Ветер крепчает

Чтобы не потерять ее из виду, мне тоже пришлось немного пробежаться. В какой-то момент она вновь перешла на шаг. Я последовал ее примеру. Куда она направляется и что собирается делать, для меня по-прежнему оставалось загадкой. Мы прошли задворками какого-то завода, пересекли рисовое поле, миновали кладбище. А затем вновь очутились на беговом валу. Вот только моста Сирахигэ-баси было уже не видать: я понял, что мы вышли к хлопкопрядильной фабрике, стоявшей от него довольно далеко. Тем не менее, пройдя мимо закоптелого здания фабрики, большого и мрачного, женщина не остановилась: очевидно, она собиралась идти по берегу еще дальше.

Слежку пора было прекращать. Я валился с ног от усталости, к тому же вполне убедился, что дама не в себе: продолжу так же пристально приглядываться к ней – и, как пить дать, сам лишусь рассудка.

Я наконец остановился, проводил взглядом удаляющуюся по насыпи женскую фигуру, а затем, когда та полностью скрылась из виду, развернулся и двинулся в сторону пристани Канэгафути[21].

Разбудил меня возвещавший о наступлении нового дня свежий ветер с реки: накануне, совершенно обессиленный, я заснул прямо на скамье у пристани. Примерно через полчаса мне удалось сесть на спускавшийся от Сэндзю-Охаси[22] речной пароходик. Я думал, что в такой ранний час на нем никого не будет, но, против ожиданий, увидел пять-шесть пассажиров. Все – владельцы рыбных лавок, спешащие закупаться на приречный рынок. Их оживленные разговоры и шум двигателя, от которого сердце как будто само собой начинало биться быстрее, заставили меня проснуться окончательно. Вдыхая разлитую в утреннем воздухе свежесть, я почувствовал, что возвращаюсь к жизни.

На левом берегу показалось знакомое мне по прошлой ночи высокое стеклянное здание. Я спросил у стоявшего рядом торговца:

– А что там за стеклянный дом?

– Вон тот? – Торговец указал в его сторону. – Развалины старой киностудии «Никкацу».

Впечатленный, я оглядывал с палубы речного парохода гору стекол, среди которых не осталось, кажется, ни одного целого. И перед глазами вставал образ сумасшедшей, швыряющей камень из желания еще хоть что-нибудь разбить.

4

Несколько дней спустя, вечером, я сидел на втором этаже бара «Бэт»[23] и рассеянно поглядывал из окна на публику, дефилирующую туда и обратно вдоль ряда синематографических театров. Неожиданно в толпу, расталкивая встречных прохожих, вклинились несущиеся куда-то сломя голову люди. «Пожар!» – тут же подумал я. И минуту спустя уже бежал вместе с ними. Бегущие завернули за угол театра «Асакуса» (бывшего «Дома оперы»)[24] и устремились в сторону океанариума. Там толпилось множество народу. Однако я, похоже, ошибся: пожара не было. Поначалу я не мог понять, что происходит: все стояли задрав голову, смотрели на крышу океанариума и безостановочно кричали. Но очень скоро я разглядел на высокой крыше метавшуюся из стороны в сторону растрепанную женщину. Это была та самая сумасшедшая. Иногда она разражалась странными пронзительными криками, перекрывавшими шум толпы: с трудом верилось, что это кричит человек…

В тот вечер, в районе пяти часов, когда танцовщицы исполняли номер «Персидская лампа», на балконе третьего этажа, в самом углу, внезапно раздался выстрел. По счастью, пуля не задела никого из танцовщиц и, отскочив от досок пола, всего лишь проделала дыру в заднике сцены. Но предназначалась она, похоже, Комацу Йоко, которая танцевала в тот момент в первом ряду. А стрелял в нее некий молодой красавец. Впрочем, пытаясь уйти от погони, он случайно обронил свое охотничье кепи. И все увидели густую копну волос. Тогда-то стало ясно, что никакой это не юноша, а переодетая в мужской костюм женщина. Она воспользовалась возникшей заминкой и, пока пораженные преследователи приходили в себя, быстренько взобралась на крышу. Один храбрец попытался было подняться на крышу вслед за ней, но она выстрелила во второй раз – в него. Пуля оцарапала ему плечо. Благо, обошлось без серьезных ранений, но мужчина, разумеется, испугался и мысль о том, чтобы лично изловить женщину, оставил. Других желающих карабкаться на крышу и продолжать погоню после случившегося не нашлось. Поэтому женщину взяли в кольцо и теперь, держась от нее на приличном расстоянии, просто шумели, надсаживая горло…

Такая картина произошедшего нарисовалась мне, когда я, послушав разговоры стоящих вокруг людей, попробовал собрать все воедино. Шло время ужина, поэтому некоторые уже уходили от океанариума. Однако их место тут же занимали новые зрители. Стоя в толпе, я прислушивался к доносившимся с крыши непонятным женским выкрикам и чувствовал подступающую дурноту – я словно сам заглядывал в лицо смерти.

Появились полицейские, но женщина продолжала размахивать пистолетом, поэтому у них никак не получалось подобраться к ней поближе. Они преуспели лишь в одном – успешно поснимали с росших вокруг океанариума высоких деревьев зевак, которые забрались туда, желая лучше видеть сумасшедшую. Так прошел час. День стремительно близился к закату. Однако толпа не рассеивалась, напротив: кольцо любопытствующих постепенно делалось все шире.

Вскоре солнце село. Крышу здания окутала темнота, и фигура женщины стала почти неразличима. Только доносились изредка характерные безумные крики, от которых волосы становились дыбом.

Тем не менее народ и не думал расходиться. Все мы будто чего-то ждали. А чего, скажите на милость, можно было ждать? Трагического действа, зрелища? Но как раз их ждать нужды не было: прямо на наших глазах, в реальном времени, разворачивалась самая настоящая трагедия – увлекательнейшее среди всех возможных зрелищ. Его с лихвой должно было хватить для удовлетворения нашего любопытства. Поэтому мне лично казалось, будто все ждут одного: когда опустится занавес.

И вот одно довольно прискорбное событие положило представлению конец. Кто-то из стоящих в толпе людей совершенно неожиданно зажег фейерверк – и откуда он там взялся? Постойте-ка, фейерверк? В первые мгновения вспыхнувший свет показался собравшимся именно фейерверком, хотя на самом деле таковым не был. Это вспыхнула магнезия, которую принесли газетные фотографы, чтобы сделать снимок. Магнезия на секунду отчетливо высветила жуткую фигуру обезумевшей женщины: она по-прежнему сжимала в руке пистолет и, потряхивая всклокоченными волосами, бесцельно бродила по крыше туда-сюда. При виде ее люди в безотчетном порыве едва не разразились приветственными криками.

В этот-то момент все и произошло. Неожиданная вспышка, судя по всему, страшно перепугала сумасшедшую. Из-за этого она, похоже, потеряла равновесие. И, сорвавшись, кубарем полетела вниз, в толпу.

Я непроизвольно зажмурился.

У меня не было сил дольше там оставаться, перебарывая тошноту, подступающую от непрестанного переглядывания со смертью.

Поэтому, смутно улавливая звучащие в толпе крики: «Она еще жива!», я тихо, не открывая глаз, удалился.

Мышь

Игры их напоминали мышиную возню.

Мальчишки отыскали где-то кучу старых татами, притащили их в заброшенный сарай, разложили рядком поверх потолочных балок, и получилось у них в закутке между балками и крышей что-то вроде комнатки. И хотя в убежище этом сильно пахло плесенью, лучшего места для игр, в котором обожавшая секреты детвора могла бы столь же надежно укрыться от чужих глаз, нельзя было и придумать.

Там всегда царил полумрак. Поэтому, играя в сарае, мальчишки даже среди бела дня как будто продолжали видеть сны. Всем им было лет по десять. Как только заканчивались школьные занятия, они ненадолго заглядывали домой, чтобы, скинув ранцы и сандалии-дзори[25], схватить взамен что-нибудь для игр, – и тут же снова убегали. Некоторые из них потихоньку таскали у родителей сигареты. Когда эти храбрецы приходили с уловом, каждую сигарету раскуривали на двоих-троих, затягиваясь по очереди. А в один прекрасный день кто-то из мальчишек притащил тайком из дома женскую гипсовую фигурку (статуэтка изображала саму Венеру). Поначалу ее передавали друг другу с большой осторожностью, как нечто таинственное и непонятное, но вскоре кто-то из ребят решил лишний раз прикоснуться к диковинке, началась драка, и в итоге статуэтке поотбивали руки-ноги: гипс разлетелся на осколки. Закончилось все еле сдерживаемым приглушенным смехом… На самом деле даже во время веселых игр и дружеских потасовок ребята почти не издавали звуков. Закричи кто-то из них в полный голос, и его, без сомнения, тут же подвергли бы наказанию как злостного нарушителя установленных в их компании правил. Мальчишки ревностно оберегали тайну своего убежища для игр. Как поэтов волнуют и вдохновляют законы построения рифмы, так ребят будоражила необходимость соблюдать некие договоренности: с ними игра становилась еще увлекательнее, и мальчишки это понимали.

День за днем детвора резвилась в своем закутке, точно стайка мышей.

Но однажды в сарае случилось нечто невероятное.

Неясно, кто первым об этом заговорил, но слух быстро разнесся среди друзей: под крышей объявился гипсовый монстр.

Как-то вечером один из ребят задержался в убежище. Все уже разошлись по домам, а он все еще сидел наверху. В какой-то момент он начал рассеянно собирать разбросанные тут и там гипсовые осколки. Искал их в темноте на ощупь и складывал вместе. Затем попробовал подобрать один к другому и в итоге, повертев их так и этак, сумел сложить что-то похожее на принесенную когда-то в сарай статуэтку. Женской фигурке не хватало только головы. В надежде отыскать недостающий фрагмент мальчишка зажег спичку. Затем еще и еще… Но все было бесполезно: заветного осколка нигде не находилось. В конце концов, отчаявшись найти пропажу, мальчишка, все еще сжимавший в пальцах зажженную спичку, поднял взгляд от татами. И не смог сдержать удивленного возгласа. Прямо перед ним, в воздухе, смутно белела освещенная огоньком спички гипсовая голова, которую он искал. Только выглядела она чересчур большой – совсем как отрубленная голова человека! Мальчишка, разумеется, испугался и убежал…

Страх перед гипсовым монстром боролся в сердцах ребят с любопытством. И у некоторых любопытство все-таки взяло верх. Собравшись вместе, они отправились в убежище. Но стоило только им забраться под крышу и увидеть раскиданные по старым, пропахшим плесенью матам обломки гипсовых рук и ног, как повеяло такой жутью, что они, не сговариваясь, кубарем покатились вниз с потолочных балок и с дикими воплями выбежали прочь из сарая.

Пришлось детям покинуть облюбованное место, которое в течение нескольких месяцев служило им тайным укрытием.

Впрочем, замена ему нашлась довольно скоро.

То же чутье, которое в прошлый раз помогло мальчишкам отыскать превосходное убежище под потолком старого сарая, теперь подсказало им новое подходящее местечко – под полом одного буддийского храма. Они притащили туда несколько циновок из осоки, по-видимому, как всегда, где-то украденных, и начали новую игру – закопавшись, словно кроты. Под полом было не так жарко, как в сарае. И поскольку близилось лето, очередное укрытие особенно приглянулось ребятам именно своей прохладой. Правда, там было слишком темно и сыро, и мальчишки порой начинали сомневаться, бодрствуют они или же видят какой-то дурной сон. И тогда втихомолку, с тоской вспоминали свое прежнее житье-бытье на потолочных балках.

Но был в их компании паренек, который не боялся в одиночку, втайне ото всех – в том числе от своих друзей, – подниматься под крышу сарая и шуршать там, как прежде, продолжая привычную мышиную возню.

Мальчик этот недавно потерял мать. И сильно тосковал по ней. Временами он не мог сдержать подступающих рыданий, но при этом был удивительно горд и не выносил, когда кто-либо становился свидетелем его слез. Поэтому упорно выискивал всяческие возможности и способы, чтобы оставаться в такие моменты одному.

Он любил царивший в сарае полумрак и иногда украдкой плакал, укрывшись в его темноте от взглядов товарищей. Слезы, которые он проливал в таких потаенных закутках, доставляли ему настоящее физическое наслаждение. Плача, он часто представлял себе, что окружающие его приятели исчезли и рядом никого больше нет. Эти-то фантазии и подсказали ему неожиданно один отчаянный план.

На самом деле история о гипсовом монстре была всего лишь выдумкой этого мальчугана. Он успешно претворил свой план в жизнь. И в результате оказался единственным, кто мог подниматься в потайную комнатку, не пугаясь разбросанных повсюду обломков гипсовой фигурки.

Хотя, надо признать, отчаянность его задумки не имела ничего общего с бесстрашием перед лицом сверхъестественного: он просто решился обмануть своих друзей.

Однажды, вдоволь наплакавшись в убежище, которое принадлежало теперь ему одному, мальчишка не захотел возвращаться домой, а лег прямо в сарае, на матах. На улице незаметно стемнело. Он почувствовал, что голоден. Но не предпринял ни малейшей попытки встать.

Потом вспомнил об отце. После смерти жены тот сделался особенно ласков к сыну и теперь наверняка волновался из-за того, что ребенок до сих пор не вернулся домой, ждал его и не садился ужинать. Но даже этих мыслей оказалось недостаточно, чтобы заставить мальчика подняться. Как будто какая-то неведомая сила приковала его к татами.

Мало-помалу его стала одолевать дремота. Он осознал, что погружается в сон. И почти одновременно с этим принялся непроизвольно, словно лунатик, подбирать и прикладывать друг к другу валявшиеся вокруг осколки гипса. По правде, ему и самому было не совсем понятно, что происходит: то ли однообразные действия навевали на него сонливость, то ли он уже спал и ему только снилось, что он пытается собрать статуэтку. Но как бы то ни было, это необычное дело у него спорилось, и вскоре ему удалось собрать гипсовую Венеру. Фигурка выглядела почти так же, как до поломки. Отсутствовала только голова. Разыскивая ее, мальчик извел не одну спичку. И в конце концов заметил во мраке перед собой гипсовый женский лик – размером с обычное человеческое лицо, ничуть не меньше: все было именно так, как он сам когда-то сочинил. Действительность (или же греза?) как будто в точности повторяла его выдумку. Но был один момент, в котором происходящее удивительным образом превзошло вымысел: лицо гипсовой богини было как две капли воды похоже на лицо его покойной матери. Явившееся мальчику заставило его всерьез поверить, будто перед ним – мама, поэтому он постарался скрыть объявший сердце ужас. В какой-то момент на женском лице словно промелькнула нежная улыбка. Затем оно нависло над ребенком и легонько, едва коснувшись, поцеловало его в губы. Мальчик ожидал, что поцелуй этот будет пугающе холодным… Но губы женщины оказались теплыми, точно она была живой. В следующую секунду его захлестнула волна совершенно неизъяснимого восторга, в котором странным образом сплелись воедино страх и любовь.

Окно

Как-то осенним днем я решил нанести визит госпоже О и направился к ней на дачу, отрезанную от города небольшим болотцем.

Добраться туда можно было не иначе как по тропинке, ведущей в обход, вокруг топи, поэтому, пока я шел, отражавшийся в воде дачный домик постоянно мелькал у меня перед глазами, хотя выйти к нему все никак не удавалось. В итоге я сам не заметил, как впал в какую-то полудрему и начал грезить на ходу, однако повинна в том была, похоже, не только обманчивая близость моей цели, но и странный, словно запустелый вид дома, к которому я направлялся. Пепельно-серые стены небольшой постройки обвивал плющ, и, судя по тому, как он разросся, ставни на окнах дома в последнее время, должно быть, не отворялись вовсе. Образ прекрасной вдовы, которая вот уже несколько лет жила в подобном месте в полном одиночестве и, как рассказывали, лечилась от поразившей ее болезни глаз, сам собою приобретал в моем воображении романтический ореол.

Я опасался, что внезапный визит и дело, с которым я шел к госпоже О, потревожат ее уединенный покой. На днях открывалась посмертная выставка моего уважаемого учителя, господина А, и интерес мой состоял в том, чтобы просить у госпожи О согласия выставить одно из принадлежавших ей поздних полотен художника. Мне самому довелось видеть картину лишь раз, когда учитель впервые представлял ее вниманию публики на своей персональной выставке. Среди весьма непростых для понимания творений, которыми изобиловали последние годы его жизни, это было самым загадочным: картина, написанная в характерной технике и цветовой палитре, носила незатейливое название «Окно», но представляла собой странную метафору, ибо разобрать, что на ней изображено, казалось совершенно невозможным. Тем не менее учитель любил это творение более прочих и даже признавался мне незадолго до смерти, что в нем содержится ключ к пониманию всех его работ. Однако в определенный момент госпожа О, ставшая собственницей картины, по какой-то причине укрыла ее от посторонних глаз и больше никому уже не показывала. Поэтому, задумав нынче посетить госпожу О под предлогом готовящегося мероприятия, я рассчитывал на то, что даже если картина не будет выставлена на всеобщее обозрение, я сам сумею, по крайней мере, мельком взглянуть на нее…

Наконец я вышел к дачному домику и неуверенно нажал на кнопку дверного звонка.

В доме, однако, не раздалось ни звука. Предположив, что звонок перестал работать, оттого что им давно никто не пользовался, я собрался нажать на кнопку снова – проверить ее исправность, но в это самое мгновение входная дверь передо мною бесшумно, словно под действием некоего внутреннего механизма, отворилась.

Передавая визитную карточку, я уже почти не надеялся на личную встречу с хозяйкой дома, но, вопреки ожиданиям, безо всякого труда получил аудиенцию.

Комната, куда меня провели, была темнее всех прочих.

Пройдя внутрь, я увидел женщину; она тихо поднялась с кресла, стоявшего в углу, легким поклоном приветствовала меня, и я едва не позабыл о том, что она слепа. Ее движения ничем не отличались от движений любого другого человека – настолько хорошо она ориентировалась в своем доме.

Она предложила мне сесть и, поняв, что я опустился в кресло, сразу же, не дав мне опомниться, начала задавать разные вопросы касательно господина А.

Я, естественно, с готовностью отвечал, рассказывая обо всем, что знаю.

Более того, всеми силами стараясь заслужить ее расположение, я, опережая расспросы, даже раскрыл некоторые секреты господина А, известные лишь мне одному. Например, поведал такую историю. Однажды мы отправились на очередную выставку французской живописи, чтобы полюбоваться работой Сезанна. Мы долго стояли перед картиной, а потом господин А, удостоверившись, что рядом никого нет, неожиданно подошел к ней и, послюнявив мизинец, принялся тереть краешек холста. С недобрым предчувствием я подкрался к учителю. Он показал мне окрасившийся зеленым палец и прошептал: «Этот цвет не так-то легко заполучить, если не решиться на подобное!»

От внимания моего не ускользнуло, что за время нашей беседы женщина, очевидно питавшая особый интерес ко всему, что касалось господина А, постепенно и ко мне начала проникаться определенной симпатией.

Между тем разговор зашел о работах мастера, принадлежавших госпоже О.

Едва только мне представилась долгожданная возможность, как я изложил суть своего дела. На что получил такой ответ:

– Эту картину нельзя больше предлагать вниманию публики как одно из произведений господина А. Если я решусь на подобное, никто не поверит, что это подлинник. Дело в том, что сейчас она выглядит не так, как выглядела несколько лет назад.

Я не сразу осознал смысл сказанных слов. Мелькнула даже мысль, что душевное здоровье вдовы, как это ни печально, может быть расстроено.

– Вы хорошо помните, как картина выглядела раньше? – спросила она.

– Да, весьма отчетливо.

– В таком случае, возможно, стоит показать ее вам…

Женщина, похоже, колебалась. Наконец она произнесла:

– Что же, пусть будет так. Я надеялась, что это останется моим секретом, но я покажу вам картину. Сейчас мои глаза совсем ослабли, и только сердце подсказывает мне, насколько она изменилась с тех пор, когда я еще могла ее видеть. И хотя я убеждена, что чувства меня не обманывают, доверяясь вам, я хотела бы, чтобы вы тоже подтвердили это.

Хозяйка дома поднялась, тем самым предлагая мне проследовать к полотну. Я шел за ней, переходя из одного сумрачного коридора в другой, и меня не покидало ощущение, будто это не она, а я лишился зрения.

Неожиданно женщина остановилась. И тогда я заметил, что мы стоим перед картиной учителя. Вывешенная в закутке, напоминающем не то каморку, не то внутренний переход, она словно парила в лившихся откуда-то лучах дивного и неизъяснимо таинственного света. В этом темном углу она – в полном соответствии со своим названием – была, можно сказать, единственным распахнутым окном! Струившийся вокруг потусторонний свет исходил как будто от самого холста. Или же то были лучи, проникавшие к нам сквозь окно из иного, сверхъестественного мира… Впрочем, я вполне допускал, что видение это вызвано передавшейся мне обостренной чувствительностью, какую проявляла в отношении картины стоявшая рядом женщина.

Однако имелось кое-что еще, особенно меня поразившее: в лучах потустороннего света мне ясно виделся бледный лик самого господина А, который я совершенно не приметил несколько лет назад. Сказать, что я был удивлен, лишь теперь обнаружив эту деталь, значит не сказать ничего. Сердце мое едва не выпрыгивало из груди.

Я никак не мог поверить в то, что несколько лет назад это изображение уже присутствовало на картине.

– Здесь же господин А! – воскликнул я невольно.

– Вы тоже его видите?

– Да, несомненно.

Глаза успели привыкнуть к царившему вокруг полумраку, поэтому от меня не укрылось, каким необыкновенным светом озарилось в тот момент лицо женщины.

Я вновь перевел взгляд на картину, гадая о природе этого удивительного и по-своему чудесного преображения. Госпожа О заслуживала доверия: можно было не сомневаться, принадлежавшая ей картина не переписывалась. Если же какие-то детали действительно появились на холсте позже других, то это могли быть только очертания и цвета, которые я видел когда-то на персональной выставке учителя. Вероятно, они были наложены поверх тех, что мы наблюдали теперь, но с течением времени выцвели или претерпели какую-то иную метаморфозу, и тогда сам собою вновь проступил исходный рисунок. Истории известно немало подобных примеров. Говорят, нечто похожее происходило с настенными росписями Тинторетто.

…Вот только в случае с картиной учителя прошло слишком мало времени. При этом на протяжении последних лет она занимала то же самое место, что и сейчас; на нее всегда смотрели с одного и того же расстояния, при одном и том же освещении. Так, может быть, именно уникальное расположение, найденное благодаря поразительной чуткости госпожи О, позволяет нам увидеть то, что ускользает от взгляда, брошенного под любым другим углом?

Пока я размышлял над этим, меня неожиданно посетила догадка, постепенно переросшая в уверенность: должно быть, учитель когда-то очень любил эту женщину, и она, вероятно, втайне принимала его чувства.

Глубоко тронутый, я все стоял и смотрел – то на произведение учителя, то на невидящие, но словно вглядывающиеся в картину глаза женщины.

Святое семейство

Смерть как будто ознаменовала наступление нового времени года.

Дорогу к дому покойного заполонили машины, и число их постепенно увеличивалось. Дошло до того, что из-за недостаточной ширины проезда они не столько двигались вперед, сколько стояли на месте.

Был март. В воздухе еще веяло холодом, но дышалось уже не так тяжело. Возле машин незаметно собралась целая толпа: пытаясь разглядеть сидевших внутри людей, любопытствующие прижимались носами к автомобильным окнам. Стекла от этого запотевали. Владельцы авто заметно волновались, но отвечали на пытливые взгляды светскими улыбками, словно направлялись на какой-нибудь танцевальный вечер.

Увидев за одним из окон женщину – судя по всему, знатную даму, – которая сидела, бессильно откинув голову, не открывая глаз, и выглядела точно неживая, зеваки начали перешептываться: «Кто бы это мог быть?»

Это была вдова Сайки. Во время очередной остановки, которая длилась, кажется, даже дольше, чем все предыдущие, вдова пробудилась от своего летаргического сна. Сказав что-то водителю, она сама открыла дверцу и вышла из автомобиля. В тот же момент стоявшие впереди машины возобновили движение, и автомобиль дамы, оставив свою владелицу на обочине, тоже поехал.

Почти одновременно с этим люди заметили, что к госпоже Сайки сквозь толпу, которая то скрывала женщину, то вновь отступала от нее, словно волны, играющие с обломками корабля, направляется некий молодой человек: шляпы на нем не было, волосы выглядели взъерошенными. Приблизившись, он тепло улыбнулся даме и подхватил ее под руку.