Шедевр безумия

Дон восседал в своем кресле из черненой кожи, сшитом по особому заказу во Флоренции, безупречно контролируя пространство вокруг себя. Его осанка, прямая , и властно сведенные лопатки выдавали в нем человека, привыкшего повелевать. Волосы, тщательно зачесанные назад, подчеркивали аристократические черты лица. Лишь несколько серебряных прядей у висков напоминали о возрасте, но скорее добавляли благородства, чем старили.

Его кабинет представлял собой идеально выверенный симбиоз власти и роскоши. На столе, в специальной бархатной нише, лежал безупречно отполированный пистолет с перламутровой рукоятью, на которой золотом был выгравирован фамильный герб Висконти. Оружие лежало так, словно было продолжением хозяина кабинета – всегда наготове, но никогда без необходимости.

Дон Висконти был воплощением власти в каждом жесте. Его безупречные костюмы, подчеркивали мощную стать. Ни складки, ни пылинки – только холодное совершенство, которое он требовал и от сына. В его кабинете даже воздух застывал, когда он, откинувшись в кресле, мерял посетителей взглядом, от которого кровь стыла в жилах.

– Что случилось? – его голос, низкий и бархатистый, звучал спокойно, но в нем отчетливо слышалась сталь.

Алессандро молча достал из внутреннего кармана пиджака окровавленный шелковый платок, аккуратно свернутый в плотный квадрат, и положил на стол перед отцом. Пятна крови уже потемнели, приобретя ржавый оттенок. Дон развернул платок своими неторопливыми движениями, и на полированное красное дерево выкатился окостеневший палец с массивным золотым перстнем Фаббри – фамильным знаком, который Лоренцо никогда не снимал.

– Лоренцо Фаббри, – сквозь стиснутые зубы произнес Алессандро, чувствуя, как гнев снова поднимается в груди. – Он не просто работал за нашей спиной на нашей территории. Он знал про «Operazione Silenzio»знал детали, которые не должен был знать. И пытался использовать это против нас. – Алессандро сделал паузу, вспоминая наглую ухмылку Фаббри во время их последней встречи. – Шантажировал. И слишком много болтал. Слишком много.

Дон медленно поднялся из-за стола, каждый его жест дышал годами накопленной власти, он подошел вплотную к сыну, так близко, что Алессандро почувствовал аромат сигары, въевшийся в отцовскую кожу, смешавшийся с запахом холодного оружия.

"Ты ведешь себя как слабак, а не как Висконти," – его голос стал тише, но от этого только опаснее, приобретя металлические нотки затаенной угрозы. – "Разве я не учил тебя? Вспомни, ты видел как я лично прикончил Марко Вальденте. Мы выросли вместе, он был мне ближе брата, я знал его 35 лет! Но когда он осмелился вести дела против меня я убил не только его, но и всю его семью. Жену и двоих детей. В воздухе повисло молчание, тяжелое, как свинец. Дон резко щелкнул пальцами, звук хлопнул, как выстрел, заставив Алессандро едва заметно вздрогнуть. – "Я не моргнул глазом. Потому что знал – либо он, либо мой статус, мое положение, моя честь. Я должен был показать силу."

Он обвел кабинет медленным взглядом, будто показывая сыну эти стены, пропитанные кровью и властью, эти дубовые панели, за которыми скрывались сейфы с компроматом, этот ковер, на котором когда-то умирали предатели. Я не зря заставлял тебя смотреть, как жизнь покидает тела. Ты должен был понять главное – в нашем мире нет места сантиментам. Либо ты, либо они. Либо ты стреляешь первым, либо тебя свергают не моргнув глазом. Ты понял?!" Последние слова прозвучали как удар хлыста.

– Как ты мог это допустить?! – его кулак, украшенный тяжелым перстнем с рубином, обрушился на стол с такой силой, что задрожали не только хрустальные стаканы на баре, но и дрожь прошла по всему кабинету. Я всегда учил тебя: партнеров выбирают тщательно! Как слепой котенок ты полез к этим шакалам!

– Я сразу сказал – эти ублюдки скользкие, как змеи! С ними нельзя иметь дела! Дон встал во весь свой внушительный рост, и его тень, как черный плащ, накрыла Алессандро целиком, поглотив свет от окна, оставив сына в полумраке.

– Но ты был добр… – он произнес это слово с такой ядовитой насмешкой, будто это было самое грязное ругательство, какое только может сорваться с губ джентльмена. – Слишком добр! – голос Дона сорвался в рык, и в этом звуке слышалось разочарование, смешанное с презрением. – возможно я ошибся и ты никогда не станешь таким, как я.

Последние слова повисли в воздухе, как приговор. В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием Дона и тиканьем старинных часов на камине. Даже воздух казался заряженным электричеством, будто перед грозой, а за окном внезапно потемнело, словно сама природа ждала исхода этой беседы.

Он говорил с такой животной жестокостью, что казалось – если бы он не убивал в свое время, не проливал кровь без раздумий, не ломал кости тем, кто посмел перечить, то не был бы сейчас Доном. В его голосе сквозило раздражение, но за ним стояла холодная уверенность человека, который знает истинную цену власти – она измеряется не в деньгах, а в страхе, который ты внушаешь.

– Он хотел свергнуть тебя, – тихо, но четко сказал Алессандро, глядя отцу прямо в глаза.

– Ты показал ублюдку, где его место? – Дон сжал челюсть так, что выступили желваки, а глаза сверкали, как лезвия.

Алессандро кивнул одним резким движением головы и начал рассказывать обо всем во всех подробностях – он знал что отец любит детали , Дон Висконти одобрительно похлопал его по плечу.

– Ты исправил все свои ошибки?

– Да, – ответил Алессандро, чувствуя, как тяжесть на плечах немного ослабевает. – Теперь мы забираем еще и прибыль с районов Фаббри. Все его люди уже получили… понятные сигналы.

Дон Висконти медленно опустился в кресло, снова затягиваясь сигарой. Дым заклубился вокруг его лица, скрывая выражение.

– На нас могут пойти с войной, – пробормотал он, прикидывая в уме возможные последствия. – Семья Фаббри не забудет этого. Но я разберусь с этими мелкими сошками сам. – Он сделал паузу и пристально посмотрел на сына, и в этом взгляде было что-то почти отеческое. – А ты, сын мой… – Дон намеренно сделал паузу, чтобы убедиться, что Алессандро слышит каждое слово, – впредь будь внимательнее.

Алессандро вышел из кабинета отца, и тяжелые мысли сразу накрыли его с головой. Воздух в коридоре показался ему густым, как сигарный дым на последней встрече с Риккардо. Отец умел открывать в нем что-то новое – жестокое, расчетливое, то, что он сам в себе не всегда признавал. Дон Висконти был беспощаден, но в его словах всегда сквозила ледяная мудрость, от которой становилось еще страшнее.

Машина неслась по темным улицам Флоренции, когда в салоне зазвонил телефон. Алессандро одним движением поднес аппарат к уху, сразу узнав голос Марчелло. Этот человек был его тенью уже десять долгих лет.

Марчелло вырос в трущобах на окраине города. Улица стала его домом, жестокость – учителем, а хитрость – единственным оружием. Он научился драться раньше, чем правильно писать свое имя, и к четырнадцати уже знал, как перерезать горло так, чтобы жертва даже не успела вскрикнуть.

Именно таким – тощим, вечно голодным, но с глазами полными жестокости – он и встретил Алессандро в тот роковой день у старых доков. Шестнадцатилетний мальчишка, который по чистой случайности оказался рядом, когда пуля застряла в животе Алессандро и все его люди уже лежали в лужах крови, именно этот оборванец вытащил Алессандро из-под огня и оттащил в закрытый док, хотя он даже не знал кого спасает. Позже Алессандро узнал, что он просто хотел стащить кошелек у раненого богача. И тогда Алессандро забрал его к себе. Не из благодарности – из расчета. Марчелло был идеальным инструментом: беспощадным, но не жестоким просто так; расчетливым, но не жадным; преданным не человеку, а делу. Он не знал сомнений, не имел семьи, не искал дружбы. Он был чистым оружием.За десять лет Марчелло ни разу не подвел.

"Мы вычислили, кто еще знал о планах Фаббри и молчал", – голос в трубке был спокоен, но Алессандро почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Пауза, и затем имя, которое перечеркивало годы сотрудничества: "Рикардо".

Пальцы Алессандро сжали телефон так, что пластик затрещал. Рикардо. Их лучший поставщик, человек, знавший все схемы, все маршруты. Они работали вместе не один год, и вот – оказалось, что жалкие проценты оказались важнее власти "Nostra Ombra", важнее тех принципов, на которых держался их мир.

"Он пожалеет, что не сдох в тот день, когда я впервые ему поверил", – прошипел Алессандро, и его голос звучал как скрежет стали по камню. За окном мелькали огни города, но он уже не видел их, представляя лишь одно – как его руки смыкаются на горле предателя.

"Я разберусь с этим ублюдком… лично".

Эти слова повисли в воздухе салона, тяжелые, как приговор.

Глава 3 : "Тени на утреннем солнце"

Флоренция просыпалась медленно, укутанная в золотистую дымку утра. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь узкие переулки, играли на стенах старинных палаццо, где время оставило свои следы в виде трещин и облупившейся охры. В воздухе витал пряный аромат свежесваренного кофе, смешанный со сладковатым запахом жареных каштанов и тёплым дыханием камня, прогретого за день. Где-то вдалеке, за черепичными крышами, перекликались колокола Санта-Кроче, а по Понте Веккьо уже бродили первые туристы, щурясь от яркого света в витринах ювелирных лавок и потирая сонные глаза.

Кафе "Alba Mattina", затерявшееся в тени древней арки в двух шагах от шумной Пьяцца делла Синьория, казалось застывшим во времени. Его выцветшая синяя вывеска с потрескавшимися позолоченными буквами и потертые столики из тёмного дерева, покрытые сетью мелких царапин, хранили память о бесчисленных днях. Здесь собирались свои – местные завсегдатаи, знавшие хозяина по имени и делавшие заказы без меню, и гости города, те самые, кто умел находить настоящую Флоренцию – не парадную, вылизано-туристическую, а живую, с царапинами истории на стенах и подлинными эмоциями в глазах.

Лили Сорренти двигалась между столиками с лёгкостью балерины, выработанной годами работы в тесном пространстве. Её каштановые волосы с золотым отливом, собранные в небрежный пучок, выбивались прядями, обрамляя лицо с тонкими, выразительными чертами. Кожа – белая, почти прозрачная, как у фарфоровой статуэтки. А глаза… Голубые. Яркие. С тёмным ободком, будто подведённые самой природой.

На её пальцах, тонких и ловких, виднелись следы краски – жёлтой охры и умбры, въевшиеся в кожу так, что никакое мыло не могло их полностью отмыть. Она не суетилась, не заигрывала с посетителями – просто делала свою работу. Чётко. Быстро. Без лишних слов, но с достоинством, которое заставляло даже самых наглых туристов вести себя прилично.

За угловым столиком, под потрескавшейся фреской с ангелом, чьи крылья со временем потеряли позолоту, сидел Алессандро Висконти. Все знали, кто он, и боялись даже смотреть в его сторону – один неверный взгляд мог стоить жизни. Его высокая, подтянутая фигура с резкими, будто высеченными из каррарского мрамора скулами и твёрдым, решительным подбородком казалась чужеродной в этом уютном кафе.

Холодные, стального оттенка глаза, обрамлённые густыми тёмными ресницами, не выражали ничего, даже когда его тихий, ровный голос с лёгкой хрипотцой произносил вещи, от которых у других стыла кровь в жилах. "Я даю на это не больше суток, иначе…" – долетело до Лили, когда она проходила мимо. Она знала о нём только то, что шептали на улицах. Он не просил. Не уговаривал. Он приказывал. Его боялся весь город. Его имя произносили шёпотом, а взгляды опускали, едва он проходил мимо.

Рядом сидели его люди, обсуждая что-то важное. Их голоса звучали приглушенно, но в их интонациях чувствовалась напряженность – словно они решали судьбу кого-то или чего-то. Один из них, высокий и худощавый, нервно постукивал пальцами по столу, другой, с холодным взглядом, склонился над бумагами, что-то чертя на них.

"Эспрессо", – резко бросил он. Его голос прозвучал как лезвие, рассекающее воздух, четко, без лишних слов.

"Уже несу", – кивнула Лили, не записывая заказ. Её голос звучал спокойно и звонко, будто она не замечала тяжелой атмосферы, окутавшей столик. Она уже повернулась, чтобы уйти, когда он внезапно остановил её.

Он медленно поднял взгляд и прищурился: "Посмотри на меня."

Она подняла глаза – и вдруг что-то внутри неё сжалось. Его зрачки расширились, взгляд стал пронзительным, почти гипнотическим. От этого контакта кровь застыла в жилах. Ей показалось, что его тело слегка дрожит – едва уловимо, но достаточно, чтобы понять: что-то не так.

"Ты пойдешь со мной", – сказал он, не отводя глаз. Его слова прозвучали не как предложение, а как приказ, не терпящий возражений.

Лили тактично промолчала, лишь ответила: "Ваш кофе скоро будет готов."

"Ты знаешь, кто я?"

"Человек, который заказал эспрессо", – парировала она, и в её голосе не дрогнуло ни единой нотки страха.

За спиной мужчины один из его людей – коренастый, с шрамом через бровь – усмехнулся. Его смех был коротким, но в нём слышалась насмешка, будто он ждал, чем закончится этот разговор.

"Я тот, кто может сделать так, чтобы завтра ты здесь не работала. Или чтобы это кафе вообще закрылось."

Лили на секунду задумалась, затем спокойно сказала: "Тогда мне не придётся больше слышать угрозы от незнакомцев. Пойду за вашим кофе."

Он резко схватил её за запястье, его пальцы впились в кожу. Его хватка была железной, словно он пытался не просто удержать её, а оставить след – метку, напоминание.

"Ты смеешь так со мной разговаривать?" – его голос стал опасным, тихим, как шелест лезвия перед ударом.

Лили посмотрела на его руку, сжимающую её запястье, затем медленно подняла глаза. В её взгляде не было ни страха, ни вызова – лишь спокойная уверенность.

"Если вы не отпустите меня сейчас, ваш эспрессо остынет. А я не люблю подавать холодный кофе."

Он замер на мгновение, будто её ответ его удивил. Затем его губы дрогнули в подобии улыбки – недоброй, предупреждающей.

"Принеси мой кофе. И запомни – мы ещё не закончили."

Она кивнула и ушла, оставив его с непривычным чувством. Его дыхание участилось, сердце билось чаще, чем должно было. Эту реакцию он знал очень хорошо – учащённый пульс, сухость во рту, лёгкую дрожь в пальцах – но она никогда не была направлена на людей, лишь на шедевры искусства.

День тянулся мучительно медленно, она уже заканчивала смену. Последние часы особенно тяготили – время будто застыло в густом воздухе кафе, пропитанном ароматом кофе и выпечки. Каждый клиент, каждый заказ казались бесконечными. Она машинально протирала стойку, следя, как солнечные лучи медленно ползут по деревянной поверхности, отмечая неумолимый ход времени.

"Лили!" – окликнул её Сильвио, владелец кафе, толстый, вечно раскрасневшийся мужчина с добрыми, как у пса, глазами и седыми усами, которые забавно топорщились, когда он волновался. Он оглянулся по сторонам, прежде чем продолжить, понизив голос до шёпота: "Тот мужчина, Алессандро Висконти… если увидишь его ещё раз – держись от него подальше". Его пухлые пальцы нервно постукивали по стойке. "Он не просто жесток – он одержим. Одержим идеей превзойти своего отца во всём. Даже слышал… – Сильвио сделал паузу, глотнув воздух, – что задушил одного из клана Бартолуччи собственными руками. Не из-за денег, не из-за власти… просто чтобы доказать, что может".

Лили продолжала вытирать бокалы, её движения оставались плавными и размеренными, но в глазах появилась едва уловимая тень. Сильвио, заметив это, положил свою мясистую ладонь на её тонкие пальцы: "Я серьёзно, переживаю за тебя. Лучше даже не говори с ним. Вот, держи". Он протянул ей деньги – твои чаевые за сегодня. Купюры были слегка влажными от его потных ладоней.

Она кивнула, аккуратно сложив деньги в карман фартука. Внезапно Сильвио переменился в лице, его глаза снова стали добрыми, а голос – громким и радостным: "Смена почти закончена, а на Пьяцца Санто Спирито сегодня праздник – музыканты, толпа, свет отличный. Может, нарисуешь что-нибудь? Как ты любишь.

Она чуть улыбнулась в ответ, и на её лице появились милые ямочки на щеках: "Спасибо, Сильвио. Ты прав, свет сегодня идеальный для теней". В её голосе звучала тёплая благодарность, но где-то в глубине глаз оставалась лёгкая тревога, как предчувствие грозы в ясный день.

Пьяцца Санто Спирито встретила её какофонией звуков и движений. Уличные музыканты в потрёпанных шляпах играли что-то задорное на аккордеоне и скрипке – их пальцы порхали по клавишам и струнам с такой лёгкостью, будто сами инструменты оживали в их руках. Торговцы зазывали покупателей к своим лоткам, где громоздились пирамиды спелых фруктов и сверкали дешёвые сувениры. Дети с визгом гонялись за голубями, а их матери кричали им вслед предостережения, но без настоящей злости этот вечер был слишком прекрасен для строгости.

Лили нашла своё привычное место в тени старого палаццо с облупившейся штукатуркой, где свет падал под идеальным углом – резким и драматичным, создавая глубокие, насыщенные тени, которые так любили старые мастера. Она поставила потертый мольберт, на котором остались следы от сотен предыдущих работ – царапины, пятна краски, маленькие вмятины, каждая из которых хранила свою историю. Достала краски в тюбиках, многие из которых были смяты и почти пусты, и кисти с обгрызенными кончиками. Эти кисти помнили каждую её картину, каждый мазок, каждое творческое озарение.

Перед ней разворачивалась сцена, достойная кисти старых мастеров – молодой отец с грубыми рабочими руками, покрытыми шрамами и мозолями, катал на плечах смеющегося мальчика. Их лица, освещённые солнцем, сияли беззаботным счастьем – морщинки у глаз отца складывались в лучики, а беззубая улыбка ребёнка была настолько искренней, что казалось, вот-вот вырвется за пределы холста. Она начала писать, полностью погрузившись в процесс, её движения были точными и уверенными, будто её рукой водило само вдохновение.

Её стиль – резкие контрасты света и тени в духе Караваджо, где в тёмных участках всегда угадывалось что-то ещё, какая-то скрытая правда, второй слой реальности. Каждый мазок был осознанным, каждая тень – продуманной. Кисть скользила по холсту с лёгкостью, но в то же время с невероятной точностью, краски смешивались прямо на её пальцах, оставляя новые цветные отметины, которые постепенно превращались в живую, дышащую картину, которая казалась почти одушевлённой. Она писала не просто сцену – она писала эмоцию, момент, душу этого вечера, вкладывая в каждый мазок частичку себя. Особенно ей удавались руки. На этой, картине она уделила особенное внимание рукам отца – грубые, с выступающими венами, с маленькой татуировкой на указательном пальце. Такие руки могли и убить, и нежно обнять ребенка.

Алессандро Висконти наблюдал за ней издалека, скрытый тенью колоннады. Его люди уже нашли всю информацию : Лили Сорренти, 22 года, официантка в кафе "Alba Mattina", училась в художественном лицее, но бросила из-за денег. Сирота. Ни семьи, ни покровителей. Выставляет свои работы в нескольких местных галереях, но они не пользуются спросом. Живет в крохотной комнатке на окраине Сан-Фредиано, в доме, где сырость проедает стены, а соседи – такие же неудачники, как и она.

"Лили…" – он шептал её имя, словно молитву, ощущая, как оно обжигает губы. Каждый звук в этом имени казался ему совершенным – мягкое "л", нежное "и", дрожащее "и" в конце, будто вздох. Это имя преследовало его с того самого мгновения в кафе, когда их взгляды случайно встретились, и он увидел её глаза. Такие глаза он видел только на старинных иконах в церкви Сан-Лоренцо – у мадонн, взирающих на верующих с невозмутимым спокойствием. Впервые он ощутил приступ в тысячу раз сильнее чем обычно. Потому что перед ним была не картина. Не бездушный холст. Живая, дышащая женщина, чья красота была столь же непостижима, сколь и опасна.

Он наблюдал, как её пальцы, испачканные в ультрамарине, скользили по холсту. Каждый мазок был точным, выверенным, будто она не создавала изображение, а лишь проявляла то, что уже существовало в мире, но было скрыто во тьме. Когда она смешивала краски на палитре, на её лице появлялась легкая улыбка – едва уловимая, почти детская. И этот свет, это сияние заставляли его стискивать зубы до боли.

В его коллекции были вещи, которые заставляли кровь стыть в жилах: этрусский кинжал с рукоятью из человеческой кости (говорят, им был убит сам Ганнибал), посмертная маска Данте Алигьери, "Святой Себастьян" кисти неизвестного ученика Леонардо, купленный за баснословные деньги у швейцарского коллекционера. В его палаццо во Фьезоле стояла подлинная скульптура Челлини, которую весь мир считал утраченной. Но теперь он хотел добавить к этому списку её – не картину, а саму художницу. Потому что в её глазах была та же глубина, что и в её работах. Обладание сводило его с ума, а сейчас это желание пересиливало всё. Она должна стать его. Как все прекрасное в этом мире. Он чувствовал, как в груди разливается знакомое жжение, как кровь стучит в висках, как пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Это было больше, чем желание. Это была потребность. Неутолимая, всепоглощающая потребность обладать.

Он шагнул ближе, оценивая работу. Композиция – явно отсылка к Караваджо, но не подражание. Она не копировала свет она его чувствовала. В тенях угадывались силуэты, которых не было на площади: фигура в дверном проёме, отражение в воде… слишком много деталей для уличной зарисовки.

"Она видит то, чего не видят другие", – подумал он. Это было больше, чем талант. Это было проклятье. Как у тех старых мастеров, которые сходили с ума от собственных видений.

Флоренция дышала вечерней прохладой, когда он подошёл вплотную. Его тень упала на холст, перечёркивая композицию.

– Ты пойдешь со мной , – сказал он негромко, но так, чтобы каждое слово врезалось в сознание.

Лили вздрогнула. Кисть дрогнула в её пальцах, оставив некрасивый мазок на почти законченной работе. Она медленно повернулась, и в её глазах вспыхнул страх – не истеричный, а холодный, расчётливый.

– Нет, – чётко ответила она. – Меня не интересует это.

Но голос дрогнул. Она знала кто он.

Её пальцы лихорадочно задвигались, закрывая тюбики с краской. Мольберт захлопнулся с резким звуком, хотя краски ещё не высохли – эта картина предназначалась для галереи на "Arte Moderna"., где её работы годами пылились без покупателей.

Алессандро не привык к отказам. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья – не больно, но так, чтобы она поняла: сопротивление бесполезно.

– Я всегда получаю то, что хочу, – его голос звучал как скользящий по коже холодный клинок, низкий и опасный, с едва уловимой дрожью одержимости. Он наклонился так близко, что его дыхание смешалось с запахом масляных красок и дешевого шампуня в ее волосах.

– Мне все равно, – ее голос дрогнул, но не от страха, а от сдерживаемой ярости. Она вырвалась с неожиданной силой, подхватывая потрепанную сумку с красками, словно это было единственное, что действительно имело для нее значение в этом мире.

Но он был быстрее, как всегда. Одним плавным движением он перехватил ее, прижав к холодной стене так, что шероховатая каменная кладка впилась в ее спину даже сквозь тонкую ткань платья.

– Это не вопрос, – прошептал он, беря ее за подбородок его пальцы впились в ее кожу, оставляя на бледных щеках алые следы. – Ты поедешь.

Она не могла пошевелиться, но не из-за его физической силы ,а из-за того безумия, что увидела в его глазах когда он смотрел на нее. Это была не просто жажда. Это была всепоглощающая одержимость.

Его дыхание участилось, став неровным и прерывистым. Зрачки расширились, впитывая каждую деталь ее лица с болезненной интенсивностью, будто перед ним был не человек, а давно утерянный шедевр, от которого кружится голова. Ее кожа – белая, почти прозрачная, тонкая как пергамент старинных манускриптов. Губы – слегка приоткрытые, розовые, как персики на рассвете в его тосканском поместье. А глаза… О, эти глаза. Голубые, как средиземноморские воды в ясный день, с темным ободком, словно нарисованные кистью самого Боттичелли.

– Ты… совершенна… – прошептал он хрипло, его голос звучал почти безумно. Не отрывая от нее взгляда, он медленно провел пальцами по ее щеке, касаясь с почти болезненной нежностью, словно боясь повредить хрупкий шедевр. – Живая Венера…прошептал он, и в его голосе звучало что-то между молитвой и проклятием. Глаза Алессандро пожирали ее с болезненной жадностью. Его пальцы дрожали от напряжения, когда он провел по ее щеке – так осторожно, словно боялся стереть хрупкие черты, как стирают неудавшийся рисунок с пергамента.