Ветер крепчает

4

Последние несколько дней я вырабатывал в себе новую привычку: не вспоминать ее лицо. Так было легче поверить в то, что ее больше не существует. Впрочем, с тем же результатом, привыкнув и перестав замечать вечный беспорядок в комнате, я мог убедить себя, что не существует, например, какой-нибудь курительной трубки, зажатой под внушительной стопкой книг. Достаточно разобрать книги – и трубка явит себя миру.

Так же и здесь. Стоило ей вновь появиться передо мной, как мгновенно проснулись прежние чувства, ничуть за истекшее время не изменившиеся. Разум возвел между нами целую гору из терзаний уязвленной гордости и прочих болезненных воспоминаний. Но, несмотря ни на что, преодолевая все преграды, в душу мою вместе с неким щемящим чувством просочилось сомнение: быть может, на самом деле она с самого начала любила именно меня? Сие есть верный признак влюбленности. Признав это, я испытал чувство отчаяния больного человека, которому никак не удается избавиться от своего недуга.

Время разъедает душевные раны. Но источник боли не отсекает. Я же мечтал, скорее, об оперативном вмешательстве. Мое нетерпение подсказало весьма дерзкое решение: я один, без приятелей пойду в «Сяноару» и увижусь с ней.

Осматриваю зал, точно посетитель, который заглянул сюда впервые. Лица нескольких знакомых официанток, расплывающиеся при виде меня в удивленной улыбке, перекрывают обзор, заслоняя объект моих поисков. Но вот наконец блуждающий взгляд выхватывает среди прочих силуэтов ее. Она стоит недалеко от входа, облокотившись об оркестровую площадку. По неестественности ее позы я догадываюсь, что она знает о моем появлении и просто делает вид, будто меня не заметила. Как готовящийся к операции пациент с беспокойством следит за каждым движением хирурга, так и я не свожу с нее глаз.

Внезапно оркестр начинает играть. Она тихонько отходит от площадки. Не глядя на меня, как ни в чем не бывало идет в мою сторону. Затем, не доходя шагов пять или шесть, приподнимает голову. Взгляды наши встречаются. Тогда она, улыбаясь, подходит еще ближе; шаги ей даются как будто с трудом. Она молча останавливается передо мной. Я тоже ничего не говорю. Потому что не в силах ничего сказать.

Удушливая тишина, повисающая во время операций.

Я сосредоточенно разглядываю ее руку. Вглядываюсь, наверное, чересчур напряженно – глаза, похоже, устают, поскольку мне вдруг начинает казаться, будто рука ее дрожит. Вслед за тем накатывает слабость: кружит голову, все мешает, но в конце концов проходит.

– Ой, пепел с сигареты посыпался! – Ее тактичное замечание напоминает мне, что операция окончена.

Сам процесс операции совершенно удивителен. Передо мной внезапно появляется ее лицо, полное жизни и, по ощущениям, совершенно необозримое; больше оно меня уже не покидает. За ним теряется факт существования Маки, теряются все воспоминания и все перспективы: так скрывает на экране прочие объекты лицо, поданное крупным планом. Интересно, операция действительно в этом и заключается? Или это какой-то временный побочный эффект? Впрочем, не важно. Передо мной лишь женское лицо, огромное и прекрасное. И еще вызванное этим лицом болезненное наслаждение, жить без которого я, кажется, отныне уже не смогу.

И вот – я снова ежевечерний гость кафе «Сяноару». Никто из моих приятелей здесь больше не показывается. Но это, напротив, придает мне мужества, какого я никогда не проявляю, находясь в их компании; оно-то и управляет моими действиями.

И еще она…

Как-то вечером я сидел и ждал, когда мне принесут заказанный напиток, а она прибирала соседний столик – занимавший его посетитель только что ушел. Неотрывно наблюдая за ней, я обратил внимание, до чего плавные у нее жесты: она перемещала тарелки и ножи такими мягкими движениями, словно все совершалось под водой. Казалось, плавность жестов рождалась у нее сама собой из основанной на остром чутье уверенности, что я смотрю, что я люблю ее. Эта плавность, казавшаяся мне чем-то сверхъестественным, исподволь убеждала меня в том, что она ко мне неравнодушна.

В другой вечер со мной заговорила одна из официанток кафе.

– Совершенно непонятно, что вы такое творите!

Говоря «вы», женщина, очевидно, имела в виду меня и Маки. Но я предпочел воспринять ее фразу иначе: как будто она говорила обо мне – и о ней. Меня раздражало, как эта женщина улыбалась, поблескивая золотыми зубами. Я глянул на нее с пренебрежением и ничего не ответил.

Пока я вот так, под ненавязчивым присмотром товарок девушки, ловил знаки ее симпатии, на меня по временам приступами накатывало желание. Ее гибкие руки и ноги заставляли грезить о сладостном моменте, когда они накрепко, как в тугом галстучном узле, сплетутся с моими руками и ногами. Порою я не мог глядеть на ее зубы, не представляя при этом тихого звука, с каким они встретятся с моими.

Всякий раз, когда я вспоминал о том, что Маки водил ее по паркам и кинотеатрам, мне делалось тошно, но вместе с тем эти воспоминания дарили надежду на то, что грезы мои не вовсе несбыточны. Вот только как подступиться к ней с предложением?

Я подумывал о способе, который избрал Маки. О любовном письме. Но неудача предшественника сделала меня суеверным. Я стал искать другой путь. И среди множества вариантов выбрал один. Ждать подходящего момента.

Самый подходящий момент. Мой стакан опустел. Я зову официантку. Ко мне собирается подойти она. В то же время к моему столику поворачивает еще одна официантка. Они быстро замечают друг друга, и обе, улыбаясь, растерянно замирают. Затем она решается и делает шаг в мою сторону. Тем самым вселяя в меня несвойственную храбрость.

– Кларету! – говорю я ей. – А еще…

Отступив на полшага от столика, она останавливается, и лицо ее приближается ко мне.

– Не согласишься ли завтра утром выйти в парк? Хочу кое о чем с тобой поговорить.

– Вот оно что…

Лицо ее слегка розовеет и отдаляется от меня. Она принимает прежнее положение – первый шаг в сторону от столика давно уже сделан – и, не поднимая головы, уходит. Я жду с легким сердцем, как человек, который отпускает прирученную птаху, будучи твердо уверен в том, что она скоро к нему вернется. И она действительно возвращается – с кларетом. Я подаю ей глазами знак.

– Около девяти – подойдет?

– Да.

Мы немного лукаво улыбаемся друг другу. И она отходит от моего столика.

Покидая кафе «Сяноару», я совершенно не представлял, чем занять время до завтрашнего утра. Оно казалось абсолютно пустым. Лег в постель, хотя спать не хотел. Перед глазами неожиданно всплыло лицо Маки. Но его тотчас скрыл от меня новый образ, нарисовавшийся поверх прежнего: ее лицо с лукавой улыбкой. После чего я ненадолго уснул. Когда поднялся с постели, было еще раннее утро. Я бродил по дому, беззастенчиво заговаривал с каждым в полный голос и к завтраку почти не притронулся. Мать смотрела на меня как на сумасшедшего.

5

Вот наконец и она.

Поднимаясь со скамьи, роняю прогулочную трость. Сердце так и колотится. Лицо ее видится мне неотчетливо.

Вновь сажусь на скамью – теперь уже вместе с ней. Немного привыкаю к тому, что мы сидим друг подле друга. И тут понимаю, что впервые вижу ее лицо при свете белого дня. Оно немного отличается от того лица, к которому я привык, – освещенного электрическими лампами. Под лучами солнца ее щеки наливаются плотью – чистой, свежей.

Впечатленный, я не могу отвести от нее глаз. Ее, кажется, пугает столь пристальное внимание. Во всяком случае, она очень осторожна. Почти не шевелится. Иногда только тихонько покашливает. Я без умолку говорю. Сам мечтаю о молчании – и боюсь его. Потому что молчание, которого я жажду, воцарится, вероятно, лишь в том случае, если я схвачу ее за руку и крепко-крепко прижму к себе.

Я рассказываю про себя. Потом про друзей. Время от времени задаю вопросы ей. Но ответов не дожидаюсь. Снова, словно опасаясь их услышать, завожу разговор о себе. Затем рассказ мой неожиданно вновь касается друзей. И тут вдруг она меня прерывает:

– Маки-сан и все остальные злятся на меня?

Ее слова рассеивают действие снадобья, лишавшего какую-то часть меня чувствительности.

Я ощущаю, как внутри вновь занимается уже знакомая боль. Наконец я отвечаю, что и сам с тех пор Маки больше не видел. Чувствую, что задыхаюсь. И умолкаю, не в силах произнести больше ни слова. Но, несмотря на столь резкую перемену во мне, девушка ничего не говорит – молчит, как молчала до этого. Мне чудится в ее поведении жестокая холодность. Немного погодя, видя, что сам я, похоже, не в состоянии прервать затянувшееся молчание, приобретающее все более неестественный характер, она пробует разбить его собственными силами. Но, не придумав, видно, ничего лучше, неловко заговаривает о своем слабом кашле: теперь, когда я замолчал и стало тихо, он притягивает удивительно много внимания.

– Я вот постоянно кашляю. Наверное, у меня грудная болезнь…

Она тут же будит во мне сентиментальность. Я окончательно теряюсь: не понимаю, жестокосердна она или сердобольна. Но, по-прежнему испытывая мучительную боль, с каким-то странным удовольствием начинаю воображать, как ее туберкулезные бациллы потихоньку поражают мои легкие.

Девушка не сдается и предпринимает следующую попытку.

– Вчера после закрытия кафе я повела собаку на прогулку. Гуляли здесь, неподалеку. Было около двух. Темнота вокруг – кромешная. И тут кто-то пошел за мною следом. Но видимо, посмотрел на собаку – и куда-то скрылся. Собака-то у меня очень большая.

Я полностью вверяюсь ей. И она вновь – не одним, так другим путем – наносит исцеляющий бальзам на мои раны, а затем тщательно их перевязывает. Я ощущаю, как постепенно уравновешиваются внутри меня радость и боль от общения с нею.

Через час мы поднимаемся со скамейки. Я замечаю на ткани ее одежды, вокруг пояса, резкие заломы. И эти заломы, появившиеся из-за сидения на скамье, становятся решающими: меня переполняет радость.

Расставаясь, мы договариваемся, что завтра после полудня пойдем в синематограф.

На следующий день я замечаю ее, бредущую по парку, из окна машины. Негромким окриком резко останавливаю авто. Чуть не падая вперед, подаю ей знаки. Когда она садится, машина трогается на малых оборотах, а минуту спустя мы проезжаем перед «Сяноару»: еще только полдень, и посетителей в кафе почти нет; мы мельком замечаем лишь фигуры официанток. Нас, людей робких, это маленькое приключение чрезвычайно воодушевляет.

Синематографический театр «Пэлас». «Варьете» Эмиля Яннингса[8]. Я захожу и на мгновение теряю ее в искусственной мгле. Затем нахожу кого-то похожего на нее прямо возле себя. Но полной уверенности в том, что это она, у меня нет. Поэтому, нащупывая ее руку, я действую не слишком решительно. При этом глаза мои различают лишь непрерывное движение увеличенных на порядок человеческих конечностей, мелькающих на экране.

Попивая содовую возле установленного в подвальчике автомата по продаже газированной воды, она нахваливает Эмиля Яннингса. Какие у него плечи! Говоря об этом, она пытается напомнить мне сцену убийства, в которой все было передано выразительной игрой одних лишь этих плеч. Но перед моим мысленным взором возникает спина не Яннингса, а Маки – есть в них какое-то сходство. Мне вдруг вспоминается, как в один из июньских дней мы с Маки вместе гуляли по городу. Он остановился купить газету, а я, дожидаясь рядом, наблюдал в это время за проходившей мимо женщиной. Она шла и, не обращая внимания на меня, неотрывно глядела в широкую спину Маки… В какой-то момент память подменяет незнакомую женщину на стоящую рядом девушку. И вот мне уже вспоминается, будто я смотрел тогда на нее – на то, как она прожигала взглядом спину Маки. Я начинаю верить, что сейчас она тоже неосознанно смешивает одно с другим: видит за плечами Яннингса плечи Маки. Но я справедлив. Я сам знаю: плечи у Маки – что надо. И невольно проникаюсь желанием спутницы, мечтающей, чтобы эти крепкие плечи прижались к ее плечам.

Я замечаю, что гляжу на окружающий мир уже исключительно ее глазами и даже не пытаюсь посмотреть на него как-то иначе. Верный симптом: такое бывает, когда мысли и чувства двоих переплетаются крепко-крепко, как в тугом галстучном узле. Вместе с ним всегда приходит боль, что лишает сознания.

Внутри меня самого – две души, которые сплелись так крепко, что я больше не в состоянии различить, где здесь я, а где – она.

6

Когда мы прощались, она спросила:

– Который теперь час?

Я протянул руку, на которой были часы. Она, прищурившись, вгляделась в циферблат. Выражение ее лица показалось мне очень привлекательным.

Оставшись один, я через какое-то время вновь вернулся мыслями к этим часам. Я шел и размышлял о том, что растратил почти все деньги, выданные мне отцом. Нужно было собственными силами раздобыть где-то еще немного – на мелкие расходы. Сначала на ум пришли книги, поскольку в подобных ситуациях я нередко продавал их. Но от моей личной библиотеки почти ничего уже не осталось. И вот тогда я неожиданно подумал про часы.

Правда, сам я не знал, как ловчее обратить в деньги подобное имущество. Но тут же вспомнил приятеля, уже набившего руку на такого рода делах. Решив обратиться к нему за помощью, я пошел к нему домой.

Я застал друга в его тесной душной квартирке; лицо его покрывала мыльная пена, он брился. Рядом другой мой знакомый, откинувшись на спинку кресла, пускал из курительной трубки огромные клубы табачного дыма. Еще один громоздким кулем валялся на кровати, отвернувшись лицом к стене. Его я не признал.

– А там кто?

– Так это ж Маки!

Услышав наши голоса, Маки перевернулся на другой бок – лицом к нам.

– А-а, ты, значит… – Он чуть приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

Я ответил раздраженным, почти злым взглядом. Подумалось, что мы с ним чертовски давно не виделись. Но я опасался, что до друзей уже дошли слухи о том, как мы с ней провели последние два дня, и они начнут при мне открыто иронизировать по этому поводу; опасения заглушили прочие эмоции. Тем не менее все трое меланхолично молчали, и в их молчании не чувствовалось даже намека на какой-то упрек в мой адрес. Я быстро осознал это. А осознав, тут же вновь проникся к друзьям теплым чувством, осмелел и сел на край кровати, на которой лежал Маки.

Однако воспринимать Маки точно так, как раньше, уже не мог. Когда я смотрел на него, к моему собственному взгляду упорно примешивался ее взгляд. Поэтому, вглядываясь в его лицо, я поневоле испытывал жгучую ревность. Очевидно, чтобы скрыть от окружающих внутреннее смятение, мне требовалась новая маска. Я зажег сигарету, изобразил на лице улыбку и, отбросив сомнения, спросил:

– Как ваши дела? В «Сяноару» больше не ходите?

– Нет, не ходим, – несколько мрачно отозвался Маки. Затем вдруг резко повернул голову к хозяину квартиры. – Есть места поинтереснее, верно?

– Ты про бар «Джиджи»? – уточнил тот, продолжая работать бритвой.

Никогда этого названия не слышал. Воображение тут же нарисовало весьма сомнительное заведение. Я подумал, что подобный притон как нельзя лучше подходит Маки для того, чтобы выпускать на волю множащиеся внутри его желания. Его разгульный образ жизни показался мне вдруг намного основательнее моего, заполненного бесконечной хандрой. Меня потянуло подластиться к нему.

– Вы и сегодня вечером туда пойдете?

– Хотелось бы, да денег нет.

– У тебя не найдется? – Бритвенный нож повернулся в мою сторону.

– У меня тоже нет!

В этот момент я вспомнил про наручные часы. Захотелось расположить к себе товарищей.

– Может, за них получится что-нибудь выручить? – Я снял часы с запястья и протянул их Маки.

– Отличные часы, – заметил Маки, принимая их из моих рук; пока он разглядывал их, я смотрел на него совершенно по-женски – не сводя глаз.

Около десяти мы вошли в бар «Джиджи». Заходя, я запнулся о стул и уронил его на ногу какому-то худощавому мужчине. Я засмеялся. Мужчина встал и попытался схватить меня за руку. Маки сбоку толкнул его в грудь. Мужчина, пошатнувшись, плюхнулся обратно на свое место. Собрался было снова вскочить, но его остановил сосед. Мужчина ругнулся на нас. Мы, смеясь, расселись вокруг одного из грязных столиков. Тут же подошла девица в тонком, почти просвечивающем платье. Она подсела к нам, с трудом втиснувшись между мной и Маки.

– Пить будешь? – Маки поставил перед ней свой стакан с виски.

Девица к стакану даже не притронулась: она смотрела будто сквозь него. Один из приятелей, зажмурив один глаз и распахнув другой, насмешливо кивнул мне на эту парочку. Я подмигнул в ответ.

Девица чем-то напоминала официантку из «Сяноару». Это сходство произвело на меня впечатление. Но при этом навело на мысль о фотографической репродукции. Все в этой девице казалось несопоставимо грубее, неряшливее, чем в той, другой.

Девица наконец подняла стакан с виски, сделала глоток и поставила стакан обратно перед Маки. Он залпом допил оставшееся. Она все беззастенчивее, всем телом приникала к нему, выразительно поглядывала на него снизу вверх, надувала губки и вздергивала подбородок. Жесты эти, против ожиданий, придавали ей определенное очарование. Все, что я видел перед собой, составляло яркий контраст с девушкой из «Сяноару»: та держалась скромно и потому казалась порой холодной. Они были как будто в чем-то похожи, хотя в действительности не имели схожести ни в чем, иными словами, походили друг на друга вопреки всему; я это осознавал. И, как мне казалось, улавливал в происходящем нынешнюю боль Маки.

Эта его боль постепенно просочилась в меня. И там терзания троих – мои, его, ее – смешались воедино. Я испугался: не образуют ли они внутри меня гремучую смесь?

Внезапно рука моя встретилась с женской рукой.

– Ой, у тебя руки совсем ледяные!

Девица сжала мою ладонь. Я не ощутил в ее прикосновении ничего, кроме профессиональной холодности. Однако моя рука в ее руке скоро стала влажной от пота.

Маки плеснул мне в стакан виски. Тем самым дав удобный повод. Я высвободил ладонь и взялся за стакан. Но я боялся опьянеть еще сильнее. Боялся себя самого – думал, что в пьяном виде могу неожиданно разрыдаться прямо на глазах у Маки. Поэтому нарочно опрокинул свой стакан на стол.

Из бара мы вышли во втором часу ночи. Такси, в которое мы забились всей компанией, было тесновато для четверых. Меня заставили сесть Маки на колени. Бедра его ощущались мощными, крепкими. У меня, как у девушки, зарделись уши.

– Что, понравилось? – произнес Маки мне в спину.

– Скажешь тоже! Такое-то место…

Я ткнул его локтем в грудь. В тот момент мне отчетливо привиделось лицо девицы из бара. А вслед за ним перед глазами возникло лицо официантки из «Сяноару». Два этих лица наложились в моем сознании друг на друга, смешались, а затем, словно табачный дым, расплылись и пропали. Я почувствовал, что страшно устал. Машинально полез пальцами в нос. И заметил, что они все еще испачканы в пудре.

Набросок смерти

– Не могли бы вы завести граммофон? – говорю я, обращаясь к ангелу, что сидит возле моей кровати.

Здесь, в больнице, я вверен заботам этого светлого создания, облаченного в белую сестринскую форму.

– Что поставить?

– Ноктюрны Шопена, пожалуйста…

Из рупора граммофона появляется маленькая ярко-красная птичка и залетает мне в ухо. Какое-то время она свободно кружит внутри меня, порхает среди лесной чащобы костей, а затем усаживается на одно из ребер. Каждый взмах ее крылышек вызывает мучительный приступ кашля. И вот, чтобы усыпить эту птаху, мне уже требуется ингалятор…

Ангел способен видеть все, что мне снится, и настраивает мои сновидения на нужный лад. Это входит в его обязанности. Он улыбается и ставит другую пластинку.

* * *

Я писал письмо. Делал я это украдкой, стараясь не привлекать внимания ангела, поскольку вести переписку мне запретили. И все же был пойман с поличным.

Я попытался спрятать бумагу, но тщетно.

– Покажите письмо, – потребовал ангел.

– Это исключено.

– Вы уверены?

– Абсолютно!

– В таком случае прочтите мне его, пожалуйста.

Я вынужден был уступить. Но про себя твердо решил, что неудачные пассажи вслух зачитывать не стану.

– «Голубка моя!..»

– Ого!

– «…Я должен сообщить тебе нечто неприятное. Дело в том, что я уже мертв! Хотя в чем вообще состоит разница между жизнью и смертью? Я и сейчас могу прийти к тебе в любой день и час, стоит только пожелать. Правда, ты теперь прийти ко мне уже не сможешь, и это не слишком удобно, верно? Зато с нами теперь все будет гораздо проще! Когда я был еще жив, мы, сами того не замечая, частенько раздваивались, и нас становилось четверо. Под конец мы с тобой совсем запутались: где здесь ты, где я, где твой образ, живущий в моем сердце, где мой образ, созданный тобою? Все это страшно смущало. Но теперь ничего подобного уже не произойдет. Так что ты, пожалуйста, не печалься особо о моей кончине. Как сказал один поэт[9], живые и мертвые – словно две стороны одной монеты: так безнадежно далеки и в то же время так близки друг другу…»

Я дочитал письмо. Ангела заинтересовало, похоже, не столько само послание, сколько его адресат:

– И где сейчас ваша возлюбленная?

– В подвале здания «Парадайз»…

– Надо же, стало быть, у рая тоже есть подвал? И что она там делает?.. Дайте-ка угадаю. В баре работает?

– Все верно, в баре «Блу берд»[10]. – Я невольно улыбнулся.

– А сколько ей лет?

– Думаю, лет девятнадцать.

– И давно вы с ней знакомы?

– Да целую вечность уже, не меньше!.. По крайней мере, мне так кажется…

* * *

На первом же нашем рандеву мы с ней условились: давай-ка посмотрим, кто из нас двоих сумеет причинить другому больше страданий. И потому, например, девушка моя не раз и не два – как можно предположить – отказывалась от идеи написать мне, ибо по собственному опыту прекрасно знала, как тяжело подолгу, втуне ждать писем любимого.

Наше увлечение «игрой в мучителей» привело в итоге к тому, что в один прекрасный вечер, порядком истомившись на парковой скамье в ожидании возлюбленной, я вдруг почувствовал слева в груди резкую боль. После этого неприятные ощущения только усиливались: боль день ото дня все глубже вгоняла в мою грудь свое острое жало.

Я, разумеется, усмотрел единственную причину этого непонятного недуга в слишком глубокой любовной тоске.

О своих романтических муках я никому не рассказывал. Даже своей пассии.

И все же однажды не выдержал и невольно скривился при ней от боли.

– Что с тобой?

– Все в порядке!

– Тогда с чего вдруг такое выражение лица?

– Просто вспомнил мерзкий сон, который привиделся мне сегодня под утро.

– И что же тебе приснилось?

– Что меня съел крокодил.

Было очевидно, что ответ мой девушку не успокоил: она все истолковала по-своему и даже в этой моей секундной гримасе усмотрела, прежде всего, новый повод для мучений.

Я же в полной мере ощутил, что взаимная любовь – это, в сущности, бесконечное истязание друг друга.

И вот – наш последний вечер вдвоем.

Но кто мог знать, чем все обернется? Вечер как вечер – такой же, как все остальные.

А на следующее утро, уже собравшись выйти из дома, я подошел к зеркалу, чтобы повязать галстук, и в этот момент увидел, как мой зеркальный двойник, страшно побледнев, словно подкошенный валится на пол. После этого у меня начался сильнейший жар.

Вскоре я оказался в больнице.

Врач поставил диагноз – острая пневмония. По его словам, мучившая меня до сих пор боль в груди была не чем иным, как предвестницей подступающей болезни.

Я счел его заключения весьма наивными.

Сон не шел.

Температура у меня поднялась почти до сорока, койка нагрелась, точно прокалившийся за день на солнце прибрежный песок.

Я метался в постели, и как лежащего на песчаном берегу человека пропитывают подступающие воды прилива, так меня постепенно пропитывало небытие. Я становился все бледнее и бледнее.

* * *

Когда врач приходил ставить уколы, ему помогал отвечавший за меня ангел в белых сестринских одеждах.

Правда, ангел мой только и делал, что совершал одну ошибку за другой, частенько путая подкожные и внутривенные инъекции.

Организм мой был и без того ослаблен, и каждый раз, когда в результате очередного промаха укол делали не так, как следовало, я впадал в состояние коллапса. Пока в нос бил запах ментола, я покидал сферы сознаваемого, стремительно, словно на лифте, погружаясь в чертоги забытья.

Во время одного из таких приступов мне, как будто сквозь туман, привиделось, что отвечающий за меня ангел пытается в спешке влить мне в рот какие-то красные чернила. Я хотел воспротивиться, но ощутил, что сил моих на бунт уже не хватает, и в тот же миг окончательно потерял сознание.