Шедевр безумия

Она воспользовалась этим мгновением слабости. И тогда совершила то, чего он никак не ожидал – не крик, не мольбы, а яростный удар деревянным мольбертом по его руке. Боль пронзила его, острая и унизительная, но даже это не сразу вернуло его в реальность. На мгновение – всего на одно предательское мгновение – его пальцы ослабли, выпустив ее запястье. И этого оказалось достаточно.

Лили вырвалась, как птица из позолоченной клетки.

Она побежала, не разбирая дороги, растворяясь в вечерней толпе празднующих. Сумка с красками прижата к груди. Сердце колотилось так сильно, что отдавалось болью в висках, а в ушах стоял гул, заглушающий все другие звуки. Ее окутывал животный страх она бежала, не оглядываясь, хотя прекрасно понимала – от этого человека не убежать. Флоренция была его городом, каждый переулок, каждая площадь знали его шаги. Но инстинкт самосохранения заставлял ноги двигаться быстрее, сердце – биться чаще, а легкие – гореть от нехватки воздуха. Что ему нужно от меня? Почему именно я? – эти вопросы крутились в ее голове, как листья в осеннем вихре. Может, ее упрямство, которое он принял за вызов?

Но ответа не было. Только леденящее душу понимание – бегство сегодня не решает ничего.

Он стоял на площади, на его аристократичном лице не было ни злости, ни разочарования – только холодная, отточенная годами решимость. В уголке рта играла чуть заметная улыбка, словно он уже видел финал этой погони.

Никто не отказывал ему. Никогда. Из-за его положения, из-за страха быть убитым на следующее утро в каком-нибудь грязном переулке. Он получал все, что хотел: редчайшие картины Караваджо, выкраденные из частных коллекций, считавшиеся утерянными скульптуры Микеланджело, купленные за баснословные суммы у швейцарских банкиров, даже человеческие жизни – одни уничтоженные, другие купленные. Если он мог заполучить шедевры, которые весь мир считал уничтоженными, то эту… эту "живую Венеру" – он получит тем более

По-хорошему или по-плохому – решать ей. Но выбор, как он хорошо знал, всегда был иллюзией.

Глава 4 "Эстетика пустоты"

Капли воды, тяжелые и медленные, скатывались по рельефному торсу Алессандро, оставляя за собой влажные тропинки на загорелой коже. Он выходил из просторной душевой кабины, целиком вырезанной из мрамора с прожилками серого и золотого. Воздух был густым от пара, который клубился, оседая на позолоченных смесителях с гравировкой в виде виноградных лоз, на венецианских зеркалах в рамах из черненого дерева, на мозаичном полу, где каждая плитка была уложена вручную флорентийскими мастерами.

Он провел ладонью по лицу, смахивая влагу, и пальцы на мгновение задержались на щеке, ощущая подушечками легкую щетину. Полотенце было небрежно обернуто вокруг бедер.

Его дом, что подарил ему отец стоял в самом сердце Ольтрарно, на левом берегу Арно.

Палаццо XVI века, где он иногда ночевал , было спрятано за высоким забором Внутренний дворик, окруженный арочными галереями, был залит солнцем. Здесь всегда царила тишина, нарушаемая лишь плеском воды и редким криком чайки, пролетающей над крышами Флоренции.

Его спальня напоминала не жилое помещение, а зал музея, где каждый предмет был шедевром, хранящим в себе историю, кровь и тайны. У окна, затянутого тяжелыми портьерами из черного бархата, поглощающими даже намек на дневной свет, стояла этрусская ваза IV века до н.э. – фигурная, с изображением пирующих богов, их лица застыли в вечном экстазе, а руки протянуты к чашам с вином, которое они так и не смогут выпить. На комоде из черного дерева, инкрустированного слоновой костью в причудливые узоры, лежали фамильные перстни: сапфир, окруженный бриллиантами, холодный и неприступный, как ледяная корона; александрит, коварно меняющий цвет при свете – то кроваво-красный, то ядовито-зеленый; и простое золотое кольцо с выгравированным девизом рода, слова которого стерлись от времени, но не от значения.

Его взгляд задержался на медальоне – золотом, в виде розы, усыпанном россыпью крошечных рубинов, словно капель крови на лепестках. Он взял его в ладонь, почувствовав холод металла, который так и не смог перенять тепло человеческого тела, сколько бы его ни носили. Это был медальон его матери. Тот самый, что он украл тайком после ее смерти, вынув из потайного сейфа отца, зная, что тот никогда не отдал бы его добровольно.

Мамочка, смотри!– маленький мальчишка, едва достающий до края садовой скамьи, нес в руках алую розу, ее шипы впивались в пальцы, но он не отпускал. Летиция сидела в саду, погруженная в книгу, ее светлое платье колыхалось на ветру, а волосы, словно шелковая вуаль, падали на страницы.

– Милый, осторожно, ты можешь уколоться…– ее голос был мягким, как шепот листвы над головой.

– Мамочка, это тебе! Он как тот медальон на твоей шее! Смотри, я принес тебе цветок, он такой же красивый, как и ты!

Она отложила книгу, и в ее глазах вспыхнуло что-то теплое, живое, нежное.

– Спасибо, мой Алессандро…Она взяла его на руки, прижала к груди, и он утонул в аромате ее духов. Ее губы коснулись его лба, нежный поцелуй, оставивший на коже след, который он будет чувствовать даже годы спустя.

– Знаешь историю этого медальона?– она отстранилась, держа его за руки, и в ее глазах плескались сказки.

Мальчик покачал головой, завороженный.

– Давным-давно жил юноша – кузнец. Он любил девушку с самыми голубыми глазами на свете и каждое утро приносил ей свежую розу. Но однажды она заплакала: «Я хочу, чтобы они никогда не вяли…» И тогда он взял молот, золото и рубины и выковал для нее медальон – розу, которая никогда не умрет.

Она сняла цепочку с шеи, и медальон заиграл в лучах солнца, будто живой.

– Этот медальон мне подарила твоя бабушка. Дедушка сделал его для нее… – ее голос дрогнул, наполняясь теплом воспоминаний. – А теперь… – ее пальцы сжали его ладонь, вкладывая в нее золото, – это наша семейная реликвия. Наша… вечная роза. Когда-нибудь ты подаришь ее своей возлюбленной.

– Мамочка… – он завороженно смотрел на сверкающий в ее руках символ любви, – а она будет такая же красивая, как ты?

Она засмеялась, и ее голубые глаза стали такими нежными, что казалось, в них отражается само небо.

– Конечно, – прошептала она, гладя его по волосам. – Она будет самой красивой. А ты… – ее голос стал тверже, – ты должен будешь защищать ее. Как твой дед защищал бабушку. Как твой отец… – она на миг замолчала, но потом улыбнулась снова, – как все мужчины защищают то, что им дорого.

Она снова притянула его к себе, и он закрыл глаза, чувствуя, как ее пальцы вплетаются в его волосы, как ее дыхание смешивается с его дыханием, как мир сужается до этого мгновения – до ее тепла, до шепота: «Ты самое дорогое что у меня есть , я никогда тебя не оставлю…»

Звонок телефона разорвал воспоминание.

– Алло, босс.– голос Марчелло , жесткий, лишенный той нежности, что еще секунду назад звучала в его ушах.

Алессандро сжал медальон в кулаке так сильно, что острые лепестки впились в кожу. Капли крови упали на комод, смешавшись с пылью веков.

– Нашли точные адреса? – спросил он, глядя в окно, где первые лучи солнца играли на поверхности Арно.

– Да, – ответил голос в трубке.

– Отлично. Я сам поеду.

Пауза. Вдали зазвонил старинный часовой механизм – точная копия тех, что делали во Флоренции в XVI веке.

– Босс, насчёт Рикардо… Всё готово. Можно решить вопрос сегодня – тихо, без лишних глаз, – сказал Марчелло.

– Нет. Я сделаю это сам.

Пауза.

– Но зачем рисковать? Ребята могут…

– Это не риск. Это необходимость. Чтобы каждый крысёнок в нашем городе запомнил цену предательства.

– Хорошо

– Да, – Алессандро задумался на мгновение. Помнишь ту любовницу Рикардо? Я хочу, чтобы она… присутствовала при нашем разговоре.

Его голос делает последнее слово сладким, как яд. Марчелло понимает – это будет не просто убийство. Это будет произведение искусства.

Алессандро задержал пальцы на брелке с трезубцем Maserati, ощущая подушечками холодный металл. На мгновение он закрыл глаза, вдыхая запах гаражного помещения – масла, кожи и бензина. Сегодня он хотел заняться своим личным безумием, той единственной частью жизни, где не было места семейным обязательствам, кровавым разборкам и бесконечным долгам.

Три адреса. Три галереи, где Лили Сорренти пыталась продать свои работы. Его взгляд скользнул по ряду ключей, висевших на кованом крючке. Пальцы на мгновение замерли над ключами от Ferrari – красного, как свежая кровь, но затем без колебаний сняли брелок Maserati GranTurismo.

Темно-синий. Цвет ночного неба над Тосканой в тот редкий час, когда последние золотистые лучи солнца растворяются в темноте, уступая место первым звездам.

Он провел ладонью по капоту, ощущая гладкий холод металла. Машина была его выбором не просто так – GranTurismo требовал участия, заставлял чувствовать каждую неровность дороги, каждый поворот. Сегодня ему нужно было именно это: не просто переместиться из точки А в точку Б, а прочувствовать каждый метр пути.

Ключ повернулся в замке зажигания с приятным щелчком. Двигатель заурчал низким, хищным рыком, отзываясь эхом в просторном гараже. Алессандро позволил себе легкую ухмылку.

Безумие начиналось сейчас.

Первую галерею он нашел в узком переулке за Санто-Спирито, где солнечный свет едва пробивался между тесно стоящими домами. Вывеска "Arte Moderna" висела под неестественным углом, буква "А" держалась на последнем винте, готовом вот-вот выскочить из прогнившей древесины. Скрипучая дверь с выцветшей краской сопротивлялась, когда Алессандро толкнул ее плечом, выпуская наружу клубы воздуха, пропитанного ароматами старого дерева, застоявшегося льняного масла и чем-то еще – возможно, плесенью, въевшейся в стены за долгие годы забвения.

"Работы Лили Сорренти," – произнес Алессандро, снимая темные очки и вешая их на вырез рубашки. Его голос, обычно заставляющий людей вздрагивать, здесь просто растворился в тяжелой атмосфере запустения.

За прилавком из поцарапанного дуба сидел мужчина, чей возраст было трудно определить – то ли шестьдесят, то ли все восемьдесят. Желтые от никотина пальцы с обкусанными ногтями перелистывали пожелтевшие страницы местной газеты, на которой красовалось пятно от кофе. Он даже не поднял головы на посетителя.

"В углу," – буркнул галерист, тыкая пальцем куда-то за стеллажи с пыльными керамическими вазами. – "Никому не нужны. Последний раз что-то купили полгода назад – какая-то японка. Двадцать евро отвалила и то потом ныла, что переплатила. Хотя, если честно," – он презрительно скривил губы, – я бы и за десять не взял.

Он скептически осмотрел Алессандро с ног до головы. Вы, конечно, можете их купить, если так уж хочется выбросить деньги. Но предупреждаю – даже в подарок врагу такое не стоит дарить. Разве что повесить в туалете – может, хоть там оценят.

Алессандро медленно прошел между шаткими деревянными стеллажами, его дорогие туфли скрипели по полу, покрытому слоем пыли. В дальнем углу, где свет от единственной лампы едва достигал, висели три холста, криво прибитые к стене.

Первый – "Старик на ступенях". Морщинистые, узловатые руки старика сжимали четки, костяшки пальцев побелели от напряжения. Но глаза… Глаза, написанные смесью ультрамарина и умбры, смотрели куда-то сквозь стены галереи, сквозь время, в какую-то далекую реальность, известную только ему. Каждый мазок, каждый неровный слой краски передавал дрожь в пальцах, усталость в позе, всю тяжесть прожитых лет.

"Она наблюдала за ним часами," – вдруг осознал Алессандро, ощущая странное сжатие в груди. Он видел, как Лили могла сидеть напротив этого старика день за днем, изучая каждую морщину, каждый жест, прежде чем перенести их на холст.

Второй холст – "Девочка с сигаретой". Подросток лет шестнадцати, в потертой кожанке, прислонившаяся к фонарному столбу. Сигарета в ее пальцах дымилась тонкой струйкой, но настоящий огонь был в глазах – вызов, брошенный всему миру, который упорно отказывался ее замечать. Краска легла густо, местами грубо, мазки были резкими, почти агрессивными, как будто сама Лили вкладывала в них всю свою злость.

И третий… Автопортрет в отражении витрины. За ее спиной – размытая, невнятная Флоренция, люди, сливающиеся в цветные пятна. Но ее лицо… Оно было выписано с такой четкостью, что казалось, будто она вот-вот заговорит. Голубые глаза – смесь кобальта и лазурита – смотрели прямо в душу, проникая куда-то очень глубоко, туда, куда даже Алессандро боялся заглядывать.

"Сколько?" – спросил он, не отрывая взгляда от автопортрета. Его голос звучал хрипло, как будто в горле застрял ком.

"По десять евро за штуку. Все три – двадцать пять отдам," – галерист наконец поднял голову, и Алессандро увидел в его глазах ту самую пустоту, которую так часто изображала Лили. – "Хотите, могу в коробку упаковать. Только она старая, немного потрепанная."

Алессандро молча отсчитал пять банкнот и положил их на прилавок.

"Упакуйте. Аккуратно," – произнес он, и в его голосе прозвучала та самая сталь, которая заставила галериста наконец по-настоящему встрепенуться.

Вторая галерея называлась "White Space"– претенциозное название для помещения, которое скорее напоминало стерильный медицинский кабинет, чем храм искусства. Грубые бетонные стены без единого украшения, полы из полированного серого бетона, ослепительно белый свет LED-ламп, бивший прямо в глаза. Алессандро поморщился, когда переступил порог – здесь пахло не красками и творчеством, а антисептиком и холодным металлом.

За стеклянной стойкой в стиле хай-тек сидела девушка, чьи розовые волосы казались неестественно ярким пятном в этом монохромном пространстве. Она уткнулась в телефон, пухлые губы беззвучно шевелились, вероятно, переписываясь с кем-то. Длинные ногти с геометрическим принтом стучали по экрану.

"Работы Сорренти," – сказал Алессандро, поставив ударение на каждом слоге.

Девушка медленно подняла глаза, оценивающе оглядела его с головы до ног – дорогой костюм, часы Patek Philippe, уверенная поза. Ее взгляд на мгновение оживился коммерческим интересом, но тут же потух, когда она поняла, что он интересуется не модными новинками.

Администратор сама проводила его к работам, а не просто указала направление. Её каблуки гулко стучали по бетону, нарушая искусственную стерильность пространства. "Вот они," – сказала она, жестом, полным показного безразличия, представив картины. – "Как видите, не самый востребованный стиль. Люди предпочитают что-то более… жизнерадостное."

Пузырь розовой жвачки лопнул с тихим щелчком. – "Никому не нравятся. Слишком… депрессивные. Наш арт-директор говорит, что в них нет коммерческого потенциала."

Алессандро направился к указанному месту. Два холста висели криво, будто их повесили в последний момент и сразу забыли о существовании.

Первый – "Уличный музыкант". Старик в потертом пиджаке, его скрюченные пальцы замерли на струнах гитары. Но самое страшное были глаза – пустые, словно выжженные, в них не было ни музыки, ни радости, только бесконечная усталость. Техника исполнения поражала – Лили написала его так, будто смешала краски прямо с грязью флорентийских мостовых. Каждый мазок передавал дрожь в руках, каждый слой краски – годы беспросветной нищеты.

Второй холст – "Закат во Флоренции" Но это был не типичный открыточный вид. Лили изобразила город в момент перехода дня в ночь, когда золото заката смешивается с тенями, словно кровь с чернилами. Мост Понте Веккьо тонул в багровых отражениях Арно, а фигуры людей на набережной были намеренно размыты – будто призраки, растворяющиеся в сумерках. В правом углу, едва заметная, стояла одинокая женская фигура с опущенной головой. Её силуэт казался одновременно частью пейзажа и чужеродным элементом – как будто сама Флоренция отвергала её.

Алессандро не ответил. Его внимание полностью поглотила деталь "Заката", которую легко было пропустить – в окне одного из домов на холсте едва виднелось она сама.

Сто за обе, – сказала девушка, наконец посмотрев на него. – Хотя… вам точно нравится этот стиль? У нас есть новый художник, его работы…

Двести, – Алессандро положил деньги на стойку. – Без сдачи.

Третья галерея располагалась в самом сердце города, в старинном палаццо, чьи стены помнили времена Медичи. Массивные дубовые двери с бронзовой отделкой вели в просторный зал с высокими сводчатыми потолками, где современное искусство соседствовало с фресками эпохи Возрождения. У входа, облаченный в идеально сидящий черный костюм, стоял охранник – его каменное лицо и скрещенные за спиной руки выдавали в нем бывшего военного. На мраморных консолях в стиле барокко аккуратно разложены каталоги в кожаном переплете, каждый с тисненым логотипом галереи.

"Ах, Сорренти…" – галерист, мужчина лет пятидесяти в безупречном Brioni, сделал театральную паузу, поглаживая седую бородку. Его голос звучал как у преподавателя консерватории, разбирающего посредственного студента. – "Интересный случай. Технически безупречна, конечно… Но…" Он развел руками, и его золотые запонки сверкнули в свете точечных светильников. – "Слишком… как бы это сказать… «мрачно» для нашего круга коллекционеров. Наши клиенты предпочитают искусство, которое украшает жизнь, а не… вскрывает ее."

Он повел Алессандро через анфиладу залов, где на стенах красовались абстрактные полотна в рамах из белого золота, мимо инсталляций из хрусталя и стали. В самом дальнем углу, за колонной из черного мрамора, скромно висели три работы. Без табличек, без подсветки – будто их стыдились.

"Мать с ребенком" – женщина прижимала к груди младенца, но в ее глазах читалась не материнская любовь, а первобытный ужас. Художница уловила тот момент, когда инстинкт защиты сталкивается с осознанием собственного бессилия. Каждая складка на платье матери была прописана с такой точностью, что казалось, вот-вот услышишь, как оно шуршит.

"Бизнесмен" – мужчина в идеально сидящем костюме шел по улице, а его отражение в луже расплывалось, как чернильное пятно. Лили умудрилась передать не просто изображение, а сам процесс распада – казалось, еще мгновение, и от респектабельного господина останется лишь темное пятно на асфальте.

И снова она – автопортрет крупным планом. Только глаза – огромные, всевидящие, в которых отражалось сразу все: и уличный музыкант, и мать с ребенком, и бизнесмен. Глаза, которые видели слишком много и потому ничего не прощали.

"Тысяча евро," – галерист произнес эту сумму с легкой усмешкой, будто предлагал купить старую мебель. – "Хотя, если вам действительно интересно…" Он многозначительно посмотрел на Алессандро, оценивая его реакцию. – "Может быть, мы найдем более интересные работы для вашей коллекции? У нас как раз прибыли новые…"

Но Алессандро уже доставал из внутреннего кармана пиджака плотную пачку купюр. Новые банкноты, еще хрустящие. Он медленно пересчитал две штуки, затем добавил третью – не потому, что работы стоили дороже, а просто чтобы посмотреть, как изменится выражение лица галериста.

"Без сдачи," – сказал он, глядя прямо в глаза продавцу искусства. В его голосе звучало то же презрение, с каким галерист минуту назад говорил о работах Лили.

Алессандро въехал в подземный гараж своей виллы, и стальные ворота с гербом семьи медленно закрылись за ним, словно отрезая последнюю связь с внешним миром. Двигатель Maserati затих с последним рычанием, оставив после себя гулкую тишину. Он вышел из машины, его черные лоферы гулко отдались по полированному бетону.

Он зашел в свою цитадель искусства, Алессандро аккуратно разложил все восемь картин на специальных мольбертах из черного дерева, расставленных по кругу.

Он снял пиджак, расстегнул манжеты и закатал рукава, обнажив кожу с едва заметными шрамами. Его пальцы, обычно такие уверенные, слегка дрожали, когда он поправлял освещение для каждого холста.

Особое внимание он уделил картине с ее глазами. Установив ее в центре, Алессандро отступил на шаг, изучая каждый мазок. В тишине комнаты ему почудилось, что глаза на портрете дрогнули. Он резко повернулся, но вокруг никого не было.

Принеся хрустальный бокал и бутылку 'Macallan M' он начал свой странный ритуал. Медленно обходя круг, он останавливался перед каждой картиной, делая глоток виски и позволяя алкоголю и образам смешиваться в его сознании.

Перед "Стариком на ступенях" он замер на целых пять минут. Вдруг его рука непроизвольно потянулась к четкам в кармане – старинной семейной реликвии, которую он никогда не использовал. Он резко одернул себя.

К третьему кругу его зрачки расширились. Картины начали оживать. Тени на "Закате во Флоренции" зашевелились, а глаза "Уличного музыканта" наполнились настоящей болью. Алессандро почувствовал знакомое головокружение – синдром Стендаля давал о себе знать.

Он упал на колени перед автопортретом Лили, его дыхание участилось. "Что ты со мной делаешь?" – прошептал он, обращаясь к изображению. Внезапно его рука сжалась в кулак, и он ударил себя в грудь, пытаясь вернуть контроль.

Резко встав, он швырнул бокал в стену. Хрусталь разлетелся на тысячи осколков, виски потекла по бархату, как кровь. В этот момент раздался резкий звонок – не обычный телефонный сигнал, а специальный тревожный гудок, означавший экстренный вызов от его людей.

Алессандро замер на мгновение, его грудь тяжело вздымалась. Затем он резко выдохнул, и словно щелчком переключателя в его глазах исчезло безумие, сменившись ледяной ясностью. Он поднял телефон.

Говори— его голос был твердым, без тени минуту назад бушевавших эмоций.

Босс, Рикардо будет через пятнадцать минут. Всё готово"– донеслось из трубки. Голос Марчелло звучал ровно, но Алессандро уловил в нем легкое напряжение.

Сейчас буду— он щелкнул телефоном, отрезая разговор.

Алессандро подошел к зеркальной стене.Его движения снова стали точными, выверенными. Он поправил воротник рубашки, провел пальцами по волосам – каждая деталь должна была быть безупречной. Только в его глазах оставалось странное свечение – смесь безумия и ясности, словно буря, заключенная в ледяную оболочку.

Перед выходом он еще раз обернулся к автопортрету Лили.

Ты тоже увидишь— пообещал он шепотом, и в этот момент казалось, что глаза на портрете сузились в ответ, будто одобряя его намерения.

Дверь закрылась с тихим щелчком. В комнате остались только картины, наблюдавшие за происходящим своими безмолвными взглядами.

Где-то в глубине дома тихо зазвучала классическая музыка – Алессандро включил "Dies Irae" Верди. Симфония Судного дня. Мрачные аккорды эхом разнеслись по пустым коридорам, словно предвещая то, что должно было произойти.

Темный силуэт Maserati растворился в переулке за студией. Алессандро вошел без стука – дверь сама отворилась перед ним, будто боясь сопротивляться.

Студия встретила его запахами – едкий скипидар, сладковатый акрил и тот самый металлический привкус страха, знакомый лучше собственного отражения. Алессандро вошел, не ускоряя шаг. Ему не нужно было торопиться – смерть всегда ждала его расписанию.

Рикардо уже лежал на полу. Веревки впились в запястья, кляп растянул рот в неестественной гримасе. Его глаза выдали всё – этот животный ужас, который Алессандро видел уже сотни раз. У противоположной стены, сидела любовница. Бледная. Дрожащая. Идеальный зритель.

"Ты предал семью," – его голос звучал почти нежно, как будто он читал колыбельную.

Рикардо издал что-то нечленораздельное. Алессандро наклонился, провел указательным пальцем по мокрой от пота щеке. Этот жест мог бы показаться ласковым, если бы не ледяная пустота в его глазах. Ни гнева. Ни ненависти. Только скука человека, который делает то, что должен.

Мастихин лежал на столе – широкий, с засохшими брызгами ультрамарина на лезвии. Алессандро поднял его, взвесил в руке. Совершенный инструмент.

Когда Мастихин вошел в плоть, крик получился приглушенным. Алессандро наблюдал, как жизнь уходит из глаз Рикардо, с тем же вниманием, с каким изучал картины Лили. Ни больше. Ни меньше.

Любовница вскрикнула. Он даже не повернул голову. В его мире уже не существовало ничего, кроме этого момента – алого вина жизни, медленно вытекающего на грязный пол студии.

Когда всё было кончено, он бросил окровавленный мастихин к её ногам. И ушел, вытирая руки о дорогой шелковый платок. Очередной день. Очередное убийство.

Ничего нового. Ничего важного.