Демон маленьких уступок

Старые легенды всплывали в памяти всех: о ведьмах-каргах с гнилыми руками, о мертвецах, вылезающих из воды.

Я, как человек городской, привык не верить в сказки. Но глупо было бы и отрицать – чудища существуют. Просто в городах их выжигает инквизиция, как плесень на хлебе. А здесь – их корни.

Я бы так и добрался в полусне, вцепившись в свои мысли, но некоторые знакомства находят тебя сами.

Люпин оказался рядом не случайно. Худой, длинноносый, с глазами, будто вечно испуганными, он провалился по пояс в жидкую трясину, когда пытался пересечь прогнивший мостик.

Люпин оказался поваром, интересовался историей, а сюда угодил за ересь и наркотики. Удивительно, но в чём-то мы были похожи. Оба – не отсюда. Оба – потерянные. Оба – не готовые исчезнуть молча.

Потом мы часто оказывались рядом. Спина к спине – отбивались от комаров и шутили, чтобы не свихнуться.

Что до руин? Их мы увидели почти сразу. Болото было усеяно строениями: арки, колонны, обломки куполов, поросшие мхом. Всё это выглядело не как развалины – как след от чего-то незавершённого.

Материал был странный – глубокий, почти чернильный, будто вырезан из чёрного сланца.

«Что они здесь делают?.. Что ещё скрывают эти болота?..» – сердце сжималось при виде зловещих статуй, будто наблюдающих за нами с высоты. Каменные глаза не моргали.

Мы устроились на ночлег у кострища. Плащ не спасал от сырости, в лицо били редкие капли тумана. Над головой плыли тени, будто деревья переговаривались. Люпин лежал рядом, свернувшись, дрожал. Вдруг он резко сел, напряжённо вглядываясь в темноту.

– Серн… – прошептал он.

– Что? – я не сразу понял, спал он или бодрствовал.

– Ты… ты слышал?

Он вытянул руку, будто хотел коснуться воздуха.

– Там… кто-то кричал. Женщина. Или ребёнок. Я точно слышал.

Я сел, всматриваясь в вязкую темень.

– Тебе показалось. Опять эти звуки…

– Нет. Нет. Это было… как будто из самого болота.

Он замолчал на мгновение. Я не выдержал тишины:

– Хватит, Люпин. Ты не спишь. Устал. У тебя всё в голове путается.

– Пусть путается! Но я не глухой, Серн! Кто-то звал. Если мы ничего не сделаем – завтра не досчитаемся кого-то из нас. Ты думаешь, я спятил?

Я вздохнул, устало прикрыл глаза. Мне не хотелось спорить. Но и верить – тоже. Болото полнилось легендами, и не все они были выдумкой. Люпин же продолжал:

– Может, крик был не настоящий. А может – последний, кто сумел. Они там… и если мы ничего не сделаем…

– Если поднимешь шум – поднимут тебя. И больше ты ничего не услышишь, понял?

Он сжался, отвернулся, но не лёг. Так мы и сидели, слушая, как шепчет трясина.

Солнце не пробивалось сквозь листву, лёгкий туман окутывал всё плотным, вязким молоком. Надзиратели стали нервными и резкими, как всполошённые шершни. Всех подняли на ноги раньше обычного и погнали вперёд – быстрее, жёстче. Чувствовалось: что-то случилось.

Когда мы шли утром, я заметил, как кучер и один из надзирателей перешёптывались. Их голоса были приглушены, но в этой тишине слышалось многое.

– Видел, что там было? – буркнул кучер, подёргивая вожжи. – Ни звука, ни следа. Только грязь перемешана, как после гусеницы.

– Ты про то место, где Люрка спал? – отозвался надзиратель, не поднимая головы.– Ага. Только вот Люрки нет. И второго тоже нет.

– Болото взяло. Или что-то из него. Тут вся земля как живая. Под нами шевелится.

– Слушай, не люблю я всё это. Местные ещё говорили – будто ночью что-то ходит, где свет не берёт. Слухи, да. Но… люди не просыпаются просто так с белыми волосами, понял?

Надзиратель плюнул в сторону.

– Хватит заливать, Курам. Не хватало ещё, чтобы ты от паники телегу засрал. И другие подхватили. А нас и так по головам пересчитывают.

– Ага. Пока есть, что пересчитывать, – мрачно буркнул кучер.

– Говори по делу. Что делать?

Кучер помолчал, вглядываясь в серую кромку леса.

– Доберёмся до лагеря – и пусть их черт разберёт. Это болото никому не надо, кроме тех, кто уже потерян.

Это оказался наш последний привал. После него путь пошёл тише, но гнетущей тишиной. Люпин становился всё беспокойнее, и я начал за него переживать.

– Серн, – позвал он меня чуть позже, когда колонна замедлилась.

– М?

– Я же говорил.

– И?.. – вздохнул я. – Мы бы всё равно ничего не сделали.

Хотел сказать это спокойно, но сам чувствовал: говорю впустую. Мысль о доме обжигала сильнее солнца.

– С чего бы вдруг?! – вскипел он. – А вдруг смогли бы? Мы даже не попробовали!

– Может, ты и прав, – медленно кивнул я. Его слова выдернули меня из тумана мыслей. – В любом случае… я рад за тебя.

– За что?

– Башка на месте. Я уж начал думать, что тебя окончательно унесло, – усмехнулся я.

– Иди к чёрту, – буркнул он и отвернулся.

Я не знал, зачем мне сдался этот наркоман. Но чувствовал: мне нужны союзники, а ему – опора. Он не был подонком. Не был настоящим еретиком. В нём была честность. Простота. И именно это я всегда больше всего ценил в людях.

К вечеру караван наконец добрался до лагеря.

С первого взгляда он походил на обычное село, окружённое зубчатыми стенами из потемневших от влаги брёвен. Но внутри чувствовалась иная атмосфера: строгая, упорядоченная – здесь собрались не просто охранники, а специалисты, обустроившие на окраине трясин островок цивилизации.

Врата раскрывались медленно, с приглушённым скрипом, но даже этот звук казался мне чем-то родным – как глоток свежего воздуха. Мы, измученные, промокшие, голодные, испытали облегчение. Казалось, болота проглотят нас, но мы добрались. Мы выстояли. И это давало надежду.

О комфорте, конечно, речи не шло. Нас ведь не на курорт прислали, верно?

Заселили в тесные, душные казармы – почти как те же вагонетки, только с нарами и зарешеченными окнами. Обещали позже объяснить, какие у нас будут задачи.

– Кто завтра будет плохо работать – тот будет плохо кушать, – заявил надзиратель, хлопнув тяжёлой решётчатой дверью.

Формально в Империи заключённый не считался рабом. Он должен был отработать свою вину: день за днём, «на благо общества». Кого-то – на подсобные работы. А таких, как я, помеченных клеймом, – в зоны, куда обычного человека не пошлёшь даже за золотом.

Как только закричали петухи, нас подняли. На рассвете – ещё холодном и липком – нас повели к карьеру.

Утро в лагере наступало не сразу, а словно выдавливалось сквозь дым, крики и тяжесть железа. В небе ещё держалась серая, непроглядная мгла, но гудки подъёмных машин уже рвали воздух. Где-то вдалеке хлопала плеть, ближе – стучали молотки, гудели трубы, фыркали паровые прессы. Ритм лагеря был не равномерным – он спотыкался, надрывался, кашлял, как старая машина, но не прекращался ни на миг.

Запахи здесь были отдельной наукой. Пахло перегретым маслом, дымом от угля, копотью и испарениями. Едкая вонь металла вперемешку с варёной похлёбкой цеплялась к одежде так же, как болотная грязь к сапогам. Даже хлеб здесь отдавал горечью мазута, будто был наполовину испечён в кузне.

Заключённые бредут на перекличку, сонные, не протрезвевшие после ночи. В умывальнике, приклёпанном к стене казармы, вода течёт ржавая, с запахом гнили. Где-то под навесом бурлит затхлая каша, и старший по кухне орёт на новенького, перепутавшего ячмень с гнилым рисом.

А над всем этим – тревожное спокойствие. Угрюмая тишина между окриками, будто лагерь сам замер, прислушиваясь, не ползёт ли из болот нечто, способное нарушить его железный ритм.

Работы было море. Меня поставили долбить породу, таскать камни – всё ради какого-то подземного города. Не знаю, на чём они основывались, но видимо, что-то знали. Под лагерем, якобы, было древнее место – и копали мы не просто землю, а слои прошлого.

Я числился еретиком только по бумаге, но надзиратели меня стороной не обходили – и не доверяли. А заключённые – побаивались. Им достаточно было клейма. Значит – если меня заклеймили, значит, было за что… или будет.

Однажды, в перерыве, когда я копал очередной тоннель у карьера, ко мне подсел старик. Щуплый, живой, с быстрыми глазами. Не рассказывал, за что попал, и выглядел скорее как старый вор, чем как преступник. Но умом не обделён. Разговор завязался быстро – о жизни, семье, еде…

Я рассказал ему, как по дороге в болоте кто-то пропал.

Старик хмыкнул:

– А-а… Так это болотная Мясница, – сказал он с видом человека, упоминающего соседку с рынка. – Не удивлён, что вас поторапливали. Ты, надеюсь, сам её не видел?

– Нет.

– Тогда слушай.

Он поудобнее уселся на куче камней, и заговорил, понижая голос:

– Здоровенная, худая, как береза, карга. Вечно шепчет всякие мерзости. У неё вместо глаз – два гниющих углубления, кишащих мухами. Рот до ушей, волосы спутанные, как воронье гнездо: в них черепа птиц, клочья меха, ржавые гвозди. А руки…

Он замолчал, будто вспоминая что-то неприятное.

– Милая, однако, эта ваша карга, – хмыкнул я, борясь с подступающей тошнотой. – И как давно вы знакомы?

– С тех пор, как она пыталась схватить Бориса. Только мы тогда были шустрее. Хоть и страшная, а неуклюжая. Но я тебе скажу: не услышал, как она подошла. Будто все звуки исчезли. Ни хруста, ни шороха, ни птички – только её шепот…

Он замолчал, посмотрел в темноту, и добавил почти шепотом:

– Говорят, зовут её Алисой. Когда-то – девочка. Потерялась. А теперь…

– …Чудовище? – подсказал я.

– В точку, – кивнул он, медленно, как бы признавая: теперь и ты – тоже в курсе.

Так и проходили недели: подъём, работа, вечерняя игра в шашки или кости – иногда с рюмкой самодельной дряни – и сон. Всё одно и то же, но в этом был ритм. Ритм – это почти как порядок. Почти как жизнь.

Я раньше никогда не пил. Противился из принципа. Но грибная настойка, мутная и вонючая, обладала одним неоспоримым достоинством – после пары глотков засыпал спокойным сном. А в месте, где кошмары были привычнее молитвы, это подкупало.

Такие настойки считались здесь настоящей валютой. Их пили, чтобы глушить кошмары, обеззараживать воду, просто унять дрожь. Вкус – как если бы прокисший спирт сцепился с гарью и грязью. Зато помогало.

Напиток ходил вместо денег. Значит, был хорош.

Что до старых знакомых…Старик, с которым я разговорился у карьера, оказался надёжным проводником в тюремную «культуру». Он объяснил, что можно, когда можно, кого лучше не трогать, кому не смотреть в глаза. Он знал, как выживать – и делился этим знанием.

Иногда даже своей порцией пищи.

– Ешь. Ты должен быть сильным, – говорил он, протягивая жестяную плошку.

Я не знал, что ему нужно от меня. Но он вёл себя не как просто старик, а как дедушка. Тёплый, молчаливый, уставший. Я благодарен ему. До сих пор сожалею, что так и не узнал его имени.

А вот Люпин оказался гораздо решительнее, чем я думал. Он стал водиться с парнями из синдиката – и это тревожило. Очень.

Синдикат – не те, с кем хочешь сталкиваться. Люди, у которых за улыбкой всегда прячется нож. Он не говорил, зачем к ним прибился. Я сначала подумал, что у него окончательно поехала крыша.

Люпин тогда вел себя странно. Он не жаловался, как обычно, и не искал повода потрепаться. Шёл молча, опустив взгляд, будто считал шаги между костылями земли. Иногда останавливался чуть дольше остальных – поправить шнуровку, задержаться у воды, под шумом утереть пот, хотя солнце ещё не успело выйти. Его глаза бегали – не в панике, нет. Скорее, выискивали: тропу, щель, момент.

– Ты чего такой тихий? – спросил я однажды на спуске к карьерам.

Он хмыкнул, не глядя в мою сторону:

– Считаю, сколько дней осталось до выхода на волю. Шутка, конечно. Хотя…

Он стиснул губы, словно выругался мысленно, и махнул рукой, будто смахивал что-то ненужное.

Позже, когда надзиратель отвернулся, я заметил, как Люпин будто бы по привычке коснулся внутреннего шва куртки. Там что-то шуршало – может, клочок карты, может, старый план. Или просто мания. Но он явно что-то готовил.

В остальном всё шло… как шло. Монотонно. Ровно. Почти спокойно. Если не считать одного случая.

Однажды, когда я работал снаружи, двое невольников наткнулись на тела тех, кто пропал.

Без кожи. Без глаз. Вывешены, как вульгарное предупреждение, но с каким-то пугающим… тщанием. Даже здешние, закалённые, туповатые каторжники побледнели. Они пытались снять тела, чтобы похоронить. Я видел, как один из них дрожал, держась за живот. Другой просто молчал.

…Сначала я не понимал что происходит. Всё казалось размытым – крик в голове, пульс в висках, запах ржавой крови и гнили. Но потом глаза выхватили лицо.

Нет – не лицо. Его остатки. И всё же… контур бороды, обломок очков, спутанные тёмные волосы, которыми тот всегда прикрывал ожог на скуле.

– Бригадир Словик… – выдохнул я.

Он был здесь с самого начала. Один из немногих, кто не гнул спину перед надзирателями, но и не толкал других к глупостям. Он знал, где говорить, а где молчать. Мы почти не говорили – и всё равно я чувствовал: он был… был.

И теперь – висел.

Руки разведены в стороны, как у сломленного идола. Грудная клетка разворочена, будто кто-то вытягивал из неё душу вручную. А на груди – вырезано: «вопросил».

Я отшатнулся, не от страха, а от жара внутри. Словно всё то, что я давил, на миг прорвалось.

– Это она… – прошептал кто-то рядом. – Мясница. Она приходит за теми, кто хочет знать больше.

Я молчал. Но в голове вертелась мысль, как ржавый болт в старой трубе:«Вот… что будет, если я захочу узнать правду?»

Было бы лучше, если бы я не видел этого.

Было бы лучше, если бы никто не видел.

“Вниз” глава 4

– Кстати, я только сейчас заметил… – произнёс незнакомец, чуть приподняв бровь. Его взгляд снова лег на меня – теперь уже внимательный, изучающий. – Ты… не изменился. Тридцать лет – и ни морщины, ни седин. Как так?

– В смысле? – ухмыльнулся я, будто вопрос был странным, но внутри уже напрягся.

– Ты не стар. Не болен. У тебя даже взгляд не потух. Ты всё ещё молод, Серн. – Он медленно откинулся в кресле, не сводя с меня глаз. – И я не верю в чудеса без причины. Ты что-то не договариваешь. А я… я терпеть не могу, когда мне рассказывают сказки. Потому что мутная история – это не история. Это бред. А бред не интересен.

Он говорил сдержанно, но в словах чувствовалась нетерпеливость, подогретое ожидание – как у человека, читающего роман и предвкушающего разгадку.

– Всему своё время, – спокойно ответил я, слегка опираясь на подлокотник. – Ты же не хочешь ломать интригу, верно?

– Верно… – с лёгкой усмешкой согласился он, собирая пальцы в замок. Затем чуть наклонился вперёд, словно снова вползая в рассказ. – Прошу меня простить. Просто… загорелся от нетерпения.

Он замолчал, полностью сосредоточившись на моих словах, как зритель в тёмном зале перед началом третьего акта.

***

Утро началось как обычно.

Сырость. Скрип нары. Липкое дыхание лагеря. Я открыл глаза, когда ещё не было команды на подъём, и долго лежал, глядя в потолок, который знал уже наизусть. Кто-то сопел, кто-то ворочался, кто-то уже хлебал остатки вчерашнего отвара. Всё было привычно. До мелочей.

Я встал, как всегда, первым. Подмёл у порога. Проверил заплатки на сапогах. Поймал себя на том, что делаю всё это машинально, как задание без цели. Даже мыслей особых не было – только мутное ожидание чего-то.

А потом… Потом пришла весть.

Сперва – в виде перешёптываний. Затем – громче. И, наконец, как гул, прокатившийся по лагерю:

«Нашли вход.»

Эти два слова подожгли воздух. Вход в подземный город. Настоящий.

Словно что-то раскрылось под нашими ногами. Люди сразу перестали быть вялыми. Даже больные поднялись с мест. Глаза у всех заблестели. Кто-то начал суетиться, надзиратели орали чаще обычного. Всё пришло в движение.

Всех невольников – подчистую – согнали на центральную площадь. Мы столпились у подиума, как скот на базаре. Сверху на нас смотрели офицеры, учёные, командиры охраны.

Шёл отбор.

– Сегодня будет сформирована разведывательная группа, – сообщил один из надзирателей. – Вы спуститесь вниз, исследуете периметр, доложите, что там. Добровольцев не спрашивают.

Я не удивился, когда меня назвали. Стало понятно: это не просьба. Это приказ. Меня назначили как помощника одному из ученых – мол, «работал с техникой, руки не из жопы, пусть пригодится». Я даже не запомнил, кто это сказал. Просто кивнул. Сильно кивнуть не мог – клеймо ещё тянуло кожу.

В этот момент мои глаза встретились со взглядом Люпина.

Он стоял чуть поодаль, среди прочих. Его лицо не выражало ничего особенного – почти. Но в глазах… в глазах мелькнуло что-то, что не давало покоя. Разочарование? Сомнение? Нет… ожидание. Он опустил взгляд первым.

И ничего не сказал, но я почему-то почувствовал, что что-то пошло не по плану. А был ли у него план? Я не знал. Да и не успел бы спросить – нас уже начали выводить из строя.

Нас – тех, кто должен спуститься вниз.

Я стоял с остальными отобранными, и впервые за долгое время почувствовал… дрожь. Где-то внутри. Нет, не страх. Что-то другое. Ощущение, что сейчас всё изменится. Как затишье перед бурей.

И хоть я не знал, к чему это приведёт, я почувствовал:Что-то началось.

Я посмотрел на небо, затянутое тяжёлыми тучами.

«А вдруг – это и есть шанс?»

«Может, внизу есть не только смерть… но и выход?»

Надежда – странная штука. Она возвращается именно тогда, когда уже привык быть без неё.

Мы спустились внутрь чуть ближе к полудню.

Ход оказался уже частично укреплён – утром загнали бригаду, чтобы расчистить завалы и проложить путь вниз. Первые плиты под ногами были скользкими, влажными. Пахло старой каменной пылью и чем-то, отдалённо напоминающим сгоревшую траву.

Первый шаг в подземелье ощущался, как шаг за грань. Не просто вниз – в другое время. В другой мир.

Внутри было странно тихо. Ни эха, ни капель, ни шорохов. Только глухое, вязкое молчание, будто стены слушали. И запоминали.

Свет фонарей вырывал из темноты высокие колонны, исписанные арки, статуи с потёртыми лицами. Всё здесь было древним – но не темно-старым, как руины, а иным. Будто не разрушенным, а оставленным.

Ни один символ не был нам знаком. Ни надпись, ни фреска. Это была чужая цивилизация, скрытая под коркой времени.

Один из учёных шептал себе под нос:– Здесь… не должно быть ничего. На картах – пустота.

Значит, место не просто забыли. Оно было стерто.

Тени, казалось, двигались не по законам света. Иногда они оставались висеть в воздухе дольше, чем следовало. Иногда – появлялись там, где не было никого.

Один охранник с выбритой головой резко обернулся.

– Кто-то идёт за мной.

– Это твоя паранойя, – коротко бросил командир. Но голос был сухим.

Все стали двигаться тише. Напряжение в группе нарастало. Люди избегали взглядов, каждый замыкался в себе.

Я чувствовал холод в пальцах. Не от страха. От близости чего-то – пока ещё безымянного, но определённо живого.

И всё это время в голове крутилась одна мысль: Люпин должен был идти со мной. Он к чему-то готовился. Он хотел – я видел это в его взгляде. И когда его не назвали, он даже не удивился. Только сжал кулаки и посмотрел мне в глаза.

Там было что-то.

Обида?Злость?Или наоборот – облегчение?

Я не знал. Но теперь, когда шёл сквозь каменные залы, среди лиц, которым не доверял, среди теней, которые будто жили собственной жизнью – я понял, как сильно мне его не хватает.

«Если бы он был рядом… может, было бы не так страшно».

В одном из залов мы наткнулись на статую. Человекообразную – и в то же время нет. Пропорции были вытянуты, неестественные. Маска на лице – узкая, со знакомыми уже резными линиями. Рот закрыт. Рука вытянута – и указывает в темноту.

– У меня мурашки, – сказал кто-то сзади.

– У всех, – ответил другой.

Стена у основания была исписана символами. Один из учёных тянулся к ним, но в этот момент у него погас фонарь. Вторая попытка – тот же результат. Он отступил, не проронив ни слова.

Все смотрели на статую. Она казалась неподвижной. Но каждый ощущал – она смотрит. И указывает туда, куда нам предстояло идти.

«Что бы мы ни разбудили – оно уже знает, что мы пришли».

Мы вошли в зал, куда указывала статуя.

Проход был узкий, почти щель в скале. Свет фонарей тут глох быстрее, чем в остальных залах – как будто воздух сам не хотел освещаться. Здесь пахло иначе. Сырость и пыль сменились запахом горелого металла, будто кто-то когда-то здесь что-то плавил. Или кого-то.

Стены сужались, а потом снова открывались в широкий зал, усыпанный каменной крошкой и осевшей пылью. В центре – нечто вроде платформы. Мы осторожно подошли ближе.

Я успел заметить, как один из ученых поднял руку – чтобы указать на символы на полу – и в тот же миг всё вокруг вздрогнуло.

Пошёл гул. Сначала – еле уловимый, как будто где-то глубоко зарычала сама земля. Потом – всё громче. Каменные своды дрогнули. Кто-то закричал.

– Назад! Быстро! – закричал командир, но было поздно.

Потолок не выдержал. В одно мгновение он рухнул – обломки, пыль, тьма. Я почувствовал, как меня подхватывает и швыряет в сторону. Всё стало кашей из света и звука.

Очнулся я от звона в ушах. Воздух был густой, мутный. Лампа мигала где-то вдалеке. Вкус крови – на губах. В груди – тяжесть.

С трудом я поднялся. Всё тело болело, но кости, кажется, целы.

Рядом – хрип. Я обернулся.

Из-под завала торчала рука. Я бросился туда – один из охранников. Молодой, крепкий, лицо в пыли и ссадинах. Плита придавила его ноги. Он дышал – часто и хрипло.

– Потерпи, – выдавил я. Попробовал сдвинуть камень. Ни на миллиметр.

Он посмотрел на меня. И глаза у него были… ясные. Не умоляющие. Просто… принимающие.

– Просто… не бросай, – прошептал он.

Это не была просьба. Это была последняя констатация.

Я остался с ним. Пока он мог говорить – мы молчали. А потом – просто сидели. В тишине. Он ушёл быстро. Без крика. Только вздох – как уставший.

Я поднялся, тяжело дыша. В груди была не только пыль – вина. Она сдавливала сильнее, чем плита. Я вытер ладонью лицо. Пальцы дрожали.

Остальные? Я не знал. Отряды были разбросаны, завалы полные. Шанса на спасение – никакого.

И тут я вспомнил.

Разговор. Случайный. Старик, ещё в лагере, рассказывал – вполголоса, как сказку, – что под городом есть лабиринт пещер. Старая система тоннелей, оставшаяся ещё от древних времён. Говорят, они могут привести к поверхности. Или – к другой части Империи. Или – в саму пустоту. Никто не знал точно.

Но тогда это казалось мифом.

А сейчас – единственным шансом.

Я встал над телом мёртвого охранника. Постоял. Подумал, можно ли ждать кого-то. Стоит ли верить, что кто-то придёт.

Нет. Не придёт.

«Если я останусь – я сгнию здесь. Как он. Как те, что не выбрались».

Но если уйду… Я хоть попробую.

Пальцы сжались в кулаки. Я взглянул в темноту – в один из боковых ходов, откуда тянуло свежим сквозняком. Там могла быть смерть. Мог быть выход.

Я выбрал второе.

Шагнул. Один раз. Потом второй. С каждым шагом – чувство, будто оставляю за спиной что-то важное. Живых. Мёртвых. Себя.

Но идти было нужно.

«Может быть, где-то там – есть воздух. Есть свет. Есть Яна. Есть ребёнок. Есть будущее».

И я пошёл.

Прямо из того бокового прохода, что едва не шептал мне: «вернись». Каменные стены были влажные, покрыты лишайником. Пахло плесенью и старым железом. Лампа мерцала, а потом – потухла окончательно.

Темнота оказалась не просто тьмой, а чем-то большим. Густым. Живым. Она давила со всех сторон, как будто пещера знала, что я внутри, и медленно сомкнулась вокруг. Казалось, воздух стал плотнее.

Я шёл наощупь, касаясь стены пальцами. Иногда пальцы натыкались на шероховатость. Иногда – на что-то мягкое, словно плесень. Иногда… лучше было не знать.

Ноги скользили. Однажды я ударился лбом о свод. Второй раз – плечом об угол. С каждой минутой дыхание становилось тяжелей. Пространство сжималось. Стены будто шептали, стягивались всё ближе. Я знал, что если не продолжу двигаться – сойду с ума.

Клаустрофобия – мерзкое слово. Но именно оно подходило. Я чувствовал, как грудь словно сжимает кольцо, а в голове пульсирует одна мысль: «Здесь и умрёшь. Здесь и останешься».

Я начал бормотать что-то сам себе. Слова не имели значения. Просто чтобы не быть одному. Хоть на слух.

«Они ведь не придут. Никто не придёт».

Яна. Ребёнок. Я не мог даже представить их лица – память отказывалась рисовать образы. Стало страшно. Потому что я не знал, ради кого теперь иду.

И вдруг – коридор кончился.

Передо мной – зал. Неестественно высокий, как колокол из камня. Я вошёл внутрь и встал – как вкопанный.