Бандит Ноубл Солт

Мама всегда была такой, всегда защищала его, даже когда ему не хотелось, чтобы она это делала.

– Нам нельзя прятаться, Огастес, нельзя совать голову под крыло лишь потому, что кто-то считает себя лучше нас. Я пою, чтобы все знали, что лучше меня никого нет, а значит, нет никого лучше тебя. Я бросила в их жалкие лица тот факт, что они оскорбили лучшее сопрано Парижа. И я этого не забуду и не прощу.

Когда Огастес прижался носом к стеклянной витрине кондитерской, в зале показалась дочь владельца, ровесница Огастеса. Она махнула ему рукой:

– Привет, Огастес.

– Привет, Моник.

Она всегда была к нему добра. Поначалу она задавала вопросы насчет его лица, но на них всегда легко было ответить. Получив ответы, она больше не возвращалась к этой теме.

– Пойдем, я покажу тебе котенка. У него очаровательное черное пятнышко на правой щеке, прямо как у тебя, поэтому я назвала его в твою честь. Я так и думала, что ты сегодня зайдешь, ведь ты по понедельникам бываешь у доктора Моро.

– Моник, отведи Огастеса за прилавок и ни в коем случае не пускай котенка в кухню.

Огастес сразу последовал за Моник – мама всегда позволяла ему с ней поиграть. Напоследок он обернулся и, надеясь, что мама расщедрится, прибавил ко всему, что уже успел заказать, кусочек лимонного пирога. Мама и мистер Солт по-прежнему изучали ряды эклеров, пирожных и тортов, но мама что-то увлеченно говорила, стоя гораздо ближе, чем считалось приличным, а мистер Солт так же увлеченно слушал, сцепив за спиной руки, чуть ли не касаясь ее склоненной головы своей головой. Мама любила сладости почти так же, как Огастес, но ему показалось, что сейчас взрослые говорили вовсе не о том, что будут заказывать.

– Огастес, идем, – нетерпеливо окликнула Моник, и он кинулся следом за ней за прилавок, не желая расстраивать подругу даже из-за столь нежданного гостя, каким был Ноубл Солт.

* * *

Бутча обругали, потому что он вошел через парадную дверь. Но даже если его и предупреждали, что входить нужно с какой-то другой стороны, он этого не понял. Доктор гордился своим английским, но французский акцент у него был такой густой, что Бутчу приходилось вслушиваться в каждое слово, расшифровывать каждый слог. Испанский, который он подучил в Боливии, во Франции оказался бесполезен. Правда, теперь Бутч куда быстрее переходил на язык тела и жестов. К несчастью, язык оружия понимал каждый, так что ему пару раз приходилось прибегать и к нему: он мог при случае припугнуть пистолетом, но только чтобы поскорее донести до собеседника свою мысль.

Жена французского доктора говорила на английском лучше, чем ее муж, но теперь напустилась на него, словно на глупых цыплят, которых он частенько гонял в детстве.

Ее требование показалось ему разумным, но было уже поздно. Она попыталась выгнать его обратно, туда, откуда он заявился:

– Выходите отсюда. Я впущу вас в заднюю дверррь.

Из кабинета врача, где сам он неделю назад получил приведшую его в смятение консультацию, вышла женщина. За руку она держала мальчика лет девяти-десяти. Правая сторона лица у мальчика была темно-бордовой, почти черной, и от этого казалось, что его голова разделена на две части: половина лба, носа и губ оставалась нетронутой, другая, отечная, выглядела так, словно ее по ошибке покрасили не той краской.

На мгновение Бутч замер, уставившись на ребенка, как делает всякий, столкнувшись с чем-то странным. Мальчик отвернулся, и Бутч теперь видел лишь левую, нетронутую половину его лица. Он ощутил прилив сочувствия, а потом вдруг застыл, не веря своим глазам.

– Убирайтесь отсюда! – прикрикнула жена доктора.

Бутч, не обращая на нее никакого внимания, стащил с головы шляпу. Доктор вышел из кабинета вслед за дамой и мальчиком: он что-то говорил на ходу, и было ясно, что он извиняется.

Дама величаво кивнула, не останавливаясь, и крепче сжала руку ребенка:

– Идем, Огастес. – К мальчику она обращалась на английском, но врача поблагодарила на французском. После этого она наконец смерила его взглядом.

Он мечтал о ней – он всегда был и оставался романтичным дурнем, – но, когда ее взгляд скользнул по нему, в ее глазах и лице ровным счетом ничего не изменилось. Она не замедлила шаг, даже не задержалась, чтобы получше его разглядеть. Она спешила уйти.

– Отойдите в сторону, сэр, – потребовала жена доктора. – Вы нарушили наши правила. Больше не приходите сюда. Мы не станем вас обслуживать.

Он пожал плечами и вслед за дамой с ребенком вышел из клиники, радуясь, что ему в конце концов не придется ничего решать. Ему не слишком понравился план доктора Моро, включавший сломанную челюсть, разбитый нос и измененную форму скул. Врач обещал ему новое лицо и новую жизнь, но он решил, что наверняка найдет кого-нибудь, кто сломает ему нос за бесплатно. А если сменить прическу и не сбривать бороду, никто никогда не узнает старого доброго Бутча Кэссиди.

Борода у него росла густо и прекрасно скрывала его столь приметный квадратный подбородок. В молодости он никогда не носил бороды – не мог вытерпеть, что кожа под ней чешется, а сама она колется, что во время еды в ней застревают крошки, а по ночам в нее набиваются ползучие гады. Волосы у него тоже отросли, но он гладко зачесывал их назад с широкого лба, а на висках и затылке стриг совсем коротко. Они стали еще темнее, хотя и не такими темными, как борода, но он подумывал перекрасить и их, и бороду в черный цвет, чтобы стать еще менее узнаваемым.

Дама смотрела на сверкающий новый автомобиль, что приближался к ним, огибая экипажи и пешеходов, а мальчик смотрел назад, на него. Конечно, Огастес его не узнал. Ему тогда было года четыре, – пусть даже он и казался не по годам развитым, – и встретились они в другом городе, на другом конце света.

Родимое пятно на лице мальчика стало плотнее, толще, и от этого его правая щека и правое веко чуть обвисли. Улыбка тоже казалась кривоватой, но он все равно улыбался. Одет он был с иголочки – короткие штаны, курточка, жилет, шляпа, сдвинутая на правый бок, словно чтобы чуть прикрыть помеченную пятном сторону лица.

Огастес потянул мать за рукав, но та и без того уже обернулась.

Бутч подметил миг, когда она узнала его, и его сердце, все его внутренности пустились в пляс. Ему нужно было развернуться, поскорее уйти, но вместо этого он стоял и ждал, как она поступит. Ему следовало огорчиться из-за того, что и женщина, и мальчонка его узнали, несмотря на весь маскарад. Но он не огорчился. Какая-то часть его этому обрадовалась.

Позже он все спишет на свое одиночество – ему было до ужаса одиноко. Он станет во всем винить длинный путь, который к тому времени одолел, и страдания, которые повидал, а повидал он их очень много. Он станет винить даже мадам Моро за то, что устроила скандал. Она шипела, грозилась и выталкивала его из клиники, а потом повернулась к Джейн Туссейнт и принялась извиняться. Она обозвала его глупым американцем. Это он вполне понял.

Он и был глупым. Он не смог заставить себя уйти.

Он не понял, что именно Джейн сказала мадам Моро, но та в конце концов успокоилась, ушла в клинику, закрыла за собой дверь и перевернула висевшую за стеклом табличку.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила Джейн.

С тех пор как он покинул Штаты, прошло шесть долгих лет, а Ноублом Солтом он пробыл всего лишь день, и все же он шагнул к ней, сжимая в руке свою шляпу, мгновенно входя в роль.

Они пришли к доктору Моро с той же целью, что и он сам. Ради нового лица. Но гений доктора Моро ограничивался носами и подбородками, и Огастеса с его бордовой, распухшей щекой ждала неудача.

Бутч не стал говорить, что сочувствует мальчику. Лицо у Огастеса было милое. Но спокойной, неприметной жизни ему с таким лицом не видать.

Они предложили их проводить, зайти вместе в кондитерскую, прогуляться по парку, и он покорно пошел, переставляя одеревеневшие ноги, едва дыша, лишь бы не очнуться от этого чудесного сна. Он был так одинок.

А потом Огастес ненадолго улизнул, и Джейн зашептала, быстро, настойчиво. В ее английском теперь слышался явный французский акцент, не то что при их первой встрече. Впрочем, возможно, она просто отвыкла на нем говорить. Ощущение нереальности никуда не делось, и он с трудом мог сосредоточиться на ее словах, потому что не успел еще привыкнуть к тому, что их произносила она. Джейн Туссейнт стояла с ним рядом, а колокольчик над входом в кондитерскую все тренькал, пытаясь его разбудить.

– Я хочу нанять вас, сэр.

– Для чего?

– Для защиты.

Он ошеломленно уставился на нее.

– Я отправляюсь на очередные гастроли по Америке… Как в тот раз, когда мы с вами встретились.

– Я не вернусь в Америку, – сказал он, и от этих слов, произнесенных вслух, пусть даже лишь шепотом, чуть не расплакался. Он соскучился по дому. Он был страшно одинок. И ему так сильно хотелось домой.

– Вы хороший человек, мистер Солт? Благородный, как и ваше имя? – не сдавалась она, не глядя на выставленные в витринах пирожные.

Она раскраснелась, глаза у нее блестели, и он испугался даже, не больна ли она.

– Нет, мэм.

Ее брови взлетели вверх, за ними последовали уголки губ, – он сумел ее удивить, – а на правой щеке показалась ямочка. Он ошеломленно глядел на эту ямочку, не в силах отвести глаз.

– Значит, вы не хороший человек? – переспросила она, хотя он знал, что она и в первый раз услышала его ответ.

– Нет, не хороший.

– Но… я могу кое-что вам доверить?

– Что именно, мэм?

– Своего сына и… себя.

– Я не имею привычки обижать женщин и детей, если вы об этом.

– Вы не имеете такой привычки?

– Я в жизни не обижал детей и женщин.

– А что насчет других мужчин? Имеете ли вы привычку обижать мужчин? Вы опасны?

В ее голосе так явно звучала надежда, что он чуть расслабил застывшую от напряжения спину, улыбнулся ей уголком рта:

– Я не люблю обижать других людей. Но мне доводилось их обижать. И я смогу снова… обидеть кого-то, если в том будет нужда.

– Вы умеете стрелять?

– Вы просите меня кого-то убить, мисс Туссейнт?

– Нет! Mon dieu[12], конечно, нет. Мне нужна охрана. Личный охранник. А вы к тому же американец. Мне нужен американец.

Он не мог вернуться назад. Он отчаянно хотел вернуться назад. Он замотал головой, но ее шепот сменился нескончаемым потоком слов:

– Все уже устроено. Но мне необходима охрана. – Она никак не могла подобрать верное слово.

– Телохранитель?

– Да… телохранитель.

– И вы хотите нанять меня? – Его охватило нестерпимое желание расхохотаться. В последнее время он так мало смеялся. В последние годы в его жизни было так мало приятного.

– Вы только что сказали, что носите в ботинке пистолет. Если я правильно помню, у него большая деревянная рукоятка. Кажется, это кольт сорок пятого калибра.

При этих словах смех, что бурлил у него внутри, рассеялся.

– Да будь я проклят.

– Вы когда-нибудь убивали?

Он ошарашенно глядел на нее сверху вниз.

На щеках у Джейн Туссейнт алели пятна румянца, вся она буквально дрожала от тревоги.

– Сегодня вечером, в семь, я пою в Опера Гарнье. Это опера. «Богема». Для вас будет оставлено место… в первом ряду. Вы придете?

Голова у него кружилась, но все же он осознал, что есть вопрос, на который ему необходимо сейчас же получить ответ.

– Где ваш муж?

– У меня нет мужа.

Он нахмурился. Эту деталь он запомнил очень четко. У Джейн Туссейнт был муж.

– Насколько я помню, его звали Оливером. Он был так стар, что годился вам в дедушки. А еще он отправил вас прочь с первым встречным и не удосужился даже узнать, пережил ли ваш мальчик ту ночь.

– Он думал, что вы доктор. Вы и сами тогда этого не отрицали, и, судя по всему, он не зря вам доверился, хотя я так и не сумела себе объяснить, ради чего вы пошли на такое.

Он тоже не мог себе этого объяснить и потому даже не пытался. За свою жизнь он совершил тысячи импульсивных, нелепых поступков и ни один из них не мог толком объяснить. В голове у него прозвучали строки, и он постарался их запомнить, чтобы позже записать в свою книжечку.

Ветер толкаетВверх перекати-полеК краю утеса.

– Оливер мертв, – сказала она, очертя голову бросаясь к цели. Она и сама чем-то напоминала перекати-поле. – Гастроли спланированы. Билеты на пароход куплены. Даты назначены. Мне нужен сопровождающий. Нам. Мне и Огастесу.

Она кашлянула, прочищая горло, и распрямилась, встретилась с ним глазами, придала лицу безмятежное выражение.

– Я вам хорошо заплачу, – прибавила она.

– Эти гастроли устроили вы сами, – проговорил он. – Нет никакого начальника, который будет дышать мне в затылок и говорить, что делать?

– У меня есть импресарио, в каждом городе нанят оркестр с дирижером, но начальника нет… И мужа тоже. Я сама все устроила, так что дышать вам в затылок и говорить, что делать, тоже буду я. Вам нужно будет делать все, о чем я вас попрошу.

Отчего-то мысль об этом его совершенно не огорчала. А еще он понимал, что она и представить себе не может, как двусмысленно звучит ее предложение.

Она боялась, что он откажется. Он видел этот страх в каждом ее движении, в том, как она едва осмеливалась дышать. Джейн Туссейнт была в отчаянии.

– Мне бы не хотелось обсуждать это в присутствии сына. Вы придете сегодня вечером? – с мольбой в голосе спросила она.

Он зачарованно кивнул, и уже в следующий миг рядом с ними появился Огастес. Он подоспел как раз вовремя, спас Бутча от Джейн – а может, наоборот, Джейн от Бутча, – и охотно выбрал им всем пирожные.

6

Благороден тот,Кто отдаст жизнь за других.Жаль, это не я.

Через месяц после встречи с врачом, который не был врачом, Джейн Туссейнт увидела полицейский циркуляр, в котором сообщалось, что власти разыскивают некоего Бутча Кэссиди. С листка объявления на нее смотрел Ноубл Солт, глаза его были серьезны, губы трогала чуть заметная улыбка. На снимке в листовке он был без усов и от этого выглядел моложе. И все же она сразу узнала его и, остановившись, уставилась на фотографию, быстро, не веря тому, что видит, прочла подпись. А потом сорвала циркуляр со стены пассажирского вагона.

– Что ты делаешь? – спросил Оливер, жестом подзывая носильщика к груде их багажа.

– Это доктор Солт, – ответила она, не отрываясь от глубоко посаженных глаз на фото.

Снимок был черно-белым, но она знала, что в жизни эти глаза сияют яркой, искренней голубизной.

– Кто?

– Врач, который вылечил Огастеса… Это он.

– Что за глупости, – буркнул в ответ Оливер.

Когда Огастес заболел, он действительно посылал за врачом. За кузеном жены Эдварда Гарримана, мужчиной с землистым лицом и запавшими глазами по имени Вирджил Солт. Доктор Вирджил Солт явился в гостиницу вскоре после того, как оттуда ушел первый доктор Солт, устало извинился, что не пришел накануне, и в свое оправдание сослался на вспышку дифтерии в городе. Еще он подтвердил, что никогда не слыхал про Ноубла Солта.

– Моего брата зовут Джаспером, сына – Алонсо, отца – Тедди, а сам я Вирджил. У нас есть еще кузен, Норман. Все мы врачи, но Ноублов среди нас нет. – Он устало усмехнулся, мельком заглянул Огастесу в горло, скользнул рукой по его прохладному лбу и объявил, что худшее позади. Уходя, он оставил растерянной Джейн крупный счет и «целебную мазь для лица мальчика», оказавшуюся такой же бесполезной, как все ее расспросы.

Оливер передал мистеру Гарриману чек для доктора Солта в тот день, когда они сели в принадлежавший магнату поезд и отправились в путь, продолжая гастроли.

Оливер не участвовал в лечении Огастеса. Ему нужно было умасливать, льстить и жать руки. Он был честолюбцем без примеси благородства. Ее успех был его успехом, ее будущее – его будущим. В ту ночь, когда Огастесу стало лучше, он наверняка лег лишь с рассветом, а до того сделал все возможное для Парижского соловья и Консерватории Туссейнт. Она его ни в чем не винила. Они заранее обо всем договорились. Она не нуждалась в его присутствии у постели больного сына.

Она не рассказала ему о той длинной, странной ночи, потому что сама не знала, что думать. Не знала, что делать с Ноублом Солтом. И с собой.

Она не понимала, почему поцеловала его. На нее это не было похоже. При мысли об этом она грустно усмехнулась. Нет, совсем не похоже. Можно было бы все списать на чувство благодарности, на волну облегчения, захлестнувшую ее, когда она поняла, что Огастес мирно спит рядом с ней, сжимая в руках часы, которые дал ему Ноубл Солт, и что кожа у него влажная и прохладная. Но дело было не в этом. Не только в этом.

Она ясно дала ему понять, что ему нужно уйти, и он тут же собрался, учтиво, мягко, словно не просидел всю ночь в неудобном кресле, оберегая их сон. Он скользнул взглядом по ее лицу, по фигуре, и она сразу увидела, что он восхищается ею. Он ведь слушал ее три вечера подряд!

Она испугалась, но не так, как обычно пугалась мужчин. Нет, она по какой-то неведомой причине испугалась, что никогда больше его не увидит, и при мысли об этом ее вдруг пронзила острая боль. Она никогда не влюблялась, никогда прежде не восхищалась ни единым мужчиной. Он был так хорош собой и так нежен. Вот почему она поцеловала его. И снова испугалась, потому что он ответил на ее поцелуй, и в его поцелуе чувствовалось желание.

Ноубл Солт знал, что делает. А она не знала.

То был ее первый настоящий поцелуй. Нежный, искренний. Но она почувствовала лишь привкус своего ужаса. Он тоже почувствовал этот привкус и сразу отпрянул, и по лицу его разлилось сожаление. Она едва не поцеловала его еще раз, потрясенная тем, что растратила всю свою вдруг обретенную смелость на ничем не примечательное прощание.

С фотографии в циркуляре на нее смотрел Ноубл Солт. Джейн была в этом уверена, но Оливер принялся ее торопить. Гастроли продолжались, впереди ждала еще дюжина городов, и Оливера куда больше тревожили их сундуки и гостиничные номера, чем поблекшее объявление на стене салон-вагона. Огастес тоже цеплялся за ее юбку, спеша выйти на перрон и размять ноги.

Она скатала плотный лист циркуляра в трубочку и убрала в ридикюль.

В объявлении его называли Бутчем Кэссиди.

Бутч[13]. Какое жуткое имя. Почти такое же нелепое, как ее собственная фамилия. Интересно, отчего его так прозвали. У подобных имен всегда есть история. Имя ему не шло, так что как она ни старалась, но про себя всегда звала его Ноублом Солтом.

В этом не было смысла. В нем не было смысла. В циркуляре говорилось, что он вооружен и опасен, что его ищут, потому что он совершил множество ограблений и орудовал в разных штатах. Пассажирам предлагалось внимательно оглядеть своих спутников и лишь затем садиться в поезд, ведь тем же поездом могли ехать бандиты: полиция разыскивала не одного только Ноубла Солта, точнее Бутча Кэссиди. Власти предупреждали, что сообщником Кэссиди является некий Гарри Лонгбау по прозвищу Сандэнс-Кид, и полагали, что преступники скрываются вместе.

Она стала высматривать Ноубла Солта среди зрителей в каждом зале, где пела, и всякий раз, уходя со сцены, ждала, что он выйдет ей навстречу из-за кулис. Потом она решила, что ей все это просто пригрезилось. Но у Огастеса остались его часы, дорогая вещица, и он тоже без конца вспоминал про доктора Солта.

– Мама, он ушел, не попрощавшись. Я хочу снова его увидеть. У него был револьвер. Помнишь пистолет у него в ботинке?

Она все помнила – но ведь они путешествовали по Америке. К тому же тогда она была так измучена, а Огастес так сильно болел. Он даже не доставал пистолет и не предлагал мальчику его подержать. Он просто спокойно ответил: «Это для защиты. Я не всегда знаю заранее, с кем придется иметь дело». А потом опустил штанину и прикрыл черную рукоятку, и Огастес, поглощенный своей болезнью, не стал его ни о чем больше расспрашивать.

Когда ее американские гастроли окончились, они с Огастесом и Оливером прибыли обратно в Нью-Йорк. Им предстояло сесть на корабль и вернуться в Париж, но прежде мистер Гарриман с женой на три дня пригласили их к себе в имение, в Арден[14]: там она пела для влиятельных гостей и гуляла с Огастесом, радуясь небольшой передышке перед отплытием домой.

Гарриман был невысокий человечек, остроглазый и быстрый, в круглых очках, сидевших на кончике мясистого носа, который казался еще крупнее благодаря оттенявшим его густым усам. Усы висели под носом подобно буферу, что приделан спереди к паровозу: они закрывали и рот, и почти весь небольшой подбородок. Казалось, Гарриману вовсе не интересна ни она сама, ни ее пение, но ему очень хотелось порадовать семейство Карнеги, владельцев мюзик-холла, в котором она дала свои первые американские концерты.

Он доверил Туссейнтов заботам своей жены Мэри, и та все три дня хлопотала вокруг них. Она была любезна, приветлива и добра к Огастесу – в восемьдесят восьмом у нее умер сын, его ровесник, – но все же не удержалась и пригласила своего кузена, доктора Вирджила Солта, еще раз взглянуть на его лицо.

– Ну конечно же, с этим можно что-то сделать, – приговаривала она, качая головой и прижимая пальцы к щеке мальчика. – Ах, как мне жаль бедняжку.

Мистер Гарриман предварил выступление Джейн строгим поклоном и коротко напомнил своим гостям, что и сам увлеченно занимается «филантропией в музыкальной сфере».

Оливер аккомпанировал ей на рояле, то и дело переводя взгляд с нее на сидевших в углу Эндрю и Луизу Карнеги. Оливер слышал, что они восхищаются талантом Джейн.

Карнеги, железнодорожный магнат и крупный сталепромышленник, был невысок, как и Гарриман, но выделялся величественной осанкой, благородной белой бородой и любознательностью во взгляде. Он попросил Джейн спеть «О плачь же, плачь же», песню, которую она исполняла в тот вечер, когда встретила Ноубла Солта, и радостно захлопал, когда она спела и традиционную версию, и более современный вариант. Обе песни были бесконечно печальными и очень шотландскими по духу.

Ох плачь же, плачь же, любовь красиваИ ярка, словно самоцвет, когда юна,Когда же старая она, то холодеетИ меркнет, тает, как рассветная роса.

Глаза у мистера Карнеги увлажнились, и он попросил ее спеть снова, без музыки, «так, словно вы стоите на холме и глядите на море», а когда она допела, поблагодарил и ее, и мистера Гарримана за «чудеснейший вечер».

В нижней гостиной манхэттенского дома Карнеги, ребенком эмигрировавшего из Шотландии в Америку, якобы имелся орган, и Оливер, как истинный импресарио, предложил устроить так, чтобы Джейн спела и там. Карнеги отвечал, что очень хотел бы этого, но Оливер, к счастью, не стал настаивать.

Когда беседа переключилась на деловые вопросы – мистер Карнеги недавно продал свою фирму Д. П. Моргану за четыреста восемьдесят миллионов долларов, – о Джейн забыли. Дети нехотя предложили Огастесу присоединиться к игре в крокет, что шла на просторной лужайке к югу от дома. Оливер вслушивался в разговоры мужчин, ожидая возможности перехватить инициативу. Талант Джейн многое дал им обоим, и все же его не хватало, чтобы удовлетворить все амбиции Оливера.

– Джейн уверена, что видела его в Карнеги-холле, – услышала вдруг она; Оливер произнес эти слова громким голосом.

– О ком это он, дорогая? – спросила стоявшая неподалеку миссис Гарриман, прерывая беседу с группкой дам.

Джейн мотнула головой, притворяясь, что не понимает, но Оливеру уже удалось завладеть вниманием мистера Гарримана и мистера Карнеги. Оба дельца не сводили с него глаз.

– Бутча Кэссиди… бандита… Так, Джейн? Она говорила об этом очень уверенно, а я знаю, что она не склонна выдумывать. Она увидела в поезде полицейский циркуляр и узнала его.

Мистер Гарриман смерил ее взглядом, в котором было куда больше заинтересованности и внимания, чем когда-либо прежде, и двинулся к ней. За ним по пятам шел Карнеги, а замыкал шествие Оливер, сияя торжествующей улыбкой. Ей захотелось его ударить. Когда она заметила в поезде тот циркуляр, он от нее отмахнулся. Он об этом больше не вспоминал, и она тоже не заговаривала на эту тему. Но теперь он вел себя так, словно заранее приготовился к столь неожиданному повороту в беседе.

– Мы подумали, что это доктор Солт. Мы ведь вызвали его к мальчику, – продолжал Оливер, изо всех сил стараясь поддержать разговор. – Джейн, каким именем он тогда назвался?

– Никаким, – солгала она. – Как сказал мистер Туссейнт, мы тогда сочли, что он и есть доктор Солт. Оливер убеждал меня, что я ошиблась, когда увидела то объявление, – спокойно прибавила она, сверля мужа взглядом. – Боюсь, что многие американцы кажутся мне похожими друг на друга.

– Но почему тот человек оказался за сценой? – спросил Карнеги.

– И почему позволил вам думать, что он – кто-то еще? – прибавил Гарриман.