Гербарий путешественника Полянского

– Мы не можем её вылечить, ма-альчик. Можем позвать к себе. Весело-весело водить хороводы! Не помнить огня!

Коля замотал головой.

Мысли слипались, мысли мешались с дремотным непокоем, переплавлялись в горький дух чистотела.

Не поворачивайся ко мне спиной. Пожалуйста.

Я знаю, что там. Я не боюсь твоих напитанных влагой внутренностей. Но чую твою несуществующую боль. Я всегда чую чужие боль и печаль. Они текут сквозь меня, как лунная стынь по Гремучей. Они окутывают душу, распахивают нутро, и это я раскрыт, это я… Как тебе помочь, мавка? Чем тебя выручить?

– Ты не пускаешь её к нам. Держишь за руку. А сам ходишь. Хочешь, мы найдём тебе одолень-травы?

Куда ночь – туда и сон! Нельзя соглашаться.

Глаза у старшей, тоненькой мавки в лунном свете казались зеленовато-кошачьими. Живыми. Мамиными.

– Одолень-трава печали одолеет. Никто не поправится, только болеть внутри перестанет. Тоска уйдёт.

Коля сел на влажные брёвна мостика. Ног к воде он предусмотрительно не опускал. Обнял колени.

– Вы как доктор Свечников. Одно заладили. «Не поможет», «не поправится».

Мавки засмеялись тихо, на три голоса. Флейта взяла высокую ноту.

– Ходит-ходит. В чудеса верит. Бери одолень-траву!

– Значит, буду сам себе чудом. Я справиться хочу, вылечить, а не забыть. С травой этой вашей.

Коля вздохнул. И предложил примирительно:

– Могу в другой раз пальто принести. А то всё зябнете. Согреть просите. В пальто лучше, чем просто так. Оно хорошее, суконное. Я в нём крепость снежную строил в Святки, и тепло было.

– До-обрый-до-обрый, – старшая мавка почти пела, попадая в тон флейте. – Иди-и домой, ма-альчик. Иди-и, покуда мы танцевать не начали. А то не сдержимся, ута-ащим…

– И ладно. И пойду, раз гоните. А пальто я в другой раз вам добуду. Оно, правда, у меня одно. Носите по очереди.

Не оборачиваться. Слышишь шелест и шуршание в осоке и камышах? Это мавки несутся в хороводе. Босые ноги их беззвучно касаются земли. Это ложь, что у мавок рыбьи хвосты. У них – крошечные ступни, шаг которых неслышен и лёгок. Но то, что они задели, будь то прибрежная трава или журчащая вода, – звучит. Под луной всё быстрее кружатся они. Интересно, легко ли младшенькой, низкорослой, в кругу, успевает ли она за другими?

Не гляди. Иначе заплутаешь, часами станешь бродить у ограды. Искать лазейку.

Металл прутьев холодит щёку. Скоро Коля подрастёт, станет высоким и плечистым, как Саша с Васей, и перестанет протискиваться в узкую щель. Придётся петлять до ворот. А покуда вот он, короткий путь, через кусты отцветшей сирени, мимо колодца и останков оранжереи.

Старайся не наступить на падалицу. Чёрные зрелые ягоды тютины[10] устилают траву сада. Ягоды красят кожу в несмываемый лиловый цвет, и сводить их сок в десяти водах. Не нужны тебе следы. Следы проступят поутру. Отрицать их не выйдет.

Сон, это просто сон. Нет никаких мавок. Нет. Пожалуйста. Ведь если есть, то придётся поверить, что маме не выздороветь.

Луна мазалась жидким серебром по паркету. Склеивала веки и ресницы сахарным сиропом.

Утром Коля первым делом, как всегда, увидел горы. Они тянулись изогнутой линией по схематической картинке. Мавок, может, и не было. А карта была точно. Приклеена к стене над кроватью. Коля любил рассматривать её спросонья. Карту выпустило загадочное военно-топографическое депо. Что за люди, чем занимаются? Неважно, но вот благодаря им появляются атласы, например. И карта тоже появилась. По ней легко оказалось путешествовать мысленно. Речка – горы – океан. Ты идёшь по местам со странными названиями. В которых никогда не доводилось оказаться. Промахиваешь точки городов.

Путешествия оставались горькой мечтой. Те, настоящие. Не по воображаемым горам. Братья хотя бы в пансион ездили учиться. И возвращались домой только на каникулы. Коля кроме Полянского видел один лишь Разенбург, да и то пару раз и мельком. Потому оставалась карта, именинный, честно выпрошенный подарок.

Мама никогда не пустит его из поместья. Оставит при себе до самой женитьбы. Побоится, что он найдёт себе пожар. Странствия отменялись. Оставалось изучать настенные хребты и отроги. И думать: есть ли в далёких землях водяницы и мавки? А ещё собирать гербарий.

Гербарий вроде был Коле на роду предназначен, как смеялся папа. Когда васильки на гербе, сама судьба изучать цветы. Хотя ну при чём тут это? Пять мелких васильков, рассыпанных по серебру щита, всего-то означали четыре деревеньки и примыкавшее к Полянскому село. А редкие цветы Коля искал не из-за сложных символов. Ну, просто нравилось. Только слова отца вспоминались. Толкались внутри с ожиданием писем.

Но письма как в сказке. Из-за лесов и морей. Впрочем, море было одно. И к папенькиному пристанищу не примыкало. Или примыкало. В письмах нельзя выдавать секреты.

Коля знал от братьев и от дневной – разумной – мамы, что на Кавказ папа поехал, потому что иначе не мог. Долг, служба.

Но если ты тонкий и лёгкий, если ходишь незаметно, словно укушенный мавками, если умеешь слышать то, о чём толкуют шёпотом, то узнаешь, чего не хочешь.

Ш-тш-тс-с-с…

Сорвался, значится, барин от хворой жены. Хоть и на Кавказ. Служить. Добровольно. Судить и рядить за такое, что ли? Кому с этой дурной, ночной жить охота? Только тише говори, тиш-ш-ше. Днём-то она умная, опасаться надо. Вона как зыркает, кошка бешеная!

На Кавказе – герои. Так говорят, так надо верить, а если думаешь иначе, так молчи… И папа – герой. А дома – мама, дома – мавьи удушающие ночи, где мерещатся всполохи по углам. Кто осудит, если дом оставил ради службы? А никто. Только шёпотом. Тс-с-с…

Папа-папа, я знаю, ты герой. Я иду с тобой по именинной дарёной карте. Отмечаю флажками места из запоздалых газет.

Ничего не слушай, ни во что не верь! Мама не может обмануть. Да и братья не совсем глупые. Потому что, если ты уехал от нас, если бросил…

Папа, ты точно герой?

Путешествовать и бежать совсем не одно и то же. Ты собираешь новые места, как я – гербарий.

Папа-папа, я хочу тебе верить. Но я умею слышать и слушать.

Коля подумал, что давно не приходило вестей. Может, папа плутал по далёким горам и не собирался возвращаться?

Ничего, когда… если… я соберу самый лучший гербарий на свете, отвезу в Академию наук. Профессора, похожие на важного доктора Свечникова, замирают по-совиному, изучают в стёкла лорнетов. Как травинку, подшитую в альбом гербария. Глядят, большие и важные, вот-вот взмахнут крыльями и взлетят.

– Какие у вас открытия, молодой человек? – и докторский рокочущий бас эхом, колючим ёжиком-лесавкой, прокатится по громадной приёмной зале.

Должна же в их Академии быть такая зала? Почему бы и да!

– Я… понимаете… я… тоже хочу стать учёным! Я собираю растения сис-тем-но! Вот, первый гербарий нашей местности! Разенбургского уезда!

И про себя думать: папа будет гордиться мной таким. Пусть и младший. И не наследник. И с цветами возиться умеет лучше, чем драться или фехтовать. И запинается, когда волнуется, но… Исследователь! Замечательный человек.

Такой, которого замечают, а не как сейчас.

А кто меня туда пустит, в Академию? Как пробраться? Сложно, непонятно. Может, просто пойду в село, в старую деревянную церквушку. Вдохну горький ладан, покажу чужой маме и чужому сыну на мутно-коричневой с позолотой иконе, что у меня есть. Вот, глядите, каждое растение не зря. Из них, как из мелких разноцветных стёклышек витража над алтарём, складывается дневной мир. Полянское, село, деревушки, лес, река, Разенбург. Те места, которые надо бы хорошо понять, а лишь потом отправляться в путешествие. Я сумел! Собрал, составил, выполнил обет. И… пусть возвратится папа! Останется с нами. Пожалуйста. Пусть мама станет окончательно дневной.

В церковь его, конечно, пустят. С Академией сложнее. Но что, если откажут и те, кто про науку, и те, кто про чудеса? Если даже ночные ничего не дают, как ни проси.

Неважно. Надо просто собирать гербарий. И с последним цветком в альбоме папа прибудет в Полянское. Примета такая. Я хочу – значит, будет примета!

В умных книжках из библиотеки (тех немногих, что пылились в ней годами, никому до Коли не интересных) чужеземные дворянские дома описывались дворцами. И уж точно не неуклюжим чисто выбеленным домом с колоннами, где среди дичающего сада теряются приземистые сарайчики и амбары. На конюшне тут скверно пахло, по двору могли шататься свои или приблудные гуси и куры. Никакой сказочной сусальности. В разумении Коли Полянское годилось для занимательных историй разве только источником бумаги. Деревьев тут для неё хватало.

После завтрака, наспех проглоченного под внимательными Васи-Сашиными взглядами, Коля рванул к ограде. Отчего-то считалось, что он тощий. И то нянюшка, то старшие братья пытались впихнуть в него еду. Не понимали, что это мелочи для настоящего учёного. Почему не изобрели особые таблетки? Глотнул – и уже сытый.

Мама во дворе смотрела толстый конторский том, высчитывала траты. Сколько бы ни экономили, там вечно не сходилось. Рассеянно улыбнулась Коле, спокойная и осмысленная, дневная.

– Ники, не забудь про уроки!

Ники было правильным, на английский манер, именем. Потому что Николенька – имя детское, только маме с папой и дозволенное, а Коля – ближе к простонародному. Вроде самого правящего государя императора Николая называли в детстве не то Ник, не то Ники. Вот и вышло, что Колей он был для нянюшки, дворовых и… самого себя. Называться Ники тут, среди яблочно-тютиновой падалицы и косолапых ворон-мародёров, было всё равно что признать Полянское Версальским дворцом. Ну, или тютину – шелковицей. Вроде и Ники, и шелковица – парадные имена, напоказ. Только, когда не надо казаться приличным и уехали гости, Ники с шелковицей превращаются в Колю и тютину. Но мама упрямо называла его Ники. Коля смирился и откликался.

Монетка лежала в кармане. Намекала, куда пойти. Нет, не к чёрту. И не в комнату, к книгам, потому как стоило и правда заниматься. Ну и что, если француз-гувернёр от них недавно съехал бесследно из-за задержек жалованья. Отлично – он, Коля, учится и сам. Если захочет в университет когда-то, экзамены выдержит.

Если учиться. А не пытаться глядеть на странное.

Слушай, ну мавки тебе снятся. А девчонка?

Нет никакой девчонки.

И вовсе не к колодцу ты идёшь, а к старой оранжерее. Так, цветы посмотреть. Это тоже как урок.

Деревянные стены бывшей оранжереи торчали, упираясь в облака. Бывшие слюдяные оконца где остались осколками, а где были вынесены начисто. Может, осенними ливнями. А может, и рачительными деревенскими, сообразившими, как прибрать неохраняемое и бесхозное. Лазейки в ограде знал не только Коля. Вместо аккуратных грядок сейчас тут было буйство сорной травы. И среди травы терялись рыжие торчащие уши.

Коля засвистел первым. Потрепал тёплую макушку, посмотрел в живые умные глаза. На ощупь это была вполне настоящая собака.

Вот только как ты догадался, что встретишь её тут?

– Рыжка добрая! Не боись.

Девчонка сидела на прогнившей доске. Доска одним краем ещё крепилась к стене, другой завис над зарослями полыни. Веса в девчонке было немного, к самой земле она доску не накренила, просто босые пятки и подол рубахи тонули среди горько пахнущих стебельков. Полынь называлась Artemísia vulgа́ris. Так правильно. Коля для себя старался запоминать научные названия знакомых растений. Из интереса. И для подписей в альбоме гербария.

– Ты чего хотел?

Собака боднула замешкавшегося Колю головой в бедро. Мол, гладь ещё!

От поленницы слышался тюкающий звук топора. Квохтали гуляющие куры. Дневная мама в отдалении на повышенных тонах втолковывала что-то приказчику. А тут, внутри оранжереи, были девочка и собака.

– Я? Вы же сами… появляетесь…

Девчонка пыталась на доске раскачиваться. Ёрзала, болтала ногами.

– Ты спросить хотел? Что за денежку купить можно? Нет, здоровье – нельзя. И жизнь – нельзя.

– А вы… кто?

– Я – Динка!

Девчонка перекинула толстую косу на грудь, явно красуясь.

– Вы в колодце живёте?

Девчонка хихикнула и ничего не ответила. Может, деревенская? А ты напридумывал…

– Ты не боись. Всё будет. Горы, море. Далеко поедешь. Хорошо. Только гербарий не собирай. Не надо. Плохо душу у травы забирать. А монетка пригодится. И тебе, и потом. От большого огня пригодится.

Коля ничего не понимал, потому предпочёл с умным выражением лица трепать за ухом ласковую Рыжку.

Может, просто блаженненькая? Ну, скорбная на голову?

– Динка, а вам сколько лет?

– Много. Я видала, как Разенбург закладывали.

На слове «Разенбург» Рыжка оскалилась и зарычала. Как напугалась.

– Ша! Тихо, говорю. А я про тебя всё знаю. Ты барчонок. Младшенький. И тебя мавки не трогают. Жалеют. А ещё тебя тайна изнутри ест. Пусти её. Легче станет.

Какой-то подозрительный выходил бред. На правду похожий. Это от жары, наверное. Голову напекло, вот и болтает всякое. Коля посмотрел в завиток тёмной толстой косы.

– А вы… ещё приходить будете, Динка? Я могу не задавать вопросы. Просто… ну… когда-то гулять вместе. Или я вам книгу принесу, почитаю. Про приключения.

Девчонка покачала головой. Но не как в знак отрицания, а просто мотнула от плеча к плечу от избытка чувств. Она вообще была смешная и дёрганая. Из тех, кто на месте не усидит.

– С живыми водись. Я так. Помогу, если надо.

– А вы можете помочь… не мне?

Доска качалась. Сама. Никто на ней не сидел. Разве только чёрная мелкая бабочка-воробейница. И у Колиной ноги зияла пустота. Никакой рыжей собаки с белой звёздочкой на лбу. Да издеваются они, что ли?! А монетка была. Может, пойти к колодцу и бросить её в воду? И тогда точно не вернутся ни Динка, ни Рыжка. И загадка не вскроется. О таких загадках вообще исповедуются.

Только… не хочется ни с кем делиться этим. Как снами о мавках. Как воспоминаниями о занимающихся огнём лёгких занавесках.

Коля думал о девчонке ровно до завтрашнего отцовского письма. Ночь до этого выдалась спокойная. Повезло. Мама спала без резких пробуждений. Луна стала больше, круглее, набралась силы. Под ней казалось, что деревянные шаткие перила мостика, те, что только на одну сторону, мерцают. Мерцала и монетка-серебрушка на ладони. Мерещилось, что гербовые львы шевелятся, мнутся на уродливых кривых лапах.

– Мы не можем взять твоего, неразменного, ма-альчик. Денюшка-денешка-денежка… Денюшка ни к чему! Она вернётся, к тебе вернётся, даже из-за Окиян-моря, из-под камня Алатыря!

Мавьи звонкие голоса смешивались в густом, сытом летнем воздухе. Сплетались в затейливый звук, как плетутся девичьи волосы в витые корзиночки кос. Шипели, шелестели. А может, это просто шумели камыш да осока?

– Не купи чего хочешь серебром! Купи гостем, нашим гостем! Под водой – зеркальные чертоги, под водой так сладко спать, так мягко дремать! Скушно-скушно без гостей! Некому стелить перины, некому песни сказывать! Приведи братьев, приведи!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Дортуар – общая спальня для учащихся в закрытых учебных заведениях.

2

Мавка (навка – от общеславянского «навь», «мёртвое тело») – в фольклоре южных и восточных славян разновидность русалок; утопившаяся невинная девица или некрещёный младенец женского пола, умерший от руки родителей на Троицкой (Русальной) неделе. У мавок нет, согласно поверьям, хвоста, спина их прозрачна, и сквозь неё видно внутренние органы и небьющееся сердце.

3

Лоскотуха (от «лоскотать» – щекотать, болтать) – в фольклоре южных и восточных славян разновидность русалок; утопленницы, умершие от несчастного случая, обитающие не только у водоёмов, но и в лесах и полях. Могут ради игры защекотать насмерть попавшегося им человека.

Водяница – в фольклоре южных и восточных славян разновидность русалок; крещёные утопленницы, считающиеся поэтому нежитью, но не нечистью, девушки и девочки, утонувшие в результате родительского проклятия. Часто обитают в небольших водоёмах: колодцах, мельничных омутах или озёрах. На людей не охотятся, могут портить их имущество (запутывать сети, красть вёдра в колодце).

4

Rasen (нем.) – лужайка, дёрн.

5

Burg (нем.) – крепость.

6

Макси – размер фанфика от семидесяти страниц, то есть большой по объёму.

7

Книга Гая Транквилла Светония в переводе Михаила Ильинского 1776 года под названием «Жизни и деяния двенадцати первых цезарей римских». В 1794 году этот перевод переиздаётся, значительно сокращённый, зато иллюстрированный, под названием «Жизни и деяния двенадцати первых цезарей римских с раскрашенными изображениями». Именно эту книгу читает Коля. Название общепринятого современного (советского, постсоветского) перевода текста, опирающегося на перевод 1901 года, – «Жизнь двенадцати цезарей».

8

Лесавки – в славянской мифологии мелкие лесные духи. По разным источникам, дети лешего и кикиморы; дед и бабка лешего; дети, рождённые от сожительства человеческой девушки и лешего или лешачихи и человеческого юноши; проклятые родителями крестьянские дети; дети, похищенные или подменённые лешим; жёны и сожительницы лешего. Коля, представляя лесавок, опирается на ту версию славянских поверий, согласно которой они имеют форму небольших клубков, похожих на ежей, и обитают в чаще.

9

Морная корова – в славянской мифологии аллегория чумы крупного рогатого скота, корова, чёрная собака или безобразная старуха, бродящая меж стадами, разнося заразу. Коля опирается на те поверья, где это существо имеет облик коровы.

10

Тютина – диалектное донское название ягод шелковицы (тутовника).