Гербарий путешественника Полянского

– Лер, а давай вместе? Там вода. Из источника. Или скважины. Неважно. Вода с Дальней. Если не поможет, ну и ладно, ну и проехали. Пусть как приключение! Квест просто.

На Дальней течёт живая вода. И мёртвая тоже течёт. Мёртвая с тех пор, как в 1941-м рядом взорвали молокозавод. Молочные реки, кровавые берега. А живая… ну, с тех пор, как Дальняя появилась. Говорят, Юрка Глинский, сын хозяев телевизора «Север-3», однажды в зиму вышел на тонкий лёд Гремучей. Кажется, после того, как поссорился с соседкой по парте и та ляпнула:

– Да какое тебе лётное, очкастый!

Можно сколько угодно отрицать плохое зрение самому. Но когда говорят об очевидном те, кому раньше верил…

Прабабушка, мне за тебя стыдно.

Ну нельзя так. Ну правда.

Вы прослушали короткую историю о том, почему имя моего прадедушки не Юра.

Модельки самолётиков стояли на книжном шкафу, свисали на нитках и обрывках бечёвки с люстры, скучали за стеклом в серванте. Собирал их Юрка долго. Пока залезешь, пока упихаешь каждую в портфель… Если пройти по льду до чёрной зияющей полыньи, самолёты спикируют к самому дну. Экстренная посадка, запасной аэродром! Ну вот. Всё. Теперь он дома по воскресеньям. Юрка совершенно не собирался топиться. Он просто позабыл, как после взрыва молокозавода на Дальней появилась мёртвая вода. Ходить по едва схватившемуся льду – так себе идея. Наверное, в те времена в кабинет истории карту Ледового побоища не завезли. Или историю Юрка любил меньше, чем клеить самолётики. Внимание, внимание, начинаем погружение!

#памагите!!!

Юрку спасла запасная наволочка.

Баба Вера сушила рядом на верёвке морозное хрустящее бельё. За ним и пришла. И успела подцепить лёгкого мальчишку за шиворот.

Баба Вера жила на Дальней приблизительно всегда. Мои мама, бабушка и прабабушка её помнят. А тех, кто дальше прабабушки, у меня нет никакой возможности расспросить. Баба Вера в любую погоду ходит в тёплом. У пожилых это часто. Мёрзнут всё время. А ещё она не верит в стиральные машины. Зачем, если есть таз и верёвка? Даже постельное сама выжимает и развешивает. Ну и вот. Пошла снять с верёвок чистую наволочку и случайно спасла Юрку. Она-то в курсе, что лёд опасен. Всякое помнила.

Когда младший Глинский вернулся с реки и улицы Дальней синеватый, но без воспаления лёгких, все сразу поняли: магия. Живая вода от бабы Веры! Сам Юрка отмалчивался.

Но с тех пор среди всех восемнадцать минус и пошуршало. Колодец. Колонка. Скважина.

Лерка-Лерка, Юрка – твой пра-кто-то. Лерка-Лерка, Юрке помогло.

– Дина, ты достала. У. Меня. Всё. Хорошо. Езжай одна на свою Дальнюю… А я… я в больницу, между прочим! Приём терапевта скоро! Плановый, ясно! Комиссия в лагерь! Не одна ты по центрам катаешься, у меня тоже смена! Справки собираю, а не… а нечего придумывать! Вот!

Лерка идёт к велосипеду. Взлетает божья коровка. Отталкивается от Леркиных джинсов. Рикошетит в бело-синюю небесную сковородку.

Оповещение мобильного.

/Пользователь Cornflower Blue оценил 30 ваших записей/.

Весь мой блог о городе Курицыне-Разенбурге оценил.

– Лер, ты… пиши в чат!

– Сама пиши. Нужна помощь – сигналь. Застрянешь ещё на Дальней. У этой твоей психической бабы Веры!

Велосипед шуршит, утекая от меня.

Пересыхают язык и губы, ужасно хочется пить.

Лерка не ходит на улицу Дальнюю.

Лерка против, чтобы и я туда ходила.

Монетка впивается львами в ладонь. Надо бы разжать кулак.

В воздухе сворачивается плотным клубком звенящий тоненький звук. Будто неподалёку свистели.

Вторая глава

Вторая коллекция. Коля ПолянскийИюнь, 1839 год

Свистели у колодца.

Звук нарождался где-то за пахнущими тяжёлой влагой брёвнами, за отсырелым воротом, за ржавой скрипучей цепью, ныряющей в пустоту. Давно, когда Коля был ещё несмышлёнышем, ростом ниже приземистой садовой калитки, нянюшка пугала, говорила, что в колодезе, на дне, живёт водяница. Если заглядеться в чёрную пустоту, увидишь белое пухлое лицо. Водяница, как все топлые девки, конечно, оборачивается в хорошенькую. Морок наводит. Только на деле вода её поганит. На сущность намекает. А сущность у неё ненашенская. Только и думает, как утащить к себе, по ту сторону водицы. И поманит она, неживая, потянет руки к любопытному, позовёт так, что не устоишь. Был Коленька – и не стало. Не гляди в колодезь, милок!

Потом Коля подрос. Проверка стала упреждать веру. Посыпались вопросы. И нянюшка спешно поправляла рассказ, всё больше путаясь в собственной истории. Сказка обрастала новым слоем загадок. Стала объёмнее, темнее, гнилостнее, но привлекательнее в загадочной мерзости. Выяснилось, что водяницу бояться – дело глупое. Водяница-то, понятно, покойница заложная. То бишь не своей смертью отошла. Это мавки – некрести. Вот мавки людей и губят. А водяницу при жизни окрестить успели, до того как она в колодезь перекочевала. Стало быть, она – нежить, а не нечисть. И, если не обижать, человеку вредить не станет. А в колодец всё одно лучше не глядеть – свалишься да потонешь!

Уже на восьмом году жизни Коле стало интересно: а откуда водяница в колодце взялась? Мавки могли издалека приплыть по Гремучей. Кто их знает, вдруг они кочуют? Течением принесло, как приносит дохлую рыбу или нездешние синие камешки. А в колодце просто так не заводятся. Но нянюшку Фросю почему-то пугал вопрос: кто в колодце утопился? Она махала руками, охала и крестилась. Нянюшка верила и в бога, и в нечисть. Крестик носила, но через левое плечо могла сплюнуть, под стоячей приставной лестницей не ходила, в миске молоко домовому оставляла. Только объяснить сказку всерьёз не умела.

Коля ходил по дворовым и выяснял. Надо же понять, откуда нежить берётся! Его всегда раздражали «так повелось» и «сказано – значит, так и есть». Может, он и маленький, только не глупый. Какая ещё покойница, как упокоилась? Почему выбрала колодец, а не речку Гремучую? Она совсем глупая? В речку же прыгать проще! И там можно с мавками дружить, хороводы водить и танцевать. А колодец… Ну тоска же смертная. Сидишь одна, смотришь на дно. Ведро утащишь – вот и все развлечения! И Коле становилось жаль неприкаянную водяницу. Нарождалось щемящее понимание. Несколько раз Коля даже пробирался по вечерам к занозистому срубу, кидал в тёмную глубину мамины ленты или гребешки.

– На, играйся!

Дары булькали. Загадочная водяница молчала. Утопленница оказалась плохо воспитанной. Никаких вам «спасибо». Если она там, где указано, вообще обитала. Доказательств Коля не обнаружил. Расследование провалилось. Девочку или девку, не своей смертью помершую хотя бы рядом с колодцем не то в нём, дворовые и случайные деревенские не вспомнили. Косились на маленького барина как на приблажного. Однажды он услыхал за спиной ехидное:

– Видать, в матушку пошёл…

Коле стало противно. Можно было обернуться, прикрикнуть. Можно нажаловаться отцу или братьям. И говорившему не поздоровится. Но мстить не хотелось. Хотелось заткнуть уши. И думалось совсем не о колодезной нежити.

С тех самых злых слов Коля больше не пытался прознать, что и как. Решил: ошибка вышла. Нянюшка со старости иногда забывала, что где лежит. Клевала носом и засыпала подле него, занятого своими делами. Вот и придумала. Никого в колодце нет. Только ей говорить не надо. Расстроится, плакать начнёт, причитать. Жалко. Лучше отводить глаза, молчать и думать по-своему.

Потому свист нынче наводил мысли скучные. Какая там нежить! Так свистят, подзывая пса. Наверное, вернулись с охоты братья, куда Колю не взяли.

Маленький он им, в тринадцать-то лет. Мешает. И ладно. И без них неплохо.

Шёл бы куда шёл, не обращая внимания на звук. В старую оранжерею, изучать травы. Но Коля поглядел за колодец и увидел рыжую собаку. Она сидела, зубами выбирая блох из кудлатой шерсти, а рядом с ней примостилась девчонка.

Девчонка была смуглая, почти чёрная. При этом непохожая на цыганку. Цыгане иногда оказывались у ворот Полянского. Из Разенбурга их, говорят, прогоняли за воровство и нищенство. К Полянскому не подпускали. Но они находили способы просачиваться за ограду, к господскому дому. Коля видел – когда с парадного крыльца, когда из окна, – как мужики отгоняют шумную, галдящую пёструю толпу. Впрочем, чаще не приглядывался. Чужие внушали не страх, а сумрачную неловкость. Будто это он, Коля, виноват, что живёт в огромном белом доме с колоннами, а не скитается босой по пыльным дорогам, как детишки в многослойных обносках. Но замеченного хватало понять: вроде это не цыганка.

Таких, как девчонка, нянюшка называла татарвой. К татарам это никак не относилось. Общее имя для нездешних, откуда бы они ни взялись. Тут, на юге, всех намешалось. Какие только нищие не просили милостыни у ворот и ограды имения. Полянское стояло у дороги. Степной путь приносил к нему пришлых. Бродяги и странники верили: из богатого дома вынесут хотя бы хлеба. Так и дотянут до ближайшей деревни. А там и к Разенбургу добредут.

Наверное, девчонка тоже из просительниц. Худо одетая: в одной длинной белой рубашке, похожей на простую ночную сорочку, даже не подпоясанная, босая. Зато с аккуратно прибранными в две смолистые косы волосами, но без платка на голове. И не малютка, с виду едва не ровесница Коли. Должна бы понимать: простоволосой ходить – срам. Девчонка шарила в траве тощими загорелыми пальцами и насвистывала. И, увлечённая занятием, Колю не замечала.

Хоть была на его земле. В его имении. Куда заказан вход бродяжкам, воровкам и нищим. Деревенских и тех за ограду не всегда пускают. Небось, лазейку нашла, пробралась. Там, где за кустами сирени у решётки расходятся прутья. Колючий путь, не раз стоивший Коле царапин на руках и шее.

А тебе жалко, что ли? Объест? Ограбит? Прогнать легко. Только стоит ли? Можно было просто уйти. Не его дело, что за незнакомка. Но Коля заслушался свистом и упустил время.

Девчонка подняла голову, встретилась взглядом.

– Что-то потеряли?

Да, он знал: к неровне обращаться надобно на «ты». Это одна из обычных странностей.

Будь учтив.

Но не со всеми.

Держись достойно.

Но с теми, с кем положено; другие обойдутся.

Сложно.

И Коля обратился к девчонке просто как к чужой. Человеку вроде него. Не как к татарве и оборванке. Без презрения и резкости.

– Клад ищу. Мой. Зарыла и не найду. Помоги.

Наверное, тайник. Известная игра. Спрячь сокровище, вроде деревянной игрушки или тряпичного лоскутка. Оставь знак, где зарыл. Вернись и радуйся. Забава для малых детей. Играет так. И вроде с ней зовёт поиграть.

А что? Если больше не с кем.

Не только ей не с кем…

Водиться с чужими воспрещено.

И подумаешь. Что ему эта смуглая с раскосыми глазами сделает? Съест?

– Иди сюда. Не бойся.

– Вот ещё. Боялся бы я тебя.

Рыжая собака наблюдала за тем, как Коля огибает колодец.

– Тут ищи. Должен быть осколок, как от чашки. Синий с белым. Трава наросла высокая. Никак не нащупаю и не примечу.

– И пожалуйста.

Траву стоило бы скосить. Она вымахала выше колен и пахла горькой сухостью. Как в диких местах, а не в жилом и хозяйском. Тут, на самых задворках сада, давно было всё запущено. Говорят, давно, до пожара, возле белой безрукой статуи были разбиты клумбы с цветами. И оранжерея стояла аккуратная, ухоженная. А нынче повсюду росли сорняки едва не во весь рост сидящей рыжей собаки. Коля внимательно изучал землю под ногами. Раздвигал колючие стебельки. И увидел девчонкину потерю.

– Вон ваш осколок, глядите!

Свист стих. Как воздух в чужом нутре кончился.

– Рыжка, ко мне! Копай!

Собака метнулась к девчонке, врылась в землю, замельтешила лапами по команде. Коля любовался. Ему с обучением собак не везло. Даже садиться у ноги отказывались. Не слушались. Сашка, старший брат, говорил: «Не умеешь ты в строгость. Псы чуют, что нечего бояться».

Девчонка была нестрогая и нестрашная. А вон как выучила свою Рыжку! Сокровище оказалось в узелке меньше девчонкиного кулака. А что ты ждал? Ларец с кащеевой смертью?

– Спасибо, Коля. Ты помог.

Незнакомка знала его имя. Хотя, если она из деревни, что удивляться. Да из приблудившихся тоже. Рассказали или показали. Не так много у Полянских детей.

– Да было бы за что. На здоровье.

Он покосился на тряпицу в чужой не то загорелой, не то просто коричнево-розовой ладони. Что там у неё? Какие-то побрякушки?

– Ты хороший. Не то что другие.

Речь у неё была совершенно детская. Простая. И вот он с ней на «вы», а она на «ты». Но зачем исправлять?

– Возьми. Это подарок из моего клада. На удачу. Если будет большой огонь, кидай. А так при себе носи.

Между тонких пальцев блестела мелкая монетка. Не медяк даже. Серебрушка. Слишком щедрый подарок для маленькой нищенки.

– Не надо, – проговорил Коля неловко. – Вы зря… Оставьте себе.

– На. Она неразменная. И твоя.

Коля взял неловко странный дар. Прикоснулся к чужой руке. Показалось, что кожа холодная и влажная. Слишком холодная для дневной духоты. Примерещилось, наверное.

– Благодарю!

С монетки смотрели гербовые львы. Один побольше, другой поменьше. Как известно, символы храбрости и мужества. «У приличных-то людей львы на жалованном гербе. А не васильки», – отозвались в голове чужие слова. Коля хотел спросить у девчонки, почему монетка кривоватая. Скорее овальная, чем круглая. Обернулся.

А не было никакой девчонки.

И собаки тоже не было.

Пустота, колодец, примятая трава, фарфоровый осколок.

И тихий свист, идущий откуда-то из тёмной глубины, из-под колодезного ворота.

Будто наваждение. Коля поморгал. Ущипнул себя за щёку. Нет, он не спал. Больно. И монетка, вот она, в руке. Вслушался. Не поленился, подошёл к колодцу, нагнулся и вгляделся в тёмную глубину. Причудилось, что отражение зарябило рыжим. Но морок тут же отпустил.

– Дела…

Коля отправил монетку в брючный карман. И суеверно перекрестился. Ладно девочка. Но бесшумно растворившаяся собака? Как такое может быть? И монетка. Может, это дурная вещь? Про́клятая? Как из сказок о заговорённом скверном кладе?

Стало холодно и в полуденной духоте. Он снова ощутил ледяную влажноватость смуглой кожи. И подумал: надо бросить в колодец. Избавиться от пакости. Вынул. Посмотрел на блестящие бока.

А ведь можно изучить. Поглядеть, из чего она. Серебро или нет? И красивая какая.

Его собственная. У братьев нет такой и быть не может.

О ней никто не знает. Потому не отнимут. Как его тайна. Выбросить можно и потом. Коля вернул монетку в карман и зашагал с задворок. Направился мимо старой оранжереи, сейчас заброшенной и поросшей травой, во двор. Отвлёкся на мысли об отце. И как запамятовал о странном приобретении до самой темноты. Избавился нарочно, вытеснил в угол памяти мысли о непонятном, навестившем его.

Задвинул далеко, к давнишнему пожару. Только, как ни забывай, дурное возвратится. Ночью, во втором часу, когда ещё не пели петухи, с мамой опять случился припадок. Иногда бывало от тревожного сна. Из спальни кричала отчаянно:

– Ники!

Коля влетел в комнату как есть, в белье. Заспанный, мало понимающий, что вокруг. Нет времени набросить на плечи рубашку, нет! Она боится. Опять боится!

Свечи были потушены. Дешёвые, сальные, они проявлялись в комнате невыветривающимся тяжёлым запахом. Окно в спальне хозяйки никогда не оставляли открытым. Мало ли чего учудит. Свечи тушили рано из экономии. Слишком быстро выгорали – так говорила нянюшка. Умалчивая второе, понятное, обстоятельство: хозяйка огня шарахается. Нагар снимать, возиться для того со щипцами и подрезать фитиль не станет. За пламенем быстро тающего огарка не уследит. А тут недалеко и до беды. А уж ей, горемычной, куда ещё-то…

От спёртого воздуха накатывала дурнота. Как она тут, без сквозняка? В отсутствие огня комнату подтапливал мрак. Вместо чернильной густоты выходила разреженность мутной воды. Как не проснулся и плывёшь в темноте сна по Гремучей, от омута к омуту. Предметы наползали. Отражались уродливо. Превращались в разлапистые тени.

Болело под рёбрами. Жжение словно круг по телу описывало. Так случалось от нервов. Но плевать на свою боль. Тревожило ощущение чужого вязкого непокоя. Коля упал на пол подле кровати, стал гладить тонкую руку лежащей. Потом, когда стало ясно – не оттолкнёт, покровительственно накрыл ладонью мамино запястье. Не прижал, не налёг. А как защитил.

Я тёплый. Я живой. Дом не горит.

Главное – ничего из этого не сказать вслух. Напугается же.

Хотелось быть солидным и взрослым. Только выходило иначе. Тревожным: «Не уходи!»

Коля молчал и цеплялся за руку. Как когда-то совсем маленький. Тогда он видел только кружевные оборки на синей юбке, а вместо пылающей от жара кожи была шершавая ткань перчатки. Теперь просто его очередь быть сильным.

Оставалось дождаться, когда напряжённые, скрюченные пальцы мамы, скребущие простыню, выпрямятся, обмякнут, станут вялыми. Спадёт жар, выровняется дыхание, станет слышно сонное сопение. Тогда осторожно подняться – и к себе.

Коля ненавидел ночи. Днём обычно мама или дремала, или вполне спокойно существовала без приступов. Даже разговаривала и улыбалась. Хлопотала по дому, давала распоряжения. Читала французские романы, свежие газеты и старые папенькины письма. Проблемы начинались с темнотой. Нервная болезнь, она такая.

Доктор Свечников, приезжавший из Разенбурга, прописывал микстуры и соли. Что-то весело говорил братьям и самой больной. Но, когда Коля подкараулил его у садовой дорожки и задал вопрос, просто опустил глаза. Лето шло к концу. Порченые палые яблоки валялись в жухлой траве. Пахло сладкой гнилью.

– Вы уже взрослый молодой человек. Должны понимать. Окончательно подобные хвори не проходят. Можно облегчить. Но вылечить…

Яблоки клевала косолапая ворона. Коля кивал, наблюдая, как она прыгает. Ленится взмахнуть крыльями.

Мама заболела после пожара. В двадцать девятом году, летом, когда шумно праздновали на улице отцовский день рождения, усадьба загорелась. Верно, оставили в доме огонь. Обошлось без жертв – чудеса невиданные. Даже кошка и та выбежать успела. И маленького Колю вынесла нянюшка. Повезло. Но нескольких минут волнения за ребёнка в горящем доме хватило. Гарь из комнат первого этажа выветрили, выбросили повреждённую мебель, сменили шторы. А вот справиться с ночными приступами хозяйки не могли до сих пор. Просто приняли то, что ночью, если закричит, ей надо принести младшего сына. Показать: жив. После сын вырос и приходил уже сам. Это был долг, от которого никуда не деться. Старшие Вася и Саша помочь не могли, хоть и пытались. Потому что в маминых кошмарах всегда погибал Коля. Ему и выручать. Ему не спать ночами.

А потом наступало утро. И не происходило ничего страшного. Оставалось привыкнуть и к ночам тоже. Тем более соли и микстуры часто помогали, дарили больной относительно спокойный сон.

В комнате Коли от шагов поскрипывали половицы. Надо бы спать. Но лучше раздвинуть шторы, открыть окно нараспашку, сесть на подоконник. Какая разница, первый этаж: если и упадёт – не разобьётся. Слишком хотелось дышать.

Иногда пожар снился и ему. Помнилось смутно. Крики нянюшки, огненные языки, удушающая гарь. Что там запомнишь в три года. Кошмары приходили не картинкой. Ощущением беспомощности.

Ну их, эти сны. Вон луна какая! До полнолуния ещё далеко. Но виднеется не тонкий серпик месяца, а срезанный шар. По нему ползут тени-отпечатки. Это брат вилами брата убил. Луна увидала и сохранила картину. Нянюшкина история. Вроде той, что про водяницу. Рассказывала она её, когда старшие братья, Саша с Васей, дрались. Мол, и вас на луне запечатлят, если что. Кому понравится стать лунной мерзостью? Напоминанием о преступлении? Да вдруг и понравится. Дураки и негодяи тоже живут и на луну смотрят.

Коля любил читать, а в домашней библиотеке книг водилось немного. Те, что есть, он знал хорошо. Мог повторить целые куски наизусть. В толстой старой книжке (аж прошлого века, 1794 года выпуска!) «Жизнь и деяния первых двенадцати цезарей…»[7] была история. О пожаре. Про императора Нерона, поджёгшего Рим. Чтобы войти в историю.

Почему кто-то хочет в историю через зло? Через костры и смерть? Не боится остаться на синеватой луне?

Коля вздохнул. И поднял ладонь. Казалось, будто серебряный шарик над самыми пальцами. Ну да, обман, иллюзия. Но словно в руке чудо далёкое держишь.

Луна на серебрушку похожа. Коля понял это и вспомнил про девочку с собакой. Чур-чур-чур. Ночь же. Ночью покойники заложные бродят по земле. Чужое время. Скверное. Выползает всякое.

Чаща манит, как в балладах господина Жуковского (особливо той, что о лесном царе) или болтовне дворовых девок. Лесавки[8] угрюмыми ёжиками катятся по полянкам, семенит на одутловатых ногах в засаду к месту выпаса морная корова[9], чертенята возятся за печной вьюшкой, по дурному малолетству играют в угольки.

И мама… совсем ночная.

Свечка-свеченька, не падай! Пожалуйста. Спаси и сохрани. Не меня. Её.

Отпечатки на луне проступали синевой по серебру. Гербовыми васильками цвели.

Внизу скрипели сверчки. Как по зеркалу провели шершавым и зазубренным. По темноте не глядись в зеркало. Вылезет такое… как колодезная гостья. От мыслей о чужом ночном мире полагалось пугаться. Но страха не было. Была грусть. Девчонка не назвала имени. Ничего не рассказала. Бродит дальше, ищет свои клады.

А даже ещё не купальская ночь. Она в конце месяца. В купальскую ищут цветок папоротника. Нецветущего папоротника, правда, не найти с огнём. Это же не спорыш, не лопухи, не подорожник и не богородицына трава. Этим всё поместье поросло. А папоротник, говорят, рос в оранжерее, когда мама была ещё здорова. Теперь в дикой, запущенной оранжерее, наверное, можно найти сокровище. Если рыжая собака придёт.

Находило то странное состояние, которое Коля сам не понимал: то ли сон, то ли явь. Может, он не вставал с кровати. Может, сразу, как вернулся от матушки, задремал. Коля спрыгнул с подоконника в сад. Не фарфоровый, не разобьётся. С яблони выше падать. Трава под его окном вечно была примята. Помнила его неловкие приземления. Пару раз он падал неудачно, подворачивал ногу и потом досадно хромал. Предпочитая думать, что запнулся на лестнице, а не…

Ветки скребли по рукам. Цеплялись за не прикрытую исподним кожу запястий. Сирень давно уже отцвела, остались одни упругие кусты. Протиснуться в лазейку между прутьями. Поворот на лужайку. Спуск к реке. Несколько неловких движений к мостику над Гремучей. Сверху точно не утянут.

Мостик нависал над зеленовато-чёрной водой. Луна размазывалась по зеркальной поверхности масляным жиром. Густая, сверкающая, лоснилась, вымывались течением. Мавки сидели у самого берега. На границе меж водой и осокой, в вязкости ила. Две постарше – совсем девушки, длинноволосые, с округлыми волнистыми телами под белыми мокрыми рубахами. Одна, крохотная, – почти младенчик, пухлощёкая и кудрявая. Красивые, если не глядеть на их «отворённые» спины, в которые проглядывают не закрытые плотью кости и всё человеческое нутро. Тихо и печально играла дудочка. Звучало похоже на флейту.

Флейту он слышал однажды, в странной опере. Какая-то труппа добралась с гастролями до самого Разенбурга и давала представление на открытом воздухе. Это в городе, где и здания театра-то нет! То ли актёры оголодали, то ли оказалось по пути к местам полакомее, и не брезговать же заработком. Для округи их появление навело шуму. Театр! Как в столицах этих ваших! Добирались до спектакля изо всех близлежащих поместий. Приехали и Полянские.

Сюжета Коля не помнил. Его ещё поди различи. Люди в пышных одеждах бестолково ходили по разенбургской площади туда-сюда и выводили птичьи звонкие рулады на тягучем языке. Вроде бы итальянском. Даже если и знаешь его, так тянут слова, что ничего не разберёшь. Коле хотелось дремать, только это было невежливо, он держал спину прямо, старался не падать на подлокотники плетёного соломенного кресла и старательно глядел представление. Спасала музыка. Чирикала, скрипела, ныла, говорила настоящими чистыми голосами. Совсем не похожими на искусственные певческие.

Голос той флейты сопровождал нынче мавок. Они смотрели на Колю, недвижные, улыбчивые, в венках из чистотела и облетающих уже белоголовых одуванчиков (где им взять в Полянском другие цветы?).

– Ты опять пришёл, ма-альчик?

Мавка-младенчик потянула в рот травинку-колосок. Оказалось невкусно. Скривилась, сплюнула. Басовито заревела. Курносая веснушчатая мавка потрепала её, успокаивая, по кудряшкам.

– Не бойся, ма-альчик. Мы не берём детей. Братья, где твои братья? Позови их обогреть нас! Зябко, зябко, очень зябко!

Было по-летнему душно, на лбу проступали капельки пота. Коля не просил и не спрашивал. Ждал. Ежели это сон, во сне нечисть сама угадывает мысли. Одна из старших мавок встала. Поправила съезжающий набок, к оттопыренному, смешно торчащему уху, венок.