Ветер крепчает

Только когда паре удалось наконец выбраться из толпы, госпожа Сайки осознала, что опирается на руку незнакомца. Отстранившись, она подняла на него вопрошающий взгляд и произнесла:

– Благодарю вас за помощь.

Поняв, что дама его не узнала, молодой человек слегка покраснел и представился:

– Меня зовут Коно.

Даже услышав имя своего спасителя, женщина не смогла припомнить никого, кто был бы похож на этого юношу, однако утонченность его облика подействовала на нее до известной степени успокаивающе.

– Отсюда не очень далеко до дома господина Куки? – спросила она.

– Нет-нет, совсем не далеко, – ответил молодой человек и растерянно посмотрел на спутницу.

Женщина неожиданно остановилась.

– Скажите, а не найдется ли поблизости места, где можно было бы отдохнуть? Я отчего-то чувствую себя не совсем хорошо…

Рядом нашлось небольшое кафе. Пара зашла внутрь: от столиков пахло пылью, а листья высаженных в горшки растений выглядели блекло-серыми. Молодого человека очень обеспокоило увиденное, ведь с ним была дама, но та, похоже, не придала этим мелочам особого значения. «Кто знает, – подумал он, – быть может, ей кажется, что это ее скорбь окрашивает листья растений в серый цвет».

Заметив, что с лица женщины начала сходить мертвенная бледность, молодой человек с легкой запинкой произнес:

– Я должен ненадолго покинуть вас, чтобы покончить с делами… Но я скоро вернусь… – И с этими словами поднялся.

Оставшись одна, госпожа Сайки закрыла глаза, и лицо ее вновь стало безжизненным.

«К чему весь этот шум? Можно подумать, устраивают бал. Я ни за что не смогу присоединиться к этим людям. Лучше сразу уехать…»

Тем не менее она решила дождаться возвращения юноши. Ей вдруг показалось, что они уже где-то однажды встречались. «К тому же он чем-то похож на Куки», – подумала женщина. И подмеченное сходство воскресило в ее памяти одно воспоминание.

Несколько лет назад она случайно встретила Куки в отеле «Мампэй» в Каруидзаве. Он приехал с каким-то мальчиком лет пятнадцати. Несомненно, ее сегодняшний спаситель и был тем мальчиком, решила женщина. Наблюдая за оживленным подростком, она сказала тогда слегка раздраженно:

– Как он похож на вас. Уж не ваш ли это сын?

На что Куки лишь улыбнулся, будто отрицая сказанное, но так ничего и не ответил. В тот момент его ненависть к себе ощущалась как никогда отчетливо…

Коно Хэнри[26] действительно был тем самым подростком из воспоминаний госпожи Сайки.

И он со своей стороны никогда не забывал о том, как они с Куки повстречали ее в Каруидзаве.

Ему тогда исполнилось пятнадцать.

Он все еще оставался беззаботным и простодушным созданием.

Лишь много позже его посетила догадка, что Куки без памяти любил госпожу Сайки. А в те дни он разглядел в отношении Куки только неподдельное уважение к ней. И потому сам не заметил, как женщина эта стала для него непогрешимым воплощением высоких идеалов. Комната Прекрасной Дамы располагалась на втором этаже отеля и выходила окнами во внутренний сад, где цвели подсолнухи. Дама не показывалась из комнаты по целым дням. Мальчику ни разу не представилась возможность зайти к ней, но он нередко смотрел на окна ее номера снизу, из зарослей подсолнухов. И номер этот представлялся ему святыней, чем-то прекрасным и почти нереальным.

Заветная гостиничная комната впоследствии не раз появлялась в сновидениях Хэнри. Во сне он умел летать. И потому мог заглянуть внутрь сквозь оконные стекла. В его снах комната всякий раз выглядела по-новому. То она была полностью обставлена в английском стиле, то в парижском.

В этом году Коно Хэнри исполнилось двадцать лет. За прошедшие годы он слегка погрустнел, слегка похудел, но лелеял все те же мечты.

И когда нынче сквозь толпу разглядел за стеклом автомобиля Прекрасную Даму, словно простившуюся с жизнью, почти уверовал в то, что спит на ходу и видит сон…

Вернувшись с церемонии прощания, где из-за сутолоки совершенно забылась горечь утраты, Хэнри вновь обрел это чувство в пыльном кафе – возле госпожи Сайки.

Они представлялись ему недосягаемыми – женщина и ее скорбь. Чтобы приблизиться к ним, Хэнри постарался принять как можно более печальный вид. Но успешному притворству помешала искренняя печаль, гораздо более глубокая, чем он сам предполагал. И он нелепо замер на месте.

– Как вам показалась церемония? – Женщина подняла взгляд на Хэнри.

– Там все еще очень людно, – растерянно ответил он.

– В таком случае я лучше сразу направлюсь домой… – С этими словами женщина извлекла из-за пояса оби маленькую визитную карточку и протянула ее молодому человеку. – Глубоко сожалею, что не сразу вас узнала… Я буду счастлива, если вы найдете время посетить нас.

Услышав, что госпожа Сайки вспомнила его и, более того, приглашает в свой дом, Хэнри еще сильнее смутился и принялся старательно что-то искать в кармане. Наконец извлек визитную карточку. Это была карточка Куки.

– Своих у меня нет, – проговорил он, улыбаясь застенчивой детской улыбкой, перевернул карточку обратной стороной и неловко вывел на ней: «Коно Хэнри».

Наблюдая за ним, госпожа Сайки, уже подметившая ранее, что он чем-то напоминает ей Куки, уловила наконец природу их сходства, определив самую суть в характерной лишь для нее манере: «Этот юноша – словно оборотная сторона Куки».

Быть может, эти двое столь неожиданным образом встретились и с непостижимой для них самих легкостью нашли взаимопонимание именно потому, что незримым посредником между ними стала смерть.

* * *

В Коно Хэнри действительно присутствовало нечто, превращавшее его, как определила госпожа Сайки, в оборотную сторону Куки.

Внешне молодой человек ничем особо Куки не напоминал. Скорее, казался его полной противоположностью. Но явное внешнее различие, напротив, заставляло некоторых обращать внимание на их внутреннее сходство.

Куки, очевидно, испытывал к мальчику сильную привязанность. Эта любовь, должно быть, очень скоро позволила Хэнри разобраться в его слабостях. Не желая обнаруживать перед другими свою неуверенность, Куки попытался скрыть ее за характерной для него иронией. И в каком-то смысле даже преуспел в этом. Но чем надежнее укрывал он свою слабость в глубинах души, тем эта ноша становилась для него мучительнее. Трагедия его несчастной судьбы разворачивалась прямо на глазах Хэнри. И юноша, отмеченный той же внутренней слабостью, что и Куки, вознамерился поступать ровно наоборот, всеми силами выставляя свою слабость напоказ. Впрочем, насколько такое решение могло быть для него успешно, оставалось пока неясным.

Внезапная кончина Куки, безусловно, ввергла сердце юноши в хаос. Но в то же время с безжалостной откровенностью продемонстрировала ему абсолютную естественность столь неестественной развязки в этой истории.

После смерти Куки его родственники обратились к Хэнри с просьбой привести в порядок книги покойного.

Молодой человек проявил в порученном деле большое усердие, проводя дни напролет в затхлой библиотеке. Должно быть, занятие это отвечало его печальному настрою.

Однажды днем он обнаружил между страницами одной потрепанной иностранной книги клочок бумаги, в котором признал обрывок старого письма. Он подметил, что написано оно было женской рукой. Затем безо всякого тайного умысла прочел. Перечитал еще раз. И аккуратно вернул книгу на прежнее место, постаравшись задвинуть как можно дальше. Чтобы запомнить ее, взглянул на корешок: это было собрание писем Проспера Мериме. После этого он еще какое-то время повторял, словно любимую присказку: «Посмотрим, кто из нас двоих сумеет причинить другому больше страданий…»

С наступлением вечера Хэнри возвращался к себе на квартиру. Комната его была вечно не прибрана. Казалось, к наведению беспорядка в собственном жилище он прилагал такое же редкостное старание, с каким день за днем разбирал библиотеку Куки. Как-то раз, войдя в свою комнату, он заметил, что поверх груды пестрого хлама – над брошенными газетами и журналами, галстуком, розовым бутоном и курительной трубкой – лежит, переливаясь всеми цветами радуги, точно расплывшееся по луже пятно керосина, некий предмет.

Приглядевшись, он понял, что это богато украшенный конверт. А перевернув его обратной стороной, увидел надписанное имя: «Сайки». Особенности почерка мгновенно вызвали в памяти молодого человека письмо, обнаруженное недавно в эпистолярном сборнике Мериме.

Бережно вскрывая конверт, Хэнри неожиданно улыбнулся совсем по-стариковски: он знал абсолютно все.

Именно так, сообразно месту и времени, Хэнри использовал две свои улыбки – детскую и старческую. Иными словами, ту, что предназначалась окружающим, и ту, что он адресовал самому себе.

Памятуя о двойственности своей улыбки, он верил, что и сердце его тоже противоречиво.

Из-за упомянутых эпизодов вторая встреча с госпожой Сайки оказалась исполненной для Хэнри гораздо более глубоких переживаний, нежели первая.

Гостиная в доме Сайки не обнаружила никакого сходства с комнатой из его снов: здесь все, включая декор, было сдержанно и просто. И совершенно не подчинялось ни английскому, ни парижскому стилю. Молодому человеку это место чем-то напомнило корабельный салон первого класса.

Поэтому требовалась осторожность: иногда он бросал на хозяйку взгляды, в которых проскальзывало что-то свойственное страдающим морской болезнью.

Однако его беспокойство объяснялось не только обстановкой: предаваясь вместе с госпожой Сайки воспоминаниям о покойном, он пытался следовать за чувством собеседницы и потому старался, насколько возможно, подняться над собственным возрастом.

«Эта женщина, вне всякого сомнения, любила Куки. Так же как Куки любил ее, – размышлял Хэнри. – Однако ее сильное сердце не могло коснуться его слабого сердца, не ранив его. Точно так же алмаз, касаясь стекла, неизбежно оставляет на нем царапины. И она сама до сих пор страдает оттого, что ранила дорогого ей человека». Подобные мысли все время влекли Хэнри к высотам, недоступным ему по молодости лет.

Немного погодя в гостиную вошла девушка лет семнадцати или восемнадцати. Хэнри понял, что это дочь госпожи Сайки, Кинуко. Девушка пока еще мало походила на свою мать. И это почему-то не понравилось Хэнри. Он подумал, что столь юной девице должны быть чужды переживания, владевшие им в тот момент. В лице матери он находил куда больше свежести, чем в лице дочери.

Кинуко тоже, видимо, со свойственной юным девушкам чувствительностью поняла, как далеки от нее мысли Хэнри. Она сидела молча и даже не пыталась вступить в беседу.

Это сразу бросилось в глаза госпоже Сайки. Нежная участливость не позволяла ей спокойно принять подобное. И женщина, проявляя истинно материнскую заботу, попыталась немного сблизить молодых людей.

Она будто невзначай заговорила с Хэнри о дочери. По ее словам, школьные подруги зазвали как-то Кинуко в Хонго[27], в одну букинистическую лавку – прежде девушка в таких местах не бывала. Когда она взяла в руки найденный там альбом с репродукциями картин Рафаэля, то обнаружила вдруг на титульном листе экслибрис Куки. Альбом ей необычайно приглянулся.

Хэнри внезапно перебил хозяйку:

– Это, наверное, та самая книга, которую я продал.

Мать и дочь обратили на него удивленные взоры. И молодой человек со свойственной ему простодушной улыбкой пояснил:

– Эту книгу когда-то давно подарил мне господин Куки, но за несколько дней до его кончины я оказался в исключительно стесненных обстоятельствах и вынужден был ее продать. О чем сейчас ужасно сожалею.

Хэнри сам не понимал, что побудило его признаться перед богатыми дамами в своей бедности. Но сделанное признание отчего-то пришлось ему по душе. Наблюдая за смятением женщин, удивленных его неожиданной откровенностью, он, напротив, испытывал едва ли не удовольствие.

Хотя в какой-то момент сам подивился собственной наивной прямоте.

* * *

Дом семьи Сайки, до той поры остававшийся для Хэнри не более чем ночной грезой, внезапно оказался реальным и стал частью его жизни.

Однако Хэнри, смешав эту новую реальность с воспоминаниями о Куки, без лишних церемоний бросил все в царившей вокруг неразберихе, среди журналов и газет, вместе с галстуком, розовым бутоном и курительной трубкой.

Подобная беспорядочность ничуть его не тяготила. Напротив, он находил такой образ жизни наиболее для себя подходящим.

Однажды ночью молодому человеку во сне явился Куки: покойный протягивал ему большой художественный альбом. Указав на одну из репродукций, Куки спросил:

– Узнаешь эту картину?

– Кажется, это «Святое семейство» Рафаэля, – ответил, смешавшись, Хэнри. Ему показалось, что перед ним тот самый альбом, который он продал.

– Посмотри еще раз, внимательнее, – сказал Куки.

Тогда молодой человек снова взглянул на репродукцию. И увидел, что картина эта очень похожа на работу кисти Рафаэля, но производит странное впечатление, поскольку выписанное на ней лицо Мадонны напоминает лицо госпожи Сайки, а лицо Младенца напоминает лицо Кинуко. Когда же он захотел получше рассмотреть лица ангелов, Куки усмехнулся:

– Не понимаешь?

Хэнри открыл глаза. Среди вещей, в беспорядке сваленных у изголовья, лежал нарядный конверт – Хэнри уже видел такой раньше.

«Быть того не может. Должно быть, я еще сплю», – подумал он, но тут же поспешно вскрыл конверт и заглянул внутрь: стиль письма исключал двусмысленность. Адресату вменялось в обязанность выкупить обратно альбом с репродукциями картин Рафаэля. Вместе с письмом в конверт была вложена квитанция почтового денежного перевода.

Молодой человек, лежа в постели, снова закрыл глаза. Словно пытаясь убедить себя в том, что спит и это просто сон.

В тот же день после полудня Хэнри посетил дом Сайки, с собой он принес большой художественный альбом.

– Подумать только, вы специально принесли его сюда? Вам стоило оставить его у себя, – произнесла госпожа Сайки, однако сразу же взяла альбом в руки. Затем опустилась в плетеное кресло и принялась неспешно перелистывать страницу за страницей… как вдруг резким движением поднесла книгу к лицу. И кажется, принюхалась. – От нее немного пахнет табаком!

Хэнри удивленно посмотрел на женщину, он тут же вспомнил, что Куки был заядлым курильщиком. Ему бросилась в глаза невероятная, пугающая бледность дамы.

«В облике этой женщины есть что-то порочное», – подумал он.

В это время его позвала Кинуко:

– Не хотите взглянуть на сад?

Предположив, что госпожа Сайки желает теперь побыть одна, молодой человек прошел в тихий сад вслед за Кинуко.

Чем дальше вглубь сада уходила девушка, уводя за собой Хэнри, тем тяжелее ей становилось идти. Однако она даже не подумала о том, что причина кроется в следующем за ней молодом человеке. Кинуко нашла для себя простое объяснение, которое могло прийти на ум лишь юной барышне.

– Здесь лучше ступать осторожнее – вокруг высажены кусты диких роз! – предупредила она, оборачиваясь к Хэнри.

До поры цветения роз было еще далеко. А распознать розовые кусты по одним только листьям Хэнри не мог. Так что его походка тоже как-то незаметно сделалась неуверенной и неловкой.

С тех пор как Кинуко впервые повстречала Хэнри, сердце ее постепенно наполнялось смятением, хотя сама она этого абсолютно не сознавала. Впрочем, слова «с тех пор как повстречала Хэнри» не вполне верны. Пожалуй, лучше будет сказать: «С тех пор как умер Куки».

До того времени Кинуко, несмотря на то что ей уже исполнилось семнадцать, жила с оглядкой на авторитет давно почившего отца. И не проявляла ни малейшего желания блистать той же алмазной красотой, что и мать: она просто любовалась ею и любила ее.

Поначалу она лишь удивлялась тому, как глубоко переживает мать смерть Куки, но постепенно женская страсть матери пробудила внутри девушки нечто до той поры дремавшее. И тогда у Кинуко появился секрет. Понять его природу она даже не пыталась. Однако неосознанно все больше склонялась к тому, чтобы принять свойственный ее матери взгляд на вещи.

И в какой-то момент, глядя на мир глазами матери, девушка посмотрела в сторону Хэнри. Точнее, обратившегося в полную противоположность Куки, которого видела в юноше ее мать.

Правда, для самой Кинуко все это совершилось, можно сказать, незаметно.

Вскоре случилось так, что Хэнри пришел к ним, когда госпожи Сайки не было дома.

На лице Хэнри читалось некоторое замешательство, но, следуя приглашению Кинуко, он присел в гостиной.

К несчастью, шел дождь. Поэтому выйти в сад, как в прошлый раз, оказалось невозможно.

Они сидели друг против друга, но разговаривать им было особо не о чем, поэтому каждый из них гадал, не заскучал ли собеседник, и от этих мыслей сам начинал скучать.

Так они просидели вдвоем достаточно долго, погруженные в необъяснимо удушливое молчание.

Но при этом даже не заметили, как в комнате стемнело. Только обратив наконец внимание на то, что стало совсем темно, Хэнри, удивленный, откланялся.

Кинуко после показалось, что у нее немного болит голова. Девушка решила, что виной всему скука, одолевавшая ее во время визита Хэнри. На самом же деле недомогание ее было сродни той головной боли, что возникает, когда слишком долго находишься возле роз.

* * *

Первые приметы влюбленности проявились как в Кинуко, так и в Хэнри.

Однако Хэнри из-за своей безалаберной жизни ошибочно принял их за признаки обычной усталости и решил, что причина ее кроется в различии между твердостью характера дам и его собственным слабоволием. Вновь вспомнив прописную истину о том, что алмаз режет стекло, он счел для себя наилучшим поскорее отдалиться, пока ему не нанесли тех же ран, что и Куки. И в свойственной ему манере объяснил самому себе это так: «Смерть Куки стала той силой, что сблизила меня с женщинами дома Сайки, а теперь, напротив, удержит меня от них на расстоянии».

Следуя такому на удивление простому ходу мысли и постепенно отдаляясь от дам, Хэнри вознамерился вести уединенный образ жизни и вновь затворился в своем неприбранном жилище. Тогда-то в глубине его комнаты, за закрытыми дверями родилась настоящая душевная усталость. Но Хэнри, смешавший усталость истинную и мнимую, ждал лишь сигнала, который вывел бы его из этого состояния.

Всего один сигнал. И он пришел – его подали приятели Хэнри, до беспамятства увлеченные танцовщицами варьете.

Как-то вечером Хэнри стоял с друзьями в пропитанном кухонными запахами коридоре варьете перед гримерными комнатами и вместе со всеми поджидал танцовщиц.

Он сразу обратил внимание на одну из них.

Танцовщица была маленькой и не очень красивой. А еще невероятно уставшей после десятка исполненных за день танцев. От нее веяло отчаянием и одновременно безрассудным весельем – это и привлекло Хэнри. Он тоже решил держаться как можно бодрее, чтобы понравиться ей.

Однако веселье танцовщицы было не более чем хитрой уловкой. Она робела не меньше самого Хэнри. Просто робость ее была иного рода: девушка до того боялась обмануться, что спешила обмануть сама.

Желая завладеть сердцем Хэнри, она заигрывала со всеми остальными мужчинами. А чтобы удержать его возле себя, обнадежив, нарочно заставляла томиться в ожидании.

Один раз Хэнри попытался положить руку на плечо танцовщицы. Но она высвободилась, легко выскользнув из-под его руки. И, глядя на то, как румянец заливает лицо Хэнри, уверовала, что постепенно подчиняет его себе.

Но разве может долго продолжаться связь столь малодушных влюбленных?

В один из дней Хэнри сидел в парке у фонтана и поджидал танцовщицу. А она все не шла. Он привык к подобному, поэтому не слишком переживал. Но пока ждал, вспомнил вдруг о другой девушке, Кинуко. И представил себе: что, если бы он ждал теперь ее… Однако, поймав себя на этой нелепой мысли, тут же заключил, что просто пытается таким образом сбежать от страданий, которые испытывает нынче по вине танцовщицы.

Так случайно показалась на поверхности чистая любовь, что неуклонно росла и крепла, погребенная среди хаоса неустроенной жизни Хэнри. Но, оставшись незамеченной, вновь скрылась в глубине.

Что же до Кинуко, то поначалу она наблюдала за тем, как отдаляется Хэнри, с чувством некоторого облегчения. Но едва была пройдена известная черта, как процесс этот, напротив, стал для нее мучителен. Вот только сердце девушки было слишком непреклонно, чтобы она признала, что страдает из-за любви к Хэнри.

Госпожа Сайки со своей стороны полагала, что исчезновение Хэнри из их дома объясняется ее собственным упущением: видимо, она не давала ему удобных поводов для визита. Однако вдове было не столько радостно, сколько больно видеть юношу. Чем больше проходило времени со дня смерти Куки, тем искреннее вдова желала лишь одного – покоя. Поэтому, даже осознавая, что Хэнри постепенно отдаляется, она позволила событиям идти своим чередом.

Как-то утром мать и дочь совершали автомобильную прогулку по парку.

Они почти одновременно заметили Хэнри, который прохаживался у фонтана в компании какой-то маленькой женщины. Эта маленькая женщина, одетая в полосатое желто-черное пальто, чему-то весело смеялась. Шагавший рядом Хэнри задумчиво глядел под ноги.

– Ах! – тихонько вскрикнула в машине Кинуко.

Девушка сразу же подумала, что мать ее, возможно, не обратила на Хэнри и его спутницу внимания. И предпочла сделать вид, будто и сама их не заметила:

– Похоже, соринка в глаз попала…

Вдова тоже втайне понадеялась, что Кинуко не заметила пару у фонтана. И предположила, что дочери действительно что-то попало в глаз и она никого не видела.

– Ты меня напугала, – проговорила вдова, пряча побледневшее лицо.

* * *

Однако за возникшей недосказанностью потянулся шлейф последствий.

После того случая Кинуко стала чаще выходить на прогулку в город одна. Она посчитала, что гнетущая тоска на сердце объясняется недостатком движения. Ею руководило желание остаться в полном одиночестве, освободившись даже от матери, а еще – мысль о том, что, пока она гуляет, ей, возможно, удастся вновь случайно повстречаться с Хэнри, хотя в этом она ни за что себе не призналась бы.

В своем воображении девушка, словно неумелый фотограф-ретушер, подправляла образы Хэнри и той, что была, вероятно, его возлюбленной. Ее стараниями заурядная маленькая танцовщица превращалась в благородную юную леди из высшего общества – такую же, какой была сама Кинуко.

Эти двое вызывали у девушки непередаваемое чувство горечи. Но она, естественно, не подозревала о том, что ревнует Хэнри. Ведь ей становилось так же горько, стоило завидеть любую другую пару примерно тех же лет. Поэтому она верила, что испытывает горестные чувства по отношению ко всем влюбленным мира. Хотя в действительности при взгляде на любые другие пары она просто невольно вспоминала о Хэнри и его спутнице…

Девушка разглядывала на ходу свое отражение в витринах магазинов. Сравнивала себя с другими людьми – с теми парами, мимо которых проходила. Время от времени ее отражение странным образом кривило лицо. Однако девушка списывала все на изъяны в стеклах.

Однажды, возвратившись домой после очередной прогулки, Кинуко обнаружила в передней мужские ботинки и шляпу, которые уже где-то когда-то видела. Сказать точно, чьи это вещи, она не могла и потому почувствовала смутное беспокойство.

Гадая, кто пожаловал к ним с визитом, девушка подошла к гостиной: оттуда доносился напоминающий дребезжание разбитой гитары голос.

Голос принадлежал мужчине по имени Сиба.

Вспомнилось, что человек этот – самый настоящий настенный цветок: «На балу нередко встречаются тихони, которые не танцуют и просто подпирают стенки, будто приклеенные. По-английски их так и называют: wall flower…[28] Именно такова жизненная философия Сибы». Осознав, что слова эти когда-то произнес Хэнри, девушка вдруг подумала о молодом человеке…

Когда она вошла в гостиную, Сиба поспешно оборвал свою речь. Но тут же обратился к девушке, проговорив своим обычным, звучащим точно разбитая гитара голосом:

– А мы только что за глаза ругали Хэнри! Он в последнее время совершенно отбился от рук. Связался с какой-то дешевой танцоркой…

– Ах, что вы говорите! Вот как?

Едва услышав это, Кинуко светло улыбнулась. По-настоящему радостно. А затем, сияя, призналась себе, что на самом деле давно уже так искренне не улыбалась.

Чтобы пробудить розу от долгого сна, оказалось достаточно одного-единственного слова. Это слово было «танцорка». «Так вот что за женщину я видела вместе с Хэнри! – подумала девушка. – А я-то полагала, что это кто-то равный мне по положению, другого на ум не приходило. Я думала, только равный может составить Хэнри пару… Значит, вот как! Конечно, Хэнри едва ли питает любовь к подобной женщине. Должно быть, объектом его чувств являюсь все-таки я. Но он, наверное, считает, что я его не люблю, поэтому намеренно от меня отдаляется. И живет теперь с этой танцовщицей только потому, что пытается обмануть собственные чувства. Хотя женщина эта совсем ему не подходит…»