Бандит Ноубл Солт

– Мы решили, что его прислали вы, – отвечал Оливер. – А он не стал исправлять нашу ошибку. Он проводил Джейн и мальчика в наш номер в гостинице и помог Огастесу.

Дамы ахнули, а Гарриман раскрыл рот от изумления.

– Бог мой, вот это да! – Карнеги нахмурился. – Миссис Туссейнт повезло, что она осталась в живых. И мальчику тоже.

– Кто знает, может, он хотел их похитить и потребовать выкуп. Этого я всегда боюсь больше всего. – И миссис Гарриман вздрогнула.

– Но он ничего такого не сделал, – возразила Джейн. – Он вел себя очень любезно и предупредительно. Он помог Огастесу и ушел. Я думаю, тот человек просто очень походил на бандита. Конечно, нам всем хотелось бы вообразить невесть что, вот только тот человек был истинным джентльменом. Прошу прощения, что мой рассказ вас разочаровал.

Интересно, что подумали бы все эти богачи, если бы узнали, что она когда-то ловко очищала чужие карманы. В Ардене, где ее окружали синее небо, зеленая трава, хрустальные бокалы и тончайший фарфор, она все время боролась с желанием что-нибудь украсть. Что угодно, хоть вилку или ложку. Она сунет свой улов в туфлю или в рукав. Она так давно ничего не крала, да и теперь тоже не станет… И все же ей очень хотелось – просто чтобы уравнять чаши весов.

– Идемте со мной, – велел вдруг мистер Гарриман и крепко ухватил ее за руку; она с виноватым видом вскинула на него глаза, возвращаясь к реальности. – Я покажу вам настоящего Бутча Кэссиди.

– Давайте все осмотрим коллекцию Эдварда. Она производит сильное впечатление! – воскликнула Мэри Гарриман, взмахивая руками и собирая гостей.

Дети по-прежнему играли под присмотром гувернантки и няни, и Огастес даже не оглядывался в поисках Джейн. Она позволила Эдварду Гарриману увлечь себя в дом, и они вдвоем возглавили процессию, шагавшую вперед так решительно, словно все гости в шелковых платьях и элегантных костюмах собрались в портовые доки, чтобы встретиться там с вражеской бандой.

Коллекция Гарримана располагалась в помещении, которое он называл кабинетом. Целую стену занимали карты, на которых линиями были обозначены пути следования его поездов. В разных точках карт виднелись булавки, прикреплявшие к стене рассказы о совершенных в этих местах ограблениях. На соседней стене, как в музее, висели статьи, посвященные железнодорожной империи Гарримана и самому магнату, а в придачу к ним десятки любопытных снимков. Ее внимание сразу привлекла последняя фотография, пополнившая коллекцию, – Джейн решила так, потому что та располагалась с самого края.

Она попыталась отвести взгляд, чтобы никто не заметил ее пристального внимания, и задала вопрос, ответ на который знала заранее:

– Это он?

– Да. Это бандит, известный как Бутч Кэссиди. Человек, не дававший мне покоя последние несколько лет. Он грабит поезда и делает это очень хорошо. Но у меня есть основания думать, что он покинул Штаты.

– Откуда у вас эта фотография? – спросил Карнеги, сорвав вопрос у нее с языка. – С виду она будто ненастоящая. Как вам удалось заставить его позировать?

Гарриман, явно довольный собой, ухмыльнулся:

– Этот снимок стоил всей той истории, которая ему предшествовала. Мы хотели договориться о перемирии. Я рассчитывал, что Кэссиди будет работать на меня, станет моим консультантом. Он знает все уязвимые места моих поездов, знает, где на них легче всего напасть. А еще знает все уловки бандитов, от которых мы могли бы защититься. Фотография сделана в тот день, когда мы с ним встретились. Он стоял почти неподвижно, ожидая, пока к нему подойдет адвокат, так что мой фотограф сделал прекрасный снимок. Думаю, он сумел передать его истинный характер.

– Я действительно вижу некоторое сходство, Джейн, но вряд ли это один и тот же человек, – сказал Оливер, внимательно рассматривая снимок мужчины в поношенной ковбойской шляпе: тот стоял на фоне гористой местности, разведя руки в стороны и глядя на что-то за пределами фотографии.

Снимок был потрясающий, вполне достойный места в музее. Джейн решила, что дом Гарримана и есть своего рода музей.

Человек, с которым они столкнулись в Карнеги-холле, действительно не слишком походил на пропыленного ковбоя со снимка. Одежда была совершенно другая. И фон. И все же Оливер ошибся. Это был один и тот же человек.

Она подошла ближе, притворившись, что хочет рассмотреть его лицо, хотя ей это было не нужно. Взгляд Ноубла Солта, полный смирения и грусти, встретился с ее взглядом, и она потрясенно отвернулась. И сразу отошла.

– Вы правы. Вряд ли это он, – непринужденно заметила она. При необходимости она могла великолепно сыграть любую роль. – Где была сделана эта фотография?

– Неподалеку от границы Айдахо и Юты. На заброшенной почтовой станции. От этого места нас сейчас отделяет целый мир. Целый мир, – повторил Гарриман и вздохнул так, словно тосковал по тому миру.

– Я бы сказала даже, что тот мир и наш ничем не похожи друг на друга, – произнесла она, не отводя глаз от бандита.

– Конечно, – кивнул Гарриман.

Джейн никогда не сомневалась в том, что Бог есть. В конце концов, в одном только Лондоне сосуществует миллион разных миров. Еще миллион – в Париже, еще миллион – в Нью-Йорке. И все они почти никогда не пересекаются. Она считала, что небеса – лишь еще один мир, недосягаемый для человека. Мужчина на снимке существовал в своем, отдельном, особом мире.

Она не могла оторвать глаз от снимка, а Гарриман продолжал рассказывать, радуясь, что она проявляет неподдельный интерес к главному предмету в его коллекции.

– Он примечательный человек, – проговорил Гарриман.

Карнеги уже отошел, Мэри Гарриман тоже двинулась к выходу из кабинета, уводя за собой дам. Бандит мало кому был интересен так, как ей.

– Но чтобы он оказался в Карнеги-холле… это бессмыслица, – продолжил он. – Правда, он очень непредсказуем. Наша последняя попытка встретиться с ним закончилась полной неудачей… Но, может… – Он потянул себя за вислый ус, снова взглянул на карту. – Сообщите мне, если еще когда-нибудь увидите этого человека. И не дайте ему себя провести. Он не тот, кем кажется. Он ловок. Неуловим. Ему нельзя доверять.

– Конечно, – отвечала она, хотя и не была согласна с магнатом. Она знала, что может доверять мужчине со снимка. Чувствовала это. – Конечно, я вам сообщу. Только это был другой человек.

Позже, ночью, когда все в доме уснули, она потихоньку спустилась в кабинет, где хранилась коллекция Гарримана. На следующий день они уезжали, и ей хотелось в последний раз взглянуть на фотографию, осмотреть коллекцию так, чтобы ей при этом никто не мешал.

Она ожидала, что дверь в кабинет будет заперта, но, когда закрыла глаза, лелея надежду, и повернула ручку, дверь подалась. Никто ее не запирал. В камине чуть мерцали угольки. Она решила, что Гарриманы уже наверняка спят, зажгла лампу и в тишине принялась изучать статьи, которые Эдвард Гарриман старательно вырезал, обрамлял и закреплял в соответствовавших им точках на карте. В статьях говорилось о кражах. Она все прочла, изучила на карте все места, где были совершены преступления.

Она не могла соединить мужчину, который ей так помог, с тем, кто взрывал динамитом стенки вагонов и опустошал сейфы в банках. Судя по всему, он любил динамит.

– Мама?

Она тихо вскрикнула, вскинула руку, словно защищаясь, и смахнула со стены фотографию Бутча Кэссиди. Рамка с грохотом рухнула на пол.

В дверях стоял Огастес, широко раскрыв темные глаза, весь дрожа под ночной рубашкой. На его так непохожих друг на друга щеках блестели слезы.

– Ты меня бросила! Ты бросила меня и не вернулась!

– Прости, мой дорогой, – выдохнула она и опустилась на колени возле упавшей фотографии, оценивая ущерб. – Стой там. Тут могут быть осколки, а ты босиком.

Огастес медленно двинулся к ней, не обратив внимания на ее слова. Стекло в рамке треснуло, планки разошлись, и стали видны соединявшие их маленькие гвоздики.

Она подняла рамку и аккуратно перевернула ее изображением вверх. Огастес прижался к ее плечу и вгляделся в снимок, забыв про слезы.

– Мама… Это Ноубл Солт! – воскликнул Огастес. – Он ковбой!

– Тише, Огастес, – умоляюще прошептала она. Теперь уже нельзя было ничего поделать. Кто-то в доме наверняка слышал шум. – Ты сейчас всех разбудишь.

Она опустила снимок на пол, туда, куда он упал, и понадеялась, что мистер Гарриман решит, что рамка упала сама собой. Она взяла сына на руки, прикрутила лампу и поспешила к лестнице, оставив Ноубла Солта на произвол судьбы.

Наутро никто не упомянул о ночном происшествии. Когда слуга явился забрать багаж и отвезти их к пароходу, мистера Гарримана не было дома, но разбитую рамку он уже обнаружил. Он вытащил фотографию и положил ее на свой стол.

Это было неправильно. Она понимала, что так нельзя, но снимок принадлежал ей. Он принадлежал ей.

Не успев толком все обдумать, она скрутила фотографию в плотную трубку, сунула себе в рукав, как собиралась поступить со столовым серебром Гарриманов, и застегнула манжету, чтобы сверток не выпал. А потом спустилась в вестибюль, где ее уже ждали Оливер и Огастес.

Прежде чем Эдвард Гарриман узнает, что фотография пропала, они уже будут на пути в Париж.

* * *

Вернувшись обратно в Париж, она принялась собирать все, что могла найти, не только о нем, но и в целом о Диком Западе. Она искала его имя в заголовках, но истории о ковбоях повествовали в основном о тех, кого уже давно не было в живых. Судя по всему, Бутч Кэссиди был «последним в своем роде».

Она обшаривала все газеты, которые только могла добыть, в поисках упоминаний о нем и его выходках, но сумела обнаружить лишь краткую заметку о налете на поезд, направлявшийся в Сан-Франциско. Задержанный властями грабитель, Ван Паркер, считавшийся подельником Бутча Кэссиди, уже давал показания.

Она отыскала три книжечки историй о Бутче Кэссиди и Диком Западе, где каждая новая небылица казалась еще более немыслимой, чем предыдущая. Единственная легенда, в которой она отдаленно угадала знакомого ей мужчину, повествовала о зиме, когда было так холодно, что почти весь скот вымерз, – в книжке говорилось про «великий падёж», – и людям тоже пришлось нелегко. По замерзающему Дикому Западу поползла эпидемия дифтерии. Бутч Кэссиди, работавший тогда пастухом на ранчо Симпсона, развозил по всему штату лекарство, которое готовила и разливала по склянкам миссис Маргарет Симпсон. Это спасло жизнь многим детям, и слава Бутча прогремела по всему Западу. Если все это было правдой, он заслужил награду, а не петлю, которая грозила ему, если бы он попался в руки властям.

Он был загадкой – грабил банки и отбирал заработки у шахтеров, но всегда ухитрялся убраться по-хорошему и якобы никого не убивал. Конечно, то было слабое утешение. Истории о ковбоях печатали не ради фактов, но ради захватывающих историй, и потому сложно было понять, что в них правда, а что выдумка, созданная лишь для того, чтобы книжки бойчее продавались.

Порой она доставала украденный снимок и объявление, рассматривала его лицо, проигрывала в голове каждый миг той ночи, когда они встретились. Ей помог бандит. Ее целовал бандит. Какую ошеломляющую историю она могла рассказать! За информацию, которая помогла бы его отыскать, обещали премию. Она могла бы описать все, что знала, и отправить в Детективное агентство Пинкертона по адресу, указанному внизу объявления. Могла продать свой рассказ в газеты. Но она этого не сделала.

Она положила снимок и объявление под стекло на своем туалетном столике – как образцы в лаборатории, – а сверху накрыла плотным кружевом и поставила вазу с цветами из шелка.

Шли годы, книжицы о ковбоях перешли от нее к Огастесу, и он еще пополнил коллекцию. Истории завораживали его так же, как и ее, хотя она никогда не рассказывала ему, как связаны между собой Ноубл Солт и Бутч Кэссиди. Оба знали, что Ноубл Солт принадлежал только им двоим, и Огастес всегда говорил о нем так, словно тот подарил ему жизнь, а не просто оставил золотые карманные часы и не просидел рядом с ним долгую, мучительную ночь.

Когда она увидела его в клинике, так сильно переменившегося и все же такого знакомого, то почувствовала, что он будто бы наконец услышал ее молитвы и явился ее спасти. И это было уже чересчур. Она путалась в словах, дрожала и заикалась. Даже Огастес заметил, что ей не по себе. Но у нее было так мало времени… И встреча с ним показалась ей чудом.

7

Когда в сугробахРозы расцветут, назадВернется милый.

Артисты часто просили оставить места в зале для своих родных и друзей, но Джейн никогда ничего такого не делала. Она боялась, что привлечет ненужное внимание, что у нее за спиной станут шушукаться, но директор зала не стал задавать вопросов. Он лишь пообещал обо всем позаботиться, а незадолго до начала спектакля сообщил, что джентльмена, как она и просила, усадили на крайнее место в первом ряду.

Директор не был ни слишком услужлив, ни любезен, и она сухо поблагодарила его. Артисты не фамильярничали с работниками театра. Оливер считал, что так правильно. «Дистанция добавляет тебе таинственности. Ты красивая, загадочная женщина, чей голос заставляет слушателей рыдать. Больше о тебе ничего не нужно знать».

Оливер был кузеном покойного лорда Обри Туссейнта, графа Уэртогского, и при всяком удобном случае пользовался своей громкой фамилией. Жена этого самого лорда Туссейнта случайно услышала, как поет Джейн, в ту пору воспитанница лондонского сиротского приюта, перевезла ее в Париж и передала в умелые руки Оливера Туссейнта, который на протяжении многих десятилетий растил и холил в своей Консерватории певцов и музыкантов.

Впервые услышав, как поет Джейн, Оливер заплакал и принялся благодарить Господа, словно эту двенадцатилетнюю девочку ему послали в награду за труды.

– Ты изменишь всю мою жизнь, – прошептал тогда он. – А я изменю твою.

С того дня ее медленно, но верно превращали в Джейн Туссейнт, Парижского соловья, а она молча и даже с благодарностью на все соглашалась. Те черты, которые могли не понравиться публике, вырезали скальпелем, а порой выбивали стенобитным чугунным шаром. Она избавилась от просторечного лондонского акцента кокни и приобрела подобающую осанку, манеры, холодность. Ее ни о чем не спрашивали, и она тоже предпочитала ни о чем лишнем не думать. Она просто открывала рот и пела, когда ей велели петь, училась, когда велели учиться, и изнуренно валилась на постель, когда разрешали поспать.

Она не понаслышке знала, что такое голод, одиночество, страх, и оттого все, что происходило с ней теперь, казалось ей куда менее жутким и сложным, чем жизнь на улицах Лондона, среди таких же неотличимых друг от друга крысят, у которых не было ни надежды, ни дома. Она понимала, что ей не просто повезло. Ее спасли, и потому с двенадцати до шестнадцати лет она, ни на что не отвлекаясь, работала, чтобы превратиться в певицу высшей пробы, обеспечить себе кусок хлеба и крышу над головой.

Она сумела добиться много большего. Она достигла всех целей, преодолела все преграды. Она оказалась неудержимой, и Оливер был вне себя от восторга. Внесенный им крупный вклад принес прибыль.

В семнадцать лет она получила первую большую роль – ее взяли дублершей Мюзетты[15] в «Богеме» Пуччини. Когда примадонна заболела, Джейн три недели пела главную партию вместо нее. Дублершей ее больше не назначали.

Сегодня, спустя двенадцать с лишним лет и сотни спектаклей, она вновь пела в «Богеме». Джейн больше нравилась дерзкая, боевая Мюзетта и ее песенки, но на этот раз ей досталась роль Мими. Может, это и к лучшему, рассудила она. Пусть Ноубл Солт увидит ее в роли Мими, ранимой, нежной, нуждающейся в помощи. Она отчаянно нуждалась в помощи.

Она не верила, что он придет. Зачем ему приходить? Она вспомнила, как уговаривала его в кондитерской, и решила, что не сумела его убедить. Все, что было между ними, и теперь, и шесть лет назад, не способствовало доверию. И все же в их первую встречу, когда ее сын был так болен и она так тревожилась, она открыла в себе много нового. И с тех пор стала другим человеком.

Ноубл Солт – Бутч Кэссиди – оставил в ее жизни неизгладимый след.

На протяжении четырех актов она пела, рыдала и умирала ради него одного. Позже она пришла к выводу, что никогда еще так хорошо не выступала. Дирижер расхваливал ее, труппа недоуменно переглядывалась. В этом была ее вина. Она никогда никого не подпускала к себе слишком близко, и все в театре считали ее заносчивой примадонной.

Когда она наконец вышла из театра и окунулась в благоухание ночи, ее ждал Ноубл Солт. На нем был тот же костюм, в котором она его видела утром, и стоял он точно там, где она попросила. Ее меховой палантин в тот вечер оказался ни к чему. В воздухе чувствовалось приближение холодов, но Джейн, разгоряченная пением и предвкушением встречи, не ощущала прохлады. Ей вдруг стало страшно. Она не успела все продумать.

– У меня нет ни машины… ни экипажа. Но я попросил оставить для нас столик вон там. – И он кивнул в сторону известного ресторана, где собирались после спектаклей завсегдатаи Оперы. – Я шел пешком.

– От дома?

– Это не то чтобы дом. Комната в лачуге. На время. Я давно не бывал в Париже.

В его голосе был привкус мест, о которых она даже представления не имела. Отзвук бескрайних равнин, высоких гор и палящего солнца – но у нее не было времени погреться в его лучах. Они стояли посреди оживленной улицы, а в Париже всюду имелись любопытные глаза. Люк ждал ее в длинной веренице машин, в полуквартале от театра. Ей придется быть сдержанной и осмотрительной.

– Я не смогу поужинать с вами. Моя экономка присматривает за Огастесом, но она стара, а Огастес тревожится. Он не ляжет спать, пока я не вернусь.

– Он хозяин в доме?

– Да.

– Далеко отсюда до вашего дома? – спросил он. – Мы сможем дойти пешком?

– Совсем близко. Но меня ждет Люк… Мой шофер.

Он качнулся вперед, потом назад. Он стоял, широко расставив ноги, не вынимая рук из карманов, не сводя с нее глаз.

– Скажите, чего вам хочется, – мягко произнес он.

Она помедлила. Ноубл Солт сделал все так, как она просила, и это вселяло надежду, но все же Люку лучше не видеть их вместе. Он вспомнит, что они уже встречались сегодня днем, и доложит об этом.

– Мне нужно предупредить Люка, – быстро сказала она. – Он за мной шпионит. Мне не хочется, чтобы он снова увидел нас вместе.

Ноубл Солт вытащил из кармана маленькую книжечку, раскрыл ее на последней странице:

– Напишите ему записку. Велите ехать домой. Клочку бумаги он возразить не сможет.

Она взяла у него из рук карандашик и сделала, как он велел. Рука у нее чуть дрожала, дыхание сбилось.

Он вырвал листок из книжечки, сложил и огляделся по сторонам. В нескольких метрах от них продавал афиши мальчишка лет двенадцати. Ноубл Солт выудил из кармана банкноту, отдал Джейн записку и деньги:

– Я не говорю по-французски и не смогу этого сделать. Скажите мальчику, чтобы он передал записку вашему шоферу. Я подожду там. – Он указал на другую сторону улицы. – Если передумаете, просто идите одна. И мы обо всем забудем.

Она взяла у него деньги и записку и сделала, как он сказал: попросила мальчишку передать Люку записку, но лишь когда его машина окажется первой в очереди. Мальчишка согласился и выхватил деньги из ее рук так быстро, что край сложенной записки чуть порезал ей палец. Она испугалась, что записка вообще не доберется до Люка.

Впрочем, будь что будет. Она не подчиняется Люку. А скоро не будет подчиняться вообще никому. И она пошла через улицу к мужчине, которому собиралась доверить весь свой мир.

* * *

– Я не стану спрашивать у вас адрес, хотя… Обстоятельства таковы, что нам лучше бы доверять друг другу, – произнес Ноубл, приноравливаясь к ее шагам.

Она не ответила. Ей пока не хотелось говорить. Она шла чересчур торопливо, не глядя по сторонам, хотя сутолока парижских улиц даже в столь поздний час не позволяла двигаться так быстро, как ей бы хотелось.

Он увильнул от мчавшегося навстречу велосипеда, присвистнул, когда из кузова грузовика вывалилась корзина с капустными кочанами и те весело покатились по тротуару. Он пнул один из них, Джейн споткнулась о другой.

– Джейн, – проговорил он, и она услышала нотку осуждения в его голосе.

Она мельком взглянула на него. Он протянул ей ладонь, и она, поколебавшись, продела свою затянутую перчаткой руку под его локоть. Так будет менее приметно, чем если она возьмет его за руку.

– Не спешите, – прошептал он. – Вы мчитесь так, будто у вас под седлом колючка.

Она кивнула, неловко сгибая и разгибая пальцы. Он обхватил ее ладонь своей и пошел медленнее:

– Мы просто гуляем.

– Мы просто гуляем, – повторила она и попыталась подстроиться под его дыхание.

Ладонь у него была теплая, его присутствие вселяло уверенность, и она позволила себе чуть расслабиться, хотя до полного спокойствия было очень далеко.

Они миновали еще квартал. Торговый район закончился, уступив место жилому, и транспорта стало меньше. Она указала на узкую улочку, что вела к дому кружным путем. Люк поедет по другой улице. Только теперь она поняла, что он сказал.

– Обстоятельства… таковы? – переспросила она. – Что это значит?

– Если я стану вашим телохранителем, вы должны чувствовать себя в безопасности рядом со мной.

– Так вы согласны? – Она остановилась, крепко вцепилась пальцами в его руку.

Он вновь увлек ее вперед, чуть коснувшись ее пальцев своими. Она разжала хватку и выдохнула.

– Я еще не решил. У меня есть вопросы.

– Не знаю, найду ли я ответы, – отозвалась она, и ее нервы снова напряглись до предела.

– Куда мы идем, Джейн? – мягко спросил он.

Она не стала возражать против того, что он обратился к ней по имени. Теперь уже поздно протестовать. Она с первого мгновения повела себя с ним так, словно они старые друзья, и не может винить его за фамильярность.

Она повела его за собой. Они свернули на ее улицу, миновали дом – в окне у Огастеса горел свет, – но она промолчала. На углу улицы она указала на скамейку перед газетным киоском, где обычно читали утренние газеты:

– Сядьте здесь. Дальше я пойду одна.

Ей показалось, что усы у него огорченно понурились, но он, ничего не говоря, покорно опустился на скамейку, места на которой хватило бы обоим.

– Что у вас за вопросы? – спросила она, примостившись подальше от него.

Он вздохнул:

– Сколько мне можно задать?

– У меня десять минут. Потом я уйду.

– Что случилось с Оливером?

– В последнее время он был нездоров. Как-то раз в клубе с ним случился удар, которого он не пережил.

– Давно это произошло?

– Почти год назад.

– Значит, у вас было время подыскать телохранителя. Почему я?

Она поморщилась. Вопрос был сложный.

– Я мало кому доверяю. Мало кого знаю. Я уже решила, что найму человека, как только доберусь до Америки. Одного из этих пинкертонов, о которых так много пишут.

Она нарочно старалась его поддеть, но, если эта фамилия его и смутила, он сумел это скрыть. Она продолжала:

– Но сегодня утром вы, американец, с которым я лично знакома, явились словно из ниоткуда, и я сочла это счастливым стечением обстоятельств.

– Хм-м. Счастливым стечением обстоятельств. Тогда чего же вы так боитесь? Вы как комок нервов.

– Я не боюсь, – возразила было она, но осеклась. Времени на споры у нее нет. – Просто не хочу, чтобы меня видели с мужчиной. Я в этом городе знаменитость, но, когда не пою, веду затворнический образ жизни. Я не бываю на званых вечерах и балах, особенно теперь, после смерти Оливера. Поползут слухи, начнутся разговоры. Мне кажется, вам это ни к чему.

– Правда? – спросил он. – Отчего же?

Она заставила себя ответить на его взгляд. Смотрела на него не моргая. В темноте он казался бесцветным, не было видно ни яркой голубизны глаз, ни каштановой шевелюры с золотистым отливом. Серый, тихий, он просто сидел и ждал, когда она снова заговорит. Она действительно боялась, это он верно понял, но его боялась меньше, чем всех и всего прочего. Однажды он уже доказал, что он на ее стороне. Ей хотелось верить, что так будет и дальше.

– Оттого, что вы и сам знаменитость, – прошептала она.

Тишина. Она заставила себя выждать.

– Кем именно вы меня считаете? – спросил он, и дрожь, пробежав по плечам, застыла у нее в животе; может, лучше притвориться, что она ничего не знает?

– Джейн?

Его голос прозвучал не громче, чем ее шепот, но она услышала, что и он тоже боится, и это открытие придало ей смелости.

– Шесть лет назад, вскоре после того, как вы мне помогли, я увидела объявление о розыске двух преступников. Я вас узнала. В объявлении вас называли Бутчем Кэссиди, бандитом, который, по сведениям Детективного агентства Пинкертона, скрывается от закона.