Налог на кровь

При виде гостя, оратор, оказавшийся хозяином дома, резко оборвал свою речь, повернув к нему загорелое исхудалое лицо.

Приветствия отзвучали, и Миллар получил возможность осмотреться. В комнате находились четыре человека.

Седовласый полковник, точный в движениях, с жёстким взглядом, простой в общении, очевидно, был тем, кем и казался, – солдатом до мозга костей. Общая простота обстановки, удивившая Миллара, соответствовала своему хозяину. В богатом промышленном городе, роскошь которого он уже успел оценить, подобное отсутствие модного комфорта производило впечатление спартанской простоты. Стулья были плетёные, диван под плотным покрывалом, видимо, служил и для сна, стены украшены литографиями с изображением лошадей, и симметрично развешанным старинным оружием, на полу лошадиные шкуры вместо ковров, в углу переносная книжная полка и нигде никаких безделушек. Позже Миллар понял, что не скудость средств тому причиной, а сознательный минимализм, некое военное кокетство, подразумевающее высшую степень мобильности, совместимую с современным комфортом. Жизнь на марше идеально подходила полковнику фон Грюневальду. В его домашнем укладе все было целесообразно, и к покупке новых вещей он относился с опаской, боясь нарушить установившееся равновесие. В полку рассказывали, что однажды дочь подарила ему домашний халат, и полковник не спал из-за этого несколько ночей. Для человека, привыкшего жить в состоянии постоянной готовности к марш-броску, было естественным просчитывать всё заранее, и процесс упаковки вещей в случае быстрого снятия с места был им продуман до мелочей. Не привила бы мадам фон Грюневальд своему мужу-педанту более непринуждённого взгляда на жизнь, – осталось открытым вопросом, коль скоро ей рано пришлось совершить марш-бросок в мир иной, а Хедвига, их единственная дочь, с малолетства воспитывалась им в жёстких правилах. Помимо полковника, в комнате находились ещё два офицера, его товарищи, оба крупные краснолицые, с той разницей между ними, что более молодой был красен по вине холерического темперамента, а другой, постарше, – вследствие очевидной жовиальности.

Четвёртой была женщина, та самая Хедвига, чей подарок доставил полковнику столько беспокойства. Маленькая, хрупкая, с каштановыми локонами на висках, белоснежными зубами, сверкающими при улыбке красных губ, – она безотчётно привлекала к себе с первого взгляда. Тонко очерченные стреловидные брови придавали её не очень правильным чертам энергичное выражение, которое ещё усиливалось благодаря маленькому решительному подбородку. У неё был яркий цвет лица и белый лоб, который она портила, собирая его в мелкие морщинки при малейшем поводе, от чего её брови ещё сильнее походили на стрелы. Взгляд серых глаз говорил о весёлости нрава, телесном и душевном здоровье, а каштановые кудряшки и живость движений придавали ей немного мальчишеский вид.

– Вы меня очень обяжете, – сказал Миллар, усевшись и обращаясь к хозяину, – если продолжите вашу беседу, не обращая на меня внимания.

Полковник переглянулся со своими товарищами и мотнул головой.

– Не пойдёт, – сказал он прямо, – вы можете услышать неприятные вещи.

– Я не ожидаю услышать приятного, я уже слышал так много неприятного за последнее время, что стал толстокож, как носорог.

– Ну, от нас вы услышите не только неприятности, – встрял краснолицый офицер, тот, что имел жовиальный вид, судя по знакам различия на его мундире – майор. – Мы критикуем вашу тактику, но есть и сильная сторона. Немцы восхищены упорным британским духом, хотя и удивляются британской военной naïveté.

– А вы вполне отдаёте себе отчёт в наших трудностях?

– А вы сами? Прежде чем оказаться в их гуще, вы отдавали себе отчёт в них?

Это сказал подполковник, о котором Миллар позже узнал, что он – звезда разведывательного управления.

– Трудности эти далеко не оправдание той самонадеянности, с которой ваше правительство ввязалось в эту войну. И не говорите, что вы не знали, – это чепуха! Вы знали, должны были знать, что настанет день, когда вам придётся сразиться с бурами за доминирование в Южной Африке. Так почему вы не готовились? – он с гневным вопросом взглянул на Миллара.

– Как можно открыто готовиться к войне во времена мира!

– А вот буры готовились, хоть и не открыто, но это не важно, по моему мнению. Готовиться можно по-разному. Знаете, что бы я сделал, будь я военный министр в Англии? Я бы сказал Парламенту: «Дайте мне сто тысяч фунтов. Или не давайте. Но тогда знайте, что каждая удержанная вами сейчас тысяча впоследствии обойдётся вам в миллион». И когда они дали бы мне эти деньги, вот что я бы сделал: я взял бы карту Трансвааля и разделил на сто воображаемых областей. Потом нашёл бы сто надёжных людей, вручил каждому тысячу фунтов, показал карту и сказал бы: «Вот твоя область. Завтра уезжаешь в Трансвааль, живёшь там, как хочешь, в течение года. Через год присылаешь мне отчёт о ситуации в твоей области – особенности топографии, средства связи, людские и конные ресурсы, настроения в обществе, и так далее, и тому подобное». Через год у меня были бы сто отчётов, и я знал бы Трансвааль не хуже, чем Лондон или Манчестер. И тогда бы я смог представить военному сообществу страны убедительное зрелище его тотальной неготовности. Сколько непоправимых ошибок можно было бы избежать? Сколько миллионов сэкономили бы эти тысячи? Много, очень много, скажу я вам.

Он так свирепо смотрел на Миллара, словно тот был лично ответственен за провалы британской администрации.

– Возможно, но трудно было бы найти эту сотню человек в английской армии. Такая работа слишком походит на métier шпиона, что чуждо британскому национальному характеру.

– Тогда почему не обратиться к нам? Не сотня, а тысяча наших молодых офицеров ухватились бы за такой шанс. Год жизни в Южной Африке – вырваться на год из рутины гарнизонной жизни! – имея тысячу фунтов доброго британского золота в кармане! – бесценный опыт. Мы-то по крайней мере не позволяем себе донкихотских угрызений по поводу того, честны или нет наши способы сбора информации. Не те нынче времена, чтобы угрызаться, слишком горяча военная гонка. Сантименты прекрасны, – тут он презрительно фыркнул, – но стоят слишком много денег и крови. Но вы, похоже, считаете, что позволительно ввязаться в драку, крепко зажмурившись.

Он резко прервал себя, словно задохнувшись. Он так разволновался, что Миллар даже стал опасаться, учитывая его темперамент, не хватит ли его апоплексический удар.

– Ах да! Какое печальное и поучительное для нас зрелище являет собой Англия сейчас! – воскликнул жовиальный майор, сочувственно кивая.

– Да, несладко им приходится, – вздохнул полковник фон Грюневальд.

Они снова принялись обмениваться мнениями, позабыв о Милларе, а тот слушал с напряжённым вниманием, внутренне поёживаясь от критических стрел, падающих всё гуще. Но, хотя критика была сурова, она не была злорадной. Он быстро понял, что для этих солдат военное дело было всё, политика – ничто. Им было безразлично, почему ведётся эта война, для них главное было как.

Воспользовавшись паузой в разговоре, он вставил слово.

– Какое же средство при таком печальном положении вещей?

– Только одно.

– Воинская повинность?

– Конечно, – хором ответили офицеры.

– Это и моё убеждение. Возможно, лейтенант Плетце уже говорил вам о моей миссии, которую я сам назначил себе. Я умру счастливым, если мне удастся убедить соотечественников в необходимости этого великого шага.

– Так это и есть ваша миссия? – Хедвига внезапно вмешалась в разговор.

Она сидела немного поодаль, и лейтенант Плетце стоял подле неё. Рядом был свободный стул, и несколькими минутами ранее Миллар, взглянув в том направлении, смутно удивился, почему лейтенант не сядет, ведь при его росте общение было затруднительно. Разговаривая с лейтенантом, Хедвига была вынуждена то и дело поднимать на него глаза. «Но её это, кажется, не смущает», – мелькнула у Миллара мысль. Что до лейтенанта, то у него было какое-то встревоженное выражение, сейчас он выглядел совсем по-другому, чем когда вальсировал с Тёклой Эльснер на балу.

– Вы хотите превратить свой народ в солдат? – спросила снова Хедвига и в порыве искреннего интереса пересела ближе к Миллару.

– Да, это моя цель.

– Надеюсь, у вас получится! – с участием воскликнула она. – Конечно, я видела только английских туристов, но, уверена, из них могут получиться великолепные солдаты.

– Герр Миллар несомненно преуспеет, – заметил лейтенант Плетце, с видимым облегчением возвращаясь в общую беседу. – Он так настойчив.

– Боюсь, только после упорной борьбы. Вы не знаете моих соотечественников, они не хотят поступиться своей свободой ни на гран.

– Но вы же не покушаетесь на их свободу. Напротив, дадите им новую лучшую свободу – свободу быть самими собой.

– Более того, – заметил полковник, одобрительно глянув на лейтенанта. – Вы научите их порядку, пунктуальности, дисциплине, качества необходимые при любом занятии в жизни. Армия воспитывает лучше, чем все учителя вместе взятые.

– И укрепляет телесно, – подхватил майор. – Сравните наш низший класс до введения обязательного призыва и сейчас. Они стали выше ростом, раздались в груди, их мышцы окрепли. Лучшее средство против физической деградации, а она есть в каждой стране, – это физические тренировки. Два года тренировок, и вы их не узнаете!

«Да, нашей стране это необходимо», – подумал Миллар, перед чьим умственным взором мелькнули вереницы бледных болезненных людей, к виду которых он привык в крупных промышленных городах.

В течение следующих пяти минут он сидел и слушал, как на него изливается панегирик всевозможным преимуществам военного призыва. Наконец, вся компания, утомившись, замолчала и, польщённая почтительным вниманием Миллара, лишь молча взирала на него с одобрением, которое ярче всего отражалось на лице Хедвиги. Именно она и подняла нить беседы.

– Скажите мне только одно: любят ли англичане свою родину? Иначе как случилось, что они оставляют её защиту простым наёмникам? Беднякам, которые продают свою жизнь, своё единственное достояние, за деньги? Как вы не поймёте, что посвятить свою жизнь стране, которой вы всем обязаны, – не только долг, но и честь, величайшая честь, о которой мечтает всякий истинный патриот?

В её глазах светился тот же энтузиазм, что и в глазах лейтенанта Плетце, когда Миллар беседовал с ним в первый раз на балу. Она продолжала, не дожидаясь ответа:

– И разве вы не видите, какое облагораживающее воздействие эта честь оказывает на всех, кто попадает под её влияние? Даже мы, женщины, гордимся – да, я признаюсь – отчаянно гордимся тем, что мы дочери и жёны солдат. Это в сто раз лучше, чем быть дочерью высшего чиновника или самого богатого торговца в империи. Наша жизнь выше, благороднее, чем у них, ведь капиталисты живут лишь ради своих денег, а чиновники нередко коррумпированы, как мы видели это недавно, – она имела в виду только что отгремевший скандал в бюрократических сферах, о котором Миллар читал в газетах, – а наши отцы, братья, мужья живут лишь ради страны. Поэтому вы не должны удивляться, что мы так держимся друг друга и, может быть, глядим на других немного свысока.

– Но мы вовсе не глядим на других свысока, – неожиданно заметил лейтенант Плетце. – Не надо создавать у герра Миллара впечатления, что мы так высокомерны. Если мы находим среди гражданских людей близких нам по духу, мы их не сторонимся.

– Но мы находим их не часто, – парировала Хедвига. Она бросила на него укоризненный взгляд, нахмурив лоб и сведя свои брови-стрелки.

«Или я слеп, или между этими двумя что-то происходит», – подумал Миллар, заметив, что Плетце покраснел, словно виноватый. Возможно ли, что первый акт драмы, который он наблюдал на балу, имел продолжение?

В этот момент жовиальный майор разразился смехом, от которого затрясся его плетёный стул.

– Кто будет отрицать, что немцы – самые добродушные люди в мире, и самые простодушные? Вот мы всячески поддерживаем этого молодого человека в его миссии, а ведь по-хорошему должны бы отговаривать! Нам всем тут ясно, что англичане – прекрасное сырьё для изготовления солдат, так не должны ли мы, напротив,…

– Англия будет вершить судьбы мира, – вдруг прозвучал чей-то новый голос.

– А! Генерал Рассел! – воскликнула Хедвига, оборачиваясь к дверям.

Человек в форме генерала вошёл в комнату. Он был высок, круглоголов, с жёсткими светлыми усами, в которых пробивалась седина.

– Рассел? – повторил Миллар.

– Да. Ваш соотечественник и товарищ присутствующих здесь наших офицеров. Служил в армии более сорока лет, теперь в отставке. Вы многое можете узнать от него, и вам будет приятно поговорить на родном языке. Идёмте, я вас представлю.

Глава 6

– Похоже, вы удивлены при виде соотечественника в форме немецкой армии, – заметил генерал Рассел Миллару, со спокойной, но ироничной улыбкой, которая очень подходила его тихому ироничному взгляду.

Четверо других мужчин в это время уселись играть в вист, а Хедвига удалилась, так что двое англичан, разговаривавшие на своём родном языке в углу большой полупустой комнаты, оказались почти наедине.

– Сознаюсь, я удивлён, – приятно удивлён.

Миллар говорил с воодушевлением. Обнаружить соотечественника в чуждой стране было, само по себе, невыразимо утешительным, не говоря уж о том, что этот соотечественник оказался, к тому же, немецким офицером!

– Однако эту кажущуюся странность легко объяснить. Моя жена была немка. Ради неё я поселился здесь, но не только. Я всегда желал поступить на военную службу, но в Англии я был недостаточно богат для этого. Вы же знаете, наверно, что у нас так всё рационально устроено, что, чтобы стать солдатом, вам прежде надо стать капиталистом. Быть немецким солдатом гораздо дешевле, так что я стал им.

– И вы стали также и немцем?

Генерал Рассел покачал гладкой удлинённой головой.

– Нет, я не терял связи с родной страной, хоть я и не уверен теперь, что почувствую себя дома, вновь оказавшись в ней. Быть солдатом – у меня в крови, и даже в отставке я по-прежнему живу в среде, с которой сроднился за сорок лет службы. Теперь я одинок, но для солдата жизнь армии, даже в мирное время, – единственная подлинная жизнь. Хотя сейчас это не жизнь, а спячка! Но не так-то легко в шестьдесят лет вырвать себя с корнем и пересадить на новую почву, пусть даже когда-то родную. Не смотрите на меня так неодобрительно, – генерал снова язвительно усмехнулся под жёлто-серыми усами. – Я – патриот не хуже вас. Уверяю вас, что я так же озабоченно слежу сейчас за Южной Африкой, как и вы, а сколько уже лет я жду действий от военного министерства Англии!

У Миллара вырвался вздох.

– За последние десять минут я тут наслушался страшных вещей, и не только о военном министерстве. Скажите мне, мы действительно в таком ужасном положении? Конечно, я знаю, что ситуация серьёзная, но эти люди говорят так, словно мы – в шаге от национальной катастрофы.

Генерал Рассел скрестил руки на груди и отвернулся от Миллара к окну, в амбразуре которого они стояли, и несколько мгновений смотрел на улицу, нахмурив брови над светло-серыми глазами. Пронзительность этих глаз, наряду с худой морщинистой шеей, выступающей из песочного цвета шейного платка, придавала ему сходство с какой-то хищной птицей.

– Если вы имеете в виду текущую ситуацию в Трансваале, – наконец сказал он, – то, я думаю, вам не следует так уж прислушиваться к их мрачным прогнозам; они замечают наши просчёты, но недооценивают материала, из которого мы сделаны. Я всегда чувствовал, что наш национальный характер остаётся тайной за семью печатями даже для самых умных иностранцев. Вы знаете, что после первого провала попытки Буллера пересечь Тугелу, многие немецкие офицеры ожидали, что лорд Солсбери отправит по телеграфу смиренную просьбу о помощи кайзеру Вильгельму? Нет, не слушайте их! Я не сомневаюсь, что, в конце концов, мы справимся, наделав по пути грубейших ошибок, конечно, как это нам свойственно. Но если вы говорите о военно-политической ситуации в целом, не думаю, что мои товарищи сгущают краски. Вы сами разве не видите, – резко отвернувшись от окна, он вперил в лицо Миллара свои ястребиные глаза, – не видите, что мы живём словно в трансе, загипнотизированные тем, что давным-давно минуло, упиваясь самообманом? В наши дни это уже не работает, на место слепой веры должны придти исследование и анализ. Мы контролировали четверть глобуса горстью солдат, и думали, так будет вечно, и не хотели замечать постоянно растущие армии наших соседей, по сравнению с которыми наша собственная уже почти незаметна. Возьмите ситуацию в Индии! Нам – (когда я говорю «нам», я говорю как немецкий офицер, уж извините двойственность моей натуры) – беспечность британской самоуверенности представляется просто ужасающей. Благодаря тому, что менее сотни тысяч белых солдат держали в подчинении Британской Короне почти три сотни миллионов людей, среднему англичанину и в голову не приходит, что так может быть не всегда. Голодный взгляд России, её неуклюже-медленные, но неотвратимые передвижения, значение которых вполне ясны любому континентальному политику, не поколебали самонадеянности британцев, – не потому, что мы были готовы сражаться с ней за Индию, но потому, что мы не верили, что придётся сражаться. Как полагаете, существует ли сейчас в Великобритании хоть сотня англичан, осознающих, что мы хранимы от огромного бедствия лишь доброй волей царя, или, может быть, его философией? Ни для кого не секрет, что именно в эту минуту, когда я говорю с вами, две сотни тысяч российских солдат стоят на границе Афганистана, и стоит лишь Николаю II приподнять мизинец, и нам мало не покажется. Секрет гигантского российского терпения, которое говорит себе: «Вся Азия – спелое яблоко, что в нужный момент упадёт к моим ногам так же верно, как перезрелый плод падает с ветки на землю. Зачем торопить то, что и так произойдёт само собой?» – этот секрет известен всему миру, за исключением одной Англии. Закутавшись в мантию из самодовольства, накинув на глаза вуаль из льстивых иллюзий, мы бессознательно движемся – ужасая своих друзей, приводя в восторг врагов – сквозь ряды вооружённых до зубов наций, обращающих на нас взоры, полные ненависти и зависти. Безумный спектакль, скажу я вам, – безумное зрелище!

– Для кого? Для английского патриота? Или для немецкого офицера? – спросил Миллар, отмечая про себя, как на лице, прежде столь выдержанно-спокойном, проступают признаки волнения.

– Для обоих. Если англичанину больно видеть такую опасную слепоту, то вид военной беспомощности раздражает и отвращает солдата.

– А как же наш флот? – сердито спросил Миллар, перед лицом столь сурового осуждения вынужденный выступить на защиту того, что сам в глубине души критиковал. – Его вы вообще не берёте во внимание? Разве одно его существование не служит отчасти оправданием нашего самодовольства?

– Отчасти. Что же до оправдания, то я снова возвращаюсь к тому, что уже сказал: мы тешим себя иллюзиями прошлого, которого больше не существует. Когда-то мы могли спокойно спать, не имея пехоты, с одними лишь кораблями в качестве нашего оплота, – теперь не так – не потому, что они стали менее могущественными, но потому, что их одних уже не достаточно. Мы всё ещё господствуем на морях, но уже не безраздельно, мы сможем быть уверены в себе, когда будет доказано, что никакие объединённые военно-морские силы других государств – а вы согласитесь, что такое объединение не кажется чем-то несбыточным – не смогут возобладать над нами. А до тех пор, не следует слишком-то полагаться на своё превосходство.

– Может быть и нет, но я всё-таки полагаю, что ситуация не так плоха, как вы изображаете. Не упускаете ли вы такой элемент, как качество? Или возможно вы настолько пропитались немецким духом, что не в состоянии оценить наши национальные преимущества? – Миллар гневно смотрел на своего соотечественника. – Вы сомневаетесь, что один наш солдат стоит двух вражеских?

– Напротив, я думаю, он стоит трёх или даже четырёх. Льщу себя надеждой, что не национальное предубеждение заставляет меня считать, что англичанин – идеальный солдат, лучше всех в мире приспособленный для битв, не только физически, но и морально. Наши достоинства – продолжение наших недостатков. Так, ослиное упрямство – ужасное качество, но на поле боя оно становится преимуществом. Майор Грейффинген был совершенно прав, говоря, что англичане – прекрасное сырьё для изготовления солдат. Я бы сказал, что каждый раз, когда Англия, изучив вопрос, отвергает воинскую повинность, Европа испускает вздох облегчения. Нет, нет, вопрос не в качестве, вопрос в количестве! Я знаю, что этот вопрос именно сейчас не обсуждается. Успехи буров сейчас заставляют забыть обо всём. Несмотря на «новые» методы ведения войны, что сейчас входят в моду, я остаюсь при своём старомодном мнении, что, каким бы ни было качество, один к двум – это плохое соотношение, один к десяти – безумие, один к двадцати – самоубийство. Однако именно в этих соотношениях мы пытаемся противостоять миру. Вы когда-нибудь отдавали себе отчёт в значении простой арифметики? Вся британская армия целиком – это едва три немецких корпуса, не говоря о том, как далека она от их прекрасной организации, благодаря которой любое соединение корпуса готово ударить в любой момент. А у нас двадцать три таких боеспособных единицы, даже Австрия, менее одной пятнадцатой части от всей территории Великобритании, имеет пятнадцать, таких же эффективных и в такой же готовности. У Франции – двадцать семь, а Россия удовлетворяется тридцатью пятью, притом потенциально может иметь столько, сколько захочет. Вы знаете, что для того, чтобы разместить корпус на поле, с полной амуницией, транспортом и провизией, требуется самое большее десять дней и одна подпись? Вы знаете, что в Германии, при военном положении, один солдат представляет одиннадцать местных жителей, в России – шестнадцать, в Австрии – восемь, а в Великобритании, при всех брошенных в дело ресурсах, один солдат замещает пятьсот девять человек.

И, несмотря на всю эту арифметику, находятся общественные деятели, которые намерены и дальше разрушать армию, которые отстаивают систему «отбора», видят спасение только в улучшении качества. В колониальной войне, конечно, качество важнее количества, но может ли империя, подобная нашей, надеяться и дальше избегать вовлечения в европейский конфликт? Можем ли мы и дальше делать вид, что мы – первые в мире, если на самом деле не в состоянии противостоять современной армии? Хочешь мира – готовься к войне! А если война грянет, то дело решится не качеством, не национальной доблестью, но количеством, оружием, организованностью. Возможно, вы не в полной мере представляете себе мощь современного оружия. Сказки про железный ливень теперь стали былью. И под этот ливень с лёгкостью угодит как зелёный новобранец, так и опытный боец – и тот, и другой всего лишь «пушечное мясо» в таких условиях. Знаете ли вы, что за одну кампанию две сотни не очень подготовленных немецких пехотинцев способны произвести сорок тысяч залпов за примерно десять минут с расстояния около четырёх тысяч шагов? И как ваши «отборные» солдаты проявят свои «отборные» качества перед лицом такого аргумента? Даже будь такой солдат львом, а немецкая пехота – всего лишь волками, что сделает лев против двух сотен волков?

И, несмотря на эти неумолимые цифры, предостерегающий голос объявляется паникёрским, и даже военные власти не гнушаются заигрывать с общественным мнением, утверждая нашу неуязвимость. А почему? Потому что до сих пор, в течение пятидесяти лет, нам удавалось избегать серьёзных европейских конфликтов. Но прежде всего, конечно, потому, что мы ведь англичане! Англичане! Ну а все остальные – всего лишь жалкие иностранцы! Потому что мы слишком велики, чтобы пасть, как если бы сама наша великость не была самой главной опасностью, ведь чем огромнее колосс на глиняных ногах, тем с большой вероятностью обрушится он на землю под собственной тяжестью. До сих пор никто не решался толкнуть величественного колосса, но если возникнет сомнение в его мощи – как уже возникло оно у трансваальских крестьян – уцелеем ли мы вообще? Нет, если этим утешителям, этим врунам позволят и дальше льстить общественному тщеславию, разжигать национальную гордыню. Будь они прокляты! Они и их медоточивые уста – большие враги народа, чем все буры и все русские вместе взятые.

Он замолчал, не стараясь уже казаться спокойным. Какое-то мгновение оба англичанина смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами, словно объятые общим страхом. Миллара, всего обратившегося в слух, бросало то в жар, то в холод во время этой быстрой страстной речи.

– Наше нынешнее печальное положение доказывает вашу правоту, – наконец сказал он уныло.

– Вы называете это печальным положением? А я называю это нашей неслыханной удачей! Если б нам удалось войти в Трансвааль так легко, как мы ожидали, то в ближайшем будущем нам пришлось бы выйти откуда-то ещё. Только такое предостережение судьбы может встряхнуть упрямого Джона Булля, заставить его задуматься о —