Коричные лавки

Подстегиваемый желанием побывать в коричных лавках, я свернул в известную мне улицу и скорее летел, чем шел, следя, однако, за тем, чтобы не сбиться с дороги. Я миновал уже третий или четвертый перекресток, а заветной улицы все не было. Ко всему еще и расположение улиц не соответствовало ожидаемому. Лавок было не видать. Я оказался на тротуаре с домами сплошь без подъездов, только плотно затворенные окна слепли отблеском месяца. Нужная мне улица, откуда эти дома доступны, вероятно, расположена по другую их сторону, решил я и, тревожно ускоряя шаги, раздумал заходить в лавки. Только бы скорее выбраться в знакомые кварталы. Я приближался к уличному завершению, не представляя, куда оно меня выведет, и оказался на широком, негусто застроенном тракте, весьма долгом и прямом. На меня тотчас пахнуло дыханием открытого пространства. Здесь вдоль улицы или в глубине садов стояли живописные виллы, нарядные дома богатых людей. Усадьбы перемежались парками и стенами фруктовых садов. Это отдаленно напоминало Лешнянскую улицу в ее нижнем и редко посещаемом конце. Лунный свет, распыленный в тысячах агнцев и в серебряных небесных чешуях, был бледен и светел, словно бы вокруг стоял белый день, и в серебряном этом пейзаже чернелись только парки и сады.

Внимательно приглядевшись к одной из построек, я решил, что передо мною тыльный, прежде неизвестный мне фасад гимназии. Меж тем я оказался у подъезда, который, к удивлению моему, был отворен и освещен внутри. Я вошел и очутился на красной дорожке коридора. Я полагал, что исхитрюсь пробраться незамеченным насквозь через здание и выйти через парадный вход, прекраснейшим образом сократив себе дорогу.

Тут вспомнил я, что в поздний этот час в классе учителя Арендта идет один из тех дополнительных уроков, устраиваемых чуть ли не ночью, на которые мы сходились в зимнюю пору, движимые благородным рвением к рисованию, каковое пробудил в нас отменный педагог.

Кучка самых прилежных казалась затерянной в большом темном классе, на стенах которого изламывались и великанились тени наших голов, создаваемые двумя куцыми свечками, горевшими в бутылочных горлышках.

Сказать по правде, рисовали мы в дополнительные часы не так чтобы много, да и учитель не ставил нам уж очень конкретных задач. Кое-кто приносил из дому подушки и устраивался подремать на скамьях. И только усерднейшие трудились возле свечки, в золотом круге ее сияния.

Обычно мы долго ждали учителя, скучая в сонных разговорах. Наконец отворялись двери его комнаты, и он появлялся, маленький, с красивой бородой, исполненный эзотерических усмешек, уместных умолчаний и аромата таинственности. Он быстро притворял за собой двери кабинета, в которых можно было успеть заметить столпившееся множество гипсовых теней, фрагменты античных Данаид, Танталидов и скорбящих Ниобид – весь печальный бесплодный Олимп, долгие годы прозябающий в музее слепков. Сумрак помещения бывал мутным даже днем, сонливо колышась гипсовыми грезами, пустоглазыми взглядами, тусклеющими овалами и отрешенностями, уходящими в небытие. Нам, бывало, нравилось подслушивать у дверей тишину, полную вздохов и шепотов гипсового этого развала, крошившегося в паутине, этого разрушавшегося в скуке и однообразии заката богов.

Исполненный благоговения учитель с достоинством прохаживался меж пустых скамей, где, разбросанные маленькими кучками, мы что-то рисовали в сером отсвете зимней ночи. Было укромно и сонно. Кто-то из однокашников укладывался спать. Свечки тихо догорали в бутылках. Учитель рылся в глубоком стеклянном шкафу, заваленном старинными фолиантами, стародавними иллюстрациями, гравюрами и редкими изданиями. Сопровождая показ эзотерическими жестами, он листал перед нами старые литографии сумеречных ландшафтов, ночные заросли, аллеи зимних парков, чернеющие на белых лунных дорогах.

В сонной беседе неприметно текло время и, неравномерно длясь, словно бы вязало узлы уходящих часов, целиком заглатывая невесть куда пустые промежутки дления. Неприметно, без перехода, орава наша вдруг обнаруживала себя уже на обратной дороге, на белой от снега тропе шпалеры, обведенной черной и сухой каймой кустарника. Уже много за полночь шли мы вдоль лохматой этой кромки мрака, в ночь ясную и безлунную, в млечный ненастоящий день, отирая медвежью шерсть кустов, похрустывающих под нашими шагами. Рассеянная белость света, брезжившая из снега, из бледного воздуха, из млечных пространств, была подобна серой бумаге гравюры, на которой глубокой чернью перепутываются черточки и штриховки густых зарослей. Ночь, теперь уже далеко за полночь, повторяла серию ноктюрнов, ночных гравюр учителя Арендта, продлевая его фантазии.

В черной парковой чащобе, в мохнатой шерсти зарослей, в ломком хворосте попадались ниши, гнезда глубочайшей пушистой тьмы, полные путаницы, тайных жестов, беспорядочного разговора знаками. В гнездах этих было укромно и тепло. В ворсистых наших пальто мы устраивались на мягком нехолодном снегу, грызя орехи, которыми в ту весноподобную зиму была полна лещинная чащоба. В зарослях беззвучно пробегали ласки, ихневмоны и куницы, продолговатые и на низких лапках меховые принюхивающиеся зверьки, смердящие овчиной. Мы подозревали, что меж них есть экземпляры из школьного кабинета, каковые, хотя выпотрошенные и плешивые, чуяли в ту белую ночь выпотрошенным нутром своим голос давнего инстинкта, зов течки, и устремлялись в леса для недолгой обманной жизни.

Потихоньку фосфоресценция весеннего снега мутнела и погасала, наползали густые и черные предрассветные мраки. Кто-нибудь из наших засыпал в теплом снегу, кто-то угадывал на ощупь в невнятице парадных свои жилища, ощупью же входил в темные нутра, в сон родителей и братьев, в продолжение их глубокого храпа, который и догонял на поздних своих дорогах.

Ночные сеансы были исполнены для меня таинственного очарования, потому и теперь, решив, что не позволю себе задержаться ни на минутку дольше, я не мог не воспользоваться возможностью, пусть мимоходом, но заглянуть в рисовальный класс. Поднимаясь по кедровым, звучно резонирующим ступеням черной лестницы, я обнаружил, однако, что нахожусь в незнакомой, до сих пор неведомой мне части здания.

Малейший шорох не нарушал величавую тишину. Коридоры, застланные плюшевой дорожкой, были в этом крыле респектабельней и просторней. Небольшие, темно горевшие лампы, светили на поворотах. Миновав один такой поворот, я попал в коридор еще больший, устроенный с дворцовой роскошью. Одна его стена открывалась широкими стеклянными аркадами внутрь самое квартиры и являла взору долгую анфиладу комнат, уходящих вдаль и обставленных с ослепительным великолепием. Шпалера шелковой обивки, золоченых зеркал, драгоценной мебели и хрустальных люстр уводила взгляд в пушистую мякоть пышных интерьеров, полных цветной круговерти, мерцающих арабесок, гирляндовых хитросплетений и готовых процвести бутонов. Немая тишина пустых этих гостиных была насыщена разве что тайными взглядами, какими обменивались зеркала, и суматохой арабесок, бегущих высоко по фризам стен и пропадающих в лепнине белых потолков.

В изумлении и почтении замер я перед таковым великолепием, догадавшись, что ночная моя эскапада неожиданно привела меня к директорскому флигелю в частную его квартиру. Я стоял, пригвожденный любопытством, готовый бежать при малейшем шорохе, и сердце мое колотилось. Ну чем бы я, обнаруженный, смог объяснить ночное шпионство, дерзкое мое любопытство? В каком-то из глубоких плюшевых кресел могла, не замеченная и тихая, сидеть директорская дочка и, оторвавшись от книжки, поднять на меня глаза – черные, сибиллические, спокойные очи, взгляда которых никому из нас не получалось выдержать. Однако отступиться на полдороге, не осуществив намеченного, я полагал трусостью. К тому же и ненарушимая тишина царила в пышных помещениях, освещенных притемненным светом неопределенного времени суток. Сквозь аркады коридора я различил на противоположной стороне обширного салона большие застекленные двери, ведущие на террасу. Вокруг было так тихо, что я набрался духу. Я не почел слишком большим риском сойти по двум ступенькам на уровень залы, несколькими скачками пересечь большой дорогой ковер и оказаться на террасе, с которой легко возможно будет попасть на знакомую мне улицу.

Так я и сделал. Ступивши на паркет салона под большие пальмы, взметавшиеся из вазонов до самых потолочных арабесок, я увидел, что нахожусь теперь на территории ничейной, ибо у салона не оказалось передней стены. Он был как бы большой лоджией, переходившей посредством нескольких ступеней прямо в городскую площадь. Получался словно бы отрог площади, и какая-то мебель расположилась уже на мостовой. Я сбежал по каменным ступенькам и оказался на улице.

Созвездия стояли теперь перевернутые, все звезды переместились на противоположную сторону, однако месяцу, зарывшемуся в перины облачков, которые он подсвечивал незримым присутствием, предстояла, казалось, еще нескончаемая дорога, и, поглощенный путаным своим небесным церемониалом, он о рассвете и не помышлял.

На улице чернелись несколько пролеток, кособоких и разболтанных, схожих с увечными сонными крабами или тараканами. Возница склонился с высоких козел. Лицо его было небольшое, красное и добродушное.

– Поехали, паныч? – спросил он. Пролетка шевельнула всеми вертлюгами и суставами членистого тулова и тронулась на легком ходу.

Но кто в такую ночь доверяется капризам непредсказуемого извозчика? Тарахтенье спиц, громыханье кузова и поднятого верха мешали сговориться насчет дороги. Он кивал на все со снисходительной небрежностью и что-то напевал, избрав кружной путь по городу.

Возле какого-то трактира толпились извозчики, дружелюбно подававшие ему знаки. Он радостно ответил, а затем, не придержав пролетки, бросил мне на колени вожжи, слез с козел и присоединился к толпе сотоварищей. Конь, старый умный извозчичий конь на шагу оглянулся и побежал дальше мерной извозчичьей рысью. Конь как раз доверие вызывал – он был явно сообразительней возницы. Поскольку я не умел править, оставалось положиться только на него. Мы въехали в улицу предместья, по обе стороны окаймленную садами. Сады, пока мы ехали, постепенно становились высокоствольными парками, а те – лесами.

Никогда не забуду сияющей этой поездки в светлейшую из зимних ночей. Цветная карта небес вырастала непомерным куполом, на котором громоздились фантастические материки, океаны и моря, изрисованные линиями звездных водоворотов и струений – сияющими линиями небесной географии. Воздух сделался легок для дыхания и сиял серебристыми газовыми вуалями. Пахло фиалками. Из-под шерстяного, словно белый каракуль, снега глядели трепетные анемоны с искрою лунного света в изящных своих рюмочках. Лес целый, казалось, был рассвечен тысячами светилен, звездами, густо роняемыми декабрьским небосводом. Воздух дышал некоей таинственной весной, неизреченной чистотой снежного и фиалкового. Мы въехали в холмистую местность. Очертания взгорий, мохнатых нагими розгами дерев, возносились, как блаженное воздыхание, к небу. Я увидел на этих благодатных склонах целые толпы путников, сбирающих во мху и кустарниках упавшие и мокрые от снега звезды. Дорога стала крутой, конь оскальзывался и с трудом тянул экипаж, дребезжавший всеми суставами. Я был счастлив, грудь моя вбирала блаженную весну воздуха, свежесть звезд и снега. Перед конской же грудью сбивался вал снежной пены, делавшийся все выше. Конь с трудом преодолевал чистую и свежую его массу, пока, наконец, не остановился. Я вышел из пролетки. Он тяжко дышал, понурив голову. Я прижал эту голову к груди – в больших черных глазах его сияли слезы. Тут заметил я на его животе круглую черную рану.

– Отчего ты не сказал мне? – шепнул я в слезах.

– Милый мой, она ради тебя, – молвил он и сделался совсем маленький, точь-в-точь деревянная лошадка. Я покинул его. Я чувствовал себя на удивление легким и счастливым. Некоторое время я раздумывал, ждать ли местную узкоколейку, проходившую здесь, или вернуться в город пешком. Я стал спускаться по крутому серпантину сквозь леса, сперва идучи шагом легким и пружинистым, затем, набирая ход, перешел на плавный радостный бег, который вскоре превратился в скольжение, подобное лыжному. Я мог по желанию менять скорость, воздействуя на движение легкими поворотами тела.

Вблизи города я свой триумфальный бег придержал, перейдя на подобающий прогулочный шаг. Месяц все еще стоял высоко. Преображения небес, метаморфозы их многократных сводов во всё более искуснейшие конфигурации были бесконечны. Точно серебряная астролябия отворяло небо в ту колдовскую ночь механизм нутра своего и обнаруживало в нескончаемых эволюциях золоченую математику шестерен и колес.

На городской площади я встретил гуляющих. Зачарованные зрелищем ночи, все шли, запрокинув лица, серебряные от магии небес. История с портмоне меня больше не волновала. Отец, поглощенный своими чудачествами, наверняка забыл о пропаже, за мать я не беспокоился.

В такую ночь, единственную в году, приходят счастливые мысли и наития, человека касается вещий перст Божий. Полный замыслов и наваждений, я направился было к дому, но навстречу попались товарищи с книгами под мышкой. Слишком рано вышли они в школу, пробужденные ясностью ночи этой, которая не собиралась кончаться.

Мы всею гурьбой отправились гулять по круто спускавшейся улице, веявшей дуновением фиалок, и не могли взять в толк, магия ли ночи осеребрила снег, или уже светает…

Улица крокодилов

Мой отец хранил в нижнем ящике вместительного своего стола старинный и красивый план нашего города.

Это был целый том in folio пергаментных карт, которые, когда-то соединенные лентами полотна, раскладывались в огромную стенную карту, представляющую собой панораму с птичьего полета.

Помещенная на стене, она занимала чуть ли не полкомнаты и являла обширный вид на целую долину вьющейся извилистой бледно-золотой лентой Тысменицы, на все поозерье широко разлившихся болот и прудов, на складчатые предгорья, уходившие к югу вначале отдельными и редкими, потом густевшими вереницами, шахматной доской округлых взгорий, уменьшавшихся и бледневших по мере приближения к золотистым и дымным туманам горизонта. Из увядших этих далеких окрестностей выныривал город и рос на зрителя, сперва в неразличимых еще массивах, в сомкнутых кварталах и скоплениях домов, рассеченных глубокими оврагами улиц, чтобы по мере приближения различиться отдельными строениями, гравированными с резкой отчетливостью, словно видишь их в подзорную трубу. На ближних этих планах гравировщик передал весь путаный и разнородный кавардак улиц и закоулков, четкую выразительность карнизов, архитравов, архивольтов и пилястр, светлых в позднем и темном золоте пасмурного дня, погрузившего все изломы и ниши в глубокую сепию тени. Глыбы и призмы этой тени вклинивались, точно соты темного меда, в теснины улиц, утапливали в своей теплой сочащейся массе то целую уличную сторону, то прозор меж домами, драматизировали и оркестровали мрачной романтикой теней всю многоликую архитектоническую полифонию.

На плане, выполненном в манере барочных проспектов, окрестность Крокодильей улицы пустела белизной; так на географических картах принято обозначать полярные области и неисследованные страны, существование которых сомнительно. Лишь абрис нескольких улиц был указан черными линиями и надписан простым, незатейливым шрифтом в отличие от благородной антиквы прочих надписей. По-видимому, картограф не желал почесть район частью городского ансамбля и возражения свои выразил нарочито подчеркнутым небрежительным исполнением.

Чтобы понять таковую сдержанность, нам сразу следует обратить внимание на двойственный и сомнительный характер этого квартала, столь явно отличающийся от основной тональности остального города.

Это был торгово-промышленный район с недвусмысленным стремлением к намеренной утилитарности. Дух времени, механизм экономики не пощадили и нашего города, пустив алчные корни на клочке его окрестностей, где пресуществились в паразитирующий квартал.

Меж тем как в старой части еще господствовала ночная уютная торговля, исполненная торжественной церемониальности, в новом квартале спешно расцвели новейшие безоглядные формы коммерциализма. Псевдоамериканизм, пересаженный на старосветскую трухлявую почву города, взметнулся пышной, но пустой и тусклой расхожей вегетацией убогой базарной претенциозности. Тут можно было видеть дешевые, скверно строенные дома с карикатурными фасадами, облепленные ужасающей штукатуркой из потрескавшегося гипса. Старые, кособокие слободские постройки обзавелись наскоро сколоченными порталами, и только взгляд вблизи разоблачал эти жалкие подражания нормальным городским строениям. Дефектные мутно-грязные стекла, искажающие в волнистых рефлексах тусклое отражение улицы; неструганое дерево порталов, серая атмосфера бессмысленных помещений с паутиной и хлопьями пыли на высоких стеллажах вдоль ободранных крошащихся стен метили здешние лавки клеймом дикого Клондайка. Так они и тянулись одно за другим – заведения портных, конфекционы, склады фарфора, аптечные торговли, парикмахерские заведения. Витринные их большие серые стекла глядели косыми или полукружьем идущими надписями из золотых витиеватых литер: CONFISERIE, MANUCURE, KING OF ENGLAND.

Коренные горожане сторонились этих мест, заселенных отбросами, простонародьем – особями бесхарактерными, тщедушными, воистину моральными ничтожествами, – тою банальнейшей разновидностью человека, какая возникает в столь эфемерических обстоятельствах. Однако в дни упадка, в минуту низменного соблазна, бывало, что и какой-нибудь горожанин как бы случайно забредал в сомнительные эти стороны. Порою даже лучшие не могли противостоять искушению добровольной деградации, возможности снивелировать иерархии и границы, угодить в мелкую трясину здешнего мира, в доступную интимность, в грязненькую конфузность. Квартал оказывался Эльдорадо для подобных моральных дезертиров, перебежчиков из-под знамен собственного достоинства. Все тут было подозрительно и двусмысленно, все склоняло доверительным подмигиванием, цинически артикулированным жестом, многозначительно состроенными глазками к нечистым надеждам, все спускало с цепи низменную породу.

Мало кто, не будучи предварен, подмечал удивительную особенность квартала – отсутствие красок, словно в безвкусном этом, наскоро возникшем городе цвет оказался непозволительной роскошью. Все было серо, как на одноцветных фотографиях или в прейскурантах с картинками. Сказанная схожесть превосходила обычную метафору, ибо, когда случалось тут бродить, не покидало чувство, что и впрямь листаешь некий прейскурант, нудные рубрики коммерческих объявлений, меж которых паразитически угнездились подозрительные анонсы, двусмысленные статейки, сомнительные иллюстрации; да и сами блуждания тоже бывали бесплодны и безрезультатны, точь-в-точь возбуждения фантазии, торопящейся по страницам и столбцам порнографических изданий.

Входишь к какому-нибудь портному заказать костюм – одеяние расхожего шика, столь свойственного этому кварталу. Помещение большое и пустое, непомерно высокое и тусклое. Огромные многоярусные стеллажи возносятся один над другим в неопределенную высоту залы. Ярусы пустых полок уводят взгляд под самый потолок, который может сойти за скверное, бесцветное, облупленное слободское небо. Зато соседние помещения, которые видишь в открытые двери, до потолка набиты коробками и картонками, громоздящимися огромной картотекой, переходящей вверху под сложными небесами подчердачья в кубатуру пустоты, в бесплодный строительный материал тщетности. Сквозь большие серые окна, словно канцелярская бумага, разграфленная в частую клеточку, не проникает свет, ибо нутро лавки уже наполнено, точно водою, невыразительным серым свечением, не отбрасывающим тени и не создающим рельефа. Но тут, дабы угождать нашим желаниям и затопить пошлой и легковесной приказчичьей болтовней, возникает некий стройный молодой человек, на удивление услужливый, гибкий и податливый. Когда же за разговорами он раскатывает огромные штуки сукна, примеряет, присборивает, драпирует плывущий через его руки нескончаемый ручей ткани, устраивая из его волн воображаемые брюки и сюртуки, вся манипуляция эта кажется чем-то несущественным, видимостью, комедией, завесою, иронически наброшенной на истинную суть события.

Магазинные барышни, стройные брюнетки, каждая с каким-нибудь изъянцем красоты (характерным для этого квартала бракованных товаров), входят и выходят, стоят в дверях подсобных помещений, исследуя взглядами, дозревает ли известное дело (доверенное опытным рукам приказчика) до надлежащего состояния. Приказчик искательствует и жеманничает, производя временами впечатление трансвестита. Его хочется взять под мягко очерченный подбородок либо ущипнуть в напудренную бледную щеку, когда с заговорщическим полувзглядом он как бы незаметно обращает ваше внимание на фирменную марку товара – знак с прозрачной символикой.

Постепенно проблемы выбора одежды отходят на второй план. Мягкий до эфеминации и порченый молодой человек, идеально улавливающий интимнейшие побуждения клиента, демонстрирует его взору особенные охранные знаки, целую библиотеку фирменных марок, собрание изощренного коллекционера. И, оказывается, что магазин конфекции служит всего лишь фасадом, за которым скрывается антиквариат – собрание в высшей степени двусмысленных публикаций и приватных изданий. Услужливый приказчик отмыкает все новые склады, доверху набитые книгами, гравюрами, фотографиями. Виньетки и гравюры эти стократ превосходят самую смелую нашу фантазию. Таких кульминаций испорченности, такой изощренности распутства мы и предположить не могли.

Магазинные барышни все чаще проскальзывают меж рядами книг, серые и бумажные, точно гравюры, но с преизбытком пигмента в порочных лицах, темного пигмента брюнеток, лоснящихся жирной чернотой, каковая, таившаяся до времени в очах, нет-нет и метнется оттуда зигзагом лоснящегося тараканьего бега. Но и в жарких румянцах, в пикантных стигматах родинок, в стыдных метинах темного пушка выдавал себя тип спекшейся черной крови. Этот слишком интенсивной мощи краситель, этот мокко, густой и ароматный, оставлял, похоже, пятна на книгах, которые брали они в оливковые руки – прикосновения же, пятная книги эти, казалось, сотворяли в воздухе темный дождь веснушек, волну нюхательного табака с дразнящим звериным запахом, словно прах дождевого гриба. Меж тем общее беспутство все больше отпускало тормоза внешней благопристойности. Приказчик, исчерпав навязчивый напор, исподволь переходил к женственной пассивности. Вот он уже на одном из многочисленных диванов, расставленных среди полочных дебрей, лежит в шелковой пижаме, открывающей дамское декольте. Барышни демонстрируют одна другой фигуры и позиции обложечных гравюр, некоторые уже засыпают в импровизированных постелях. Нажим на клиента ослаб. Клиент выпущен из кольца назойливого интереса и предоставлен самому себе. Продавщицы, увлеченные беседой, больше не обращают на него внимания. Повернувшись задом или боком, они замирают в арогантном контрапосте, переступают с ноги на ногу, поигрывают кокетливою ботинкой, пускают сверху вниз по стройному своему телу змеиную игру членов, атакуя ею с небрежительной безответственностью взбудораженного зрителя, которого игнорируют. Иначе говоря, ретируются, расчетливо отступают, создавая свободное пространство для активности гостя. Воспользуемся же этой паузой невнимания, дабы избегнуть непредвиденных последствий нашего невинного визита и выбраться на улицу.

Никто нас не удерживает. Сквозь коридоры книг, меж долгими рядами журналов и старых изданий мы выбираемся из лавки и оказываемся в том месте Крокодильей улицы, где с высокой точки широкий ее тракт виден почти на всем протяжении до самых отдаленных незавершенных строений железнодорожного вокзала. Стоит хмурый день, как оно всегда бывает в этой окрестности, и все вокруг кажется тогда снимком из иллюстрированной газеты – столь серы, столь плоски дома, люди и экипажи. Эта явь тонка, точно бумага, и каждой черточкой обнаруживает свою имитативность. Порою создается впечатление, что лишь на маленьком клочке перед нами все образцово слагается в пуантилистский образ городского бульвара, меж тем как по сторонам импровизированный маскарад расточается и расползается и, неспособный продержаться в роли своей, превращается позади нас в гипс и паклю, в склад рухляди некоего огромного пустого театра. Напряжение позы, напускная значительность маски, ироничный пафос подрагивают на этой пленочке. Но мы далеки от желания демаскировать зримое. Вопреки нам известному мы ощущаем себя втянутыми в дешевое очарование квартала. К тому же в облике города предостаточно и явных признаков самопародии. Вереницы маленьких одноэтажных слободских домишек перемежаются многоэтажными зданиями, которые, будучи возведенными как бы из картона, суть конгломераты вывесок, обманных конторских оконных ниш, стеклянно-серых витрин, домовых номеров и реклам. Мимо строений течет река толпы. Улица широка, точно бульвар большого города, но мостовая, словно на сельских площадях, представляет собой убитую глину; вся она в лужах, выбоинах и поросла травой. Уличное движение в городе – тема здешних сопоставлений, жители с гордостью говорят о нем, причем глаза их при этом заговорщически сверкают. Серая, безликая толпа слишком увлечена своей ролью и полна рвения держаться на городской манер. Во всяком случае, несмотря на ее вовлеченность и заинтересованность, остается впечатление ложного, монотонного, бесцельного блуждания – этакого сонного хоровода марионеток. Вся картина проникнута атмосферой удивительной маловажности. Толпа течет монотонно, и, странное дело, видишь ее все время как бы размыто, фигуры проплывают в спутанном мягком гаме, не обретая полной отчетливости. Порой мы лишь вылавливаем из многоголового этого гама отдельный живой темный взгляд, какой-то глубоко насаженный черный котелок, некие пол-лица, разорванные улыбкой, со ртом, мгновение назад сказавшим что-то, чью-то ногу, шагнувшую и таково уже навсегда замершую.