, горевшие синим пламенем. Сама земля под Девочкой дышала, поднимаясь и опускаясь, будто под ней спал великан, обречённый видеть один и тот же кошмар.

– Можно выпить воды и забыть боль, – сказала она, и её голос рассыпался на три тона: детский смех, старческий хрип и шёпоток, похожий на скрип двери в пустом доме. – Но тогда я забуду, почему его нужно спасти…

Ручей в ответ забурлил, выплеснув волну, в которой на миг отразился Бавиал – не здесь и сейчас, а в другом времени: маленький, в короне из шипов, ломающий куклу, чтобы «освободить её от злых чар».

Бавиал подошёл ближе. Вода в ручье отражала не их лица, а моменты: вот Девочка-Тень поливает цветок, смеясь; вот она роняет его, испугавшись крика из-за деревьев; вот плачет, обнимая сломанный стебель. Вдруг отражение исказилось – вместо Девочки в воде мелькнула фигура с рыбьим хвостом, бьющаяся о камни. Её рот был сшит морской травой, а вместо голоса из горла вырывались пузыри, в каждом из которых тонул корабль.

– Почему ты его сломала? – спросил принц, чувствуя, как в груди заныла старая рана – будто жабра, которой у него никогда не было.

– Чтобы спасти от себя самой, – она подняла вуаль, и Бавиал увидел, что у неё нет рта – только шов, как у старинной куклы. – Он рос там, где не должен был. Как и ты. – Её пальцы дрожали, касаясь шва. – Одни ломают цветы, другие – судьбы. А потом называют это «жертвой».

Ключик на груди принца дрогнул. Он вспомнил няню: «Добро – это когда помогаешь, даже если тебя не просят». Но теперь, глядя на Девочку, он понял: няня забыла добавить – «Но иногда помощь хуже ножа». Снял плащ, сотканный из сумерек, и протянул Девочке:

– Используй как лейку.

Плащ, коснувшись воды, стал тяжёлым, как свинец. Девочка-Тень полила цветок, и тот ожил – но лепестки почернели, будто их окунули в чернила ночи.

– Что ты наделал? – она отшатнулась. – Теперь он будет расти только там, где нет света!

– Я… хотел помочь, – Бавиал потянулся к цветку, но тот обвил его палец шипами. Боль была странной – не физической, а будто кто-то вырвал страницу из его детства.

– Ты помог, – Девочка встала, и её тень оказалась больше её самой – огромная, с крыльями и пустыми глазницами. – Но мораль – не в действии. Она – в готовности принять последствия.

Ручей вдруг застыл, будто сама смерть прикоснулась к его поверхности. В его водах Бавиал увидел себя: не принца, а мальчика в спальне с обоями, покрытыми плесневыми узорами. Он ломал игрушечную лошадь, вырывая ей гриву со смехом, а няня в углу, лицо которой было скрыто под чёрной вуалью, плакала беззвучно – слёзы стекали по её щекам ртутными каплями, прожигая дыры в полу. «Я спасаю её от скуки!» – кричал мальчик, но голос звучал как скрип несмазанных петель.

– Почему цветок стал чёрным? – спросил Бавиал, выдёргивая палец. Капли серебристой жидкости, похожей на кровь, падали на землю, превращаясь в жуков-скарабеев. Их панцири, покрытые рунами, складывались в слово: «Виновен».

– Потому что ты дал ему то, чего не имел сам, – ответила Девочка, растворяясь в воздухе. Её тело распадалось на пепел, из которого выросли чёрные нарциссы. – Свою память.

На месте цветка остался куст чёрных роз. Их сердцевины пульсировали огоньками – крошечными фонариками, ведущими в тупики. Каждый огонёк шептал: «Спасёшь одного – погубишь другого». Бавиал понял: каждое «добро» здесь становится ловушкой. Ключик, тёплый теперь, как слеза, жёг кожу, проецируя в сознание видения: он, взрослый, в короне из шипов, подписывает указ, обрекающий деревню на голод ради «благородной цели».

А Девочка-Тень, уже невидимая, шептала в такт шагам, вплетаясь в ритм его сердца:

– Возвращайся, когда поймёшь, что сломал и себя…

Шёпот множился, превращаясь в хор голосов: мать, зовущая его из колодца; Лис, отсчитывающий секунды до распада; няня, читающая молитву на языке, которого больше нет.

Но принц шёл вперёд, сквозь чащу, где ветви хватали его за руки, как загробные судьи. Воздух густел, наполняясь запахом гниющих роз и железа. Под ногами шевелилась земля, обнажая кости тех, кто тоже пытался «спасать». Ключик, теперь горячий, как раскалённый уголёк, выжигал на его груди узор – спираль, закручивающуюся в бесконечность.

«Дом – не место», – напоминал себе Бавиал, но с каждым шагом всё яснее чувствовал: боль, которую он нёс, была не его. Она принадлежала Девочке-Тени, няне, тем, кто кричал в ручье… И единственный способ остановить это – перестать убегать.

Но он шёл. Потому что в глубине души уже знал – остановка будет концом.

Глава шестая: Лик бездны и молитвы из мрамора

Бавиал шёл, пока сапоги не стёрлись в пыль, а дорога не упёрлась в стены города, высеченного из мрамора цвета выбеленных костей – цвета окончательной тишины после крика. Врата, некогда блистающие золотом божественного благословения, теперь ржавели, как запекшаяся кровь на ранах отвергнутой мольбы. Над аркой висел колокол с пробитым боком – его язык, туго обёрнутый в саван из пожелтевших молитвенных свитков, молчал веками. Сквозь зияющую рану в металле проглядывало нечто, напоминающее высохший, окаменевший язык, испещрённый клинописью проклятий, выкрикнутых в пустоту. Воздух вибрировал от гула, которого не существовало для слуха, но который ощущался под кожей – низкого, подкожного рокота, будто сам город, заживо замурованный в собственный каменный скелет, стонал от боли, приглушённой тяжестью вечности.

Город дышал тишиной, прерываемой лишь навязчивым, всепроникающим шёпотом: «Смотри, но не видь… Молись, но не проси…». Шёпот источался отовсюду: из трещин в стенах, похожих на шрамы на лике мироздания, из-под плит, хранящих прах вопрошавших, даже из самой пустоты между звёздами, навеки придавленных мраморным куполом, заменившим небо гробницей. Там, на краю его зрения, на обломке колонны, сидел Шут. Его колпак, усеянный множеством мелких бубенцов из тусклого серебра и потускневшей латуни, оставался немым в этой гнетущей тишине, лишь изредка вздрагивая от незримого ветра отчаяния. Его костюм – хаотичный палимпсест из бархата, шёлка, грубой мешковины, золотых нитей, выцветших заплат и грубых швов – казался архивом прожитых страданий и утраченных иллюзий. Заплатки, словно шрамы на душе мира, кричали о пережитом. А его янтарные глаза, невероятно старые и глубокие, как само время, отражали мерцание далёких, придавленных звёзд и безмолвно наблюдали за Бавиалом с невозмутимостью вечности. В них читалось не осуждение, не насмешка, а лишь бесконечное, отстранённое знание.

Внутри улицы петляли, как лабиринт, вычерченный для слепых верой. Здания, испещрённые трещинами – ранами от воплей, которые никто не услышал, – напоминали склепы; в некоторых щелях пульсировали жилы тёмно-багрового света, словно город был живым существом, заживо погребённым в собственный окаменевший каркас. На фасадах проступали рельефы-видения: лики с выколотыми глазами, лишённые зрения, чтобы не видеть истины; руки, беспомощно тянущиеся из стен, словно души, заточенные в камне; рты, навеки залитые свинцом молчания, чтобы не задавали лишних вопросов. Ветер, словно последний вздох, шевелил занавески из вековой паутины в окнах-глазницах, и сквозь них мелькали тени – слишком длинные, слишком угловатые, искажённые до неузнаваемости, чтобы принадлежать чему-то человеческому. Они двигались рывками, как марионетки с порванными нитями.

Жители – безликие фигуры в белых балахонах, некогда символ чистоты веры, ныне покрытых жёлтыми пятнами страха, словно пропитанных гноем отчаяния – ползали на коленях по холодному мрамору. Их исцарапанные в кровь ногти выцарапывали на мостовой бессмысленные узоры: спирали, закручивающиеся в никуда; круги, символы вечности, ставшие петлями; перечёркнутые линии – метафоры запретов и тупиков. Под их капюшонами зияли пустые дыры, из которых сочилась чёрная, густая смола – слёзы отвергнутых молитв или сок гниющей веры. Она застывала на камне каплями-слезами, образуя жалкие лужицы скорби. Их руки, до костей стёртые о камень догм, выводили на плитах письмена мёртвого языка – буквы извивались, как слепые черви, безуспешно пытаясь сложиться в отчаянное слово «Спаси». Шут, недвижимый, как горгулья, наблюдал с карниза за этим ритуалом самоуничтожения, его янтарный взгляд скользил по сгорбленным спинам, будто читал историю каждого страдания, зашифрованную в дрожи плеч.

Иногда жители замирали, прижимаясь лбами к ледяному мрамору в пароксизме ложного смирения. Их спины вздрагивали, будто под кожей копошились невидимые скорпионы сомнения или личинки отчаяния, а из-под балахонов выпадали кости – фаланги пальцев, обломки рёбер, крошечные, как грехи, черепа. Они бережно, с автоматической покорностью, подбирали их, словно святые реликвии, и клали в медные чаши, висевшие у поясов – урны для собственной распадающейся сущности. Затем, бормоча монотонные молитвы, звучавшие как жуткий обратный отсчёт к несуществующему концу («Десять… девять… восемь…»), они вновь начинали свой бесконечный путь по кругу забвения.

С потолка низких арок, как сводов гигантской усыпальницы, капала вязкая жидкость – то ли слёзы каменных богов, то ли слюна голода по смыслу. Она шипела, оставляя на мраморе ожоги-клейма, а при испарении принимала мимолетные, пугающие формы: то младенца, застывшего в немом крике; то змеи искушения, свернувшейся кольцом лжи; то ключа, ржавого, кривого и бесполезного – пародии на освобождение. Шут, стоявший теперь в нише напротив Бавиала, следил за падением одной такой капли. Когда она приняла форму ключа, уголки его глаз, скрытые колпаком, чуть дрогнули – почти неуловимая гримаса чего-то, похожего на печальное понимание.

Бавиал чувствовал, как город впитывает его тепло, его жизненную силу, его последние остатки надежды. Мрамор под ногами был не просто холоден – он жадно высасывал тепло, цепляясь за подошвы ледяными щупальцами. Воздух, густой и тяжкий от сладковатого смрада гниющих лилий (последних цветов на могилах надежды?) и старой, медной крови загубленных вопросов, лип к коже, как липкая паутина фатализма, опутывающая волю. Шут медленно поднял руку, затянутую в перчатку из разноцветных лоскутов, и указательным пальцем, обмотанным потёртой золотой нитью, не на Бавиала, а куда-то в пространство над городом, где должен был быть купол-небосвод. Его жест был полон немого вопроса, обращённого в пустоту, или, быть может, это был просто жест, лишённый смысла в этом мире, где все смыслы обратились в прах. Его бубенцы беззвучно задрожали.

В центре площади возвышалась статуя с закрытыми глазами. Её мраморные веки, покрытые позолотой, были сомкнуты, а руки протянуты вперёд, будто она роняла невидимую чашу – символ веры, которую нельзя наполнить. У подножия горели сотни свечей, но пламя было чёрным и холодным – оно не плавило воск, а выедало в нём пустоты, похожие на кричащие рты. Каждая свеча – обет молчания, каждая дыра – вопрос, заданный слишком громко.

– Почему она не смотрит на вас? – спросил Бавиал у старика, рисующего на земле знак бесконечности костяной палочкой.

Тот поднял голову. Под капюшоном не было лица – только впадины, как у статуи, и рот, зашитый чёрной нитью. Палочка дрогнула, выводя ответ:

– Чтобы мы не узнали, что её глаза – пустые колодцы.

Принц приблизился к статуе. Ключик на груди, холодный как лёд, вдруг забился, будто пытался вырваться. В трещинах на её шее он увидел движение – не тени, а нечто иное: крошечные руки, лица, рты, слипшиеся в немой молитве. Это были жители. Нет, не те, что ползали вокруг – их души, вмурованные в камень, как кирпичи в стену.

– Они… внутри? – Бавиал отшатнулся.

Старик кивнул, рисуя новый знак – глаз, пронзённый стрелой.

– Она берёт лучших. Тех, кто задаёт вопросы. Чтобы остальные могли верить.

Фраза повисла в воздухе, как дым от чёрных свечей. Бавиал понял: статуя – это алтарь, где истину приносят в жертву ради иллюзии порядка. Её закрытые глаза – не благословение, а приговор. Современные храмы, подумал он, мало отличаются от этого мрамора – там тоже молятся не Богу, а тишине. Обряды становятся ритуалами подавления, где свечи горят не для света, а чтобы скрыть тьму. Вера превращается в торговлю: «Принеси сомнения – получи утешение. Отдай разум – обрети покой».

Он посмотрел на жителей, царапающих землю. Их молитвы – не диалог с божественным, а монолог страха. Они поклоняются не тому, что спасает, а тому, что оправдывает их слепоту. «Разве не так и за стенами церквей? – мелькнуло в голове. – Священники шепчут о любви, но сжигают инакомыслящих. Иконы плачут кровавыми слезами, но никто не спрашивает, откуда взялась краска…»