Хорошая девочка

А этот человек у воды сейчас несчастен. И мне становится тоскливо, будто я вижу в его лице всех архитекторов мира, включая себя.

Аполлонов меня наконец замечает, и приходится оторвать от него взгляд. Я робко приближаюсь к нему. Не решаюсь сесть рядом, как будто он задушит меня своей печалью. А Андрей Григорьевич же, в свою очередь, не слушая моих возражений, встает, выкидывает сигарету в дедушкину пепельницу-банку и, обняв за талию, помогает сесть на лавочку.

И опять эти чертовы мелкие разряды тока! Хоть совсем его не касайся!

– А то до утра бы там стояли, – комментирует он, доставая новую сигарету вместо той недокуренной.

– Извините, что беспокою, но… – Я облизываю губы, пряча смущение от лишних прикосновений. Не знаю, что сказать, чтобы не показаться бестактной. – У вас все в порядке? Может, нужна помощь? Хотя чем я могу помочь. Глупо, наверное, просто ну… мне показалось… – Аполлонов смотрит на меня таким взглядом, что я тут же умолкаю, чтобы не нести чушь.

Почему рядом с ним я так сильно хочу казаться взрослой и профессиональной, что в голове не остается ни одной разумной мысли? Одна каша. Я превращаюсь в заикающуюся школьницу, которая несет полный бред.

– Извините, в общем, – бормочу, будто готова встать в угол и понести наказание.

Андрей Григорьевич слабо улыбается, и все равно на щеках проглядываются ямочки. Я за сегодня их видела чаще, чем за все полгода, что он у нас преподавал.

– За что? У вас замечательная семья. – Он говорит искренне, я это чувствую, но отчего-то переводит взгляд на грозовое небо. Вот-вот снова польет дождь.

Мне хочется извиниться за то, что у меня слишком шумные и странные родители, что дедушка всегда такой подозрительный (он не работает в органах уже больше двадцати лет, а по-прежнему считает, что за ним следят) и совсем не хотел обидеть его, намекая, что Аполлонов как честный человек должен на мне жениться и что тетя вообще ерунду говорила весь вечер, а ее Таро – это чушь полная.

– Мне было приятно почувствовать себя частью такой дружной компании. Давно я не испытывал ничего подобного. Если бы не захотел оставаться – не остался.

– А вы…

– Мои родители погибли, когда я был ребенком. Дед умер пять лет назад, у меня осталась только бабушка, но… мы не то чтобы сильно близки с ней, – неожиданно откровенничает Аполлонов, и по телу бегут мурашки от его слов.

Мне сложно представить, каково это – быть одному. Я очень близка со своей семьей, и в моем представлении так живут все. Наверное, поэтому Оксану я воспринимаю как сестру и часть нашей стаи. У моей семьи большое сердце, и мы готовы согреть всех одиноких людей в мире.

– А как же… – начинаю я, но Андрей Григорьевич качает головой.

– Ни сестер, ни братьев, – догадываясь, о чем я спрошу дальше, подтверждает он.

– Я…

– Я вполне привык быть один. – Он слегка улыбается мне, намекая, что не нужно его жалеть, а мне совсем не смешно. – Но в определенные моменты, как сегодня, я впадаю в меланхолию от всяких «если бы да кабы».

– Вы поэтому ушли?

Я сразу чувствую себя неловко.

– Нет, – грустно усмехается он. – Мне позвонили, – поднимает телефон, крутит им в воздухе, – по работе.

– Проблемы? – Это во мне включилась истинная Иванова, которая готова слушать, поддерживать и приобщать к пятничному поеданию шашлыка. Подозреваю, что Оксана когда-то попала к нам так же – пришла на запах мяса и семейной доброты.

– У меня всегда проблемы, я же начальник, – спокойно отвечает Андрей Григорьевич и ерошит волосы, а я отворачиваюсь от него и смотрю на реку в таком недоумении, будто во всем виновата она.

Аполлонов замечает и усмехается. Обреченно как-то.

– Не так представляли себе мою работу?

– Ну-у… не совсем так. Просто я смотрела на своих родителей и думала, что работать – сплошное удовольствие. Что это круто… ну, быть творческим, талантливым, чувствовать себя частью дружной команды и творить, творить… Это же дело всей жизни! Я… я в журнале одну статью про вас видела. Случайно попался в тату-салоне, не то чтобы специально читала, и я… Ну, я там не работаю, но была и… Ладно, молчу, – качаю головой, мысли путаются. – Простите, я вообще неболтливая, но вот иногда… Все, молчу.

– Команда – это хорошо, – подхватывает Аполлонов. – Но вот Лера завтра не выйдет, у нее ребенок заболел. Сказала, будет работать из дома, но я знаю, что не будет. А на прошлой неделе двое ушли в другое бюро. Для них это правильное решение, но мне нужно срочно искать новых специалистов и вводить их в курс дела. Программист наш работает на фрилансе, на Бали. Другой часовой пояс, не стыкуемся по графику, быстро реагировать на наши запросы у него не выходит, потому что часто, когда я отправляю ему задачи, он уже спит. Спасибо, если через неделю обновит сайт. Нашли бы нового, но этот, во-первых, гений, а во-вторых, там в его кодах черт ногу сломит. И это лишь верхушка айсберга.

– А если быть просто… архитектором? – тихо спрашиваю я, глядя на профиль Аполлонова, который устало смотрит прямо перед собой, и неожиданно замечаю темные круги под глазами и тонкие морщинки в уголках. Это становится для меня самым настоящим открытием. – Просто… работать?

– Попробуйте, – пожимает он плечами, поворачивает ко мне голову и смотрит прямо в глаза. От величины его авторитета я будто превращаюсь в песчинку. – Но вы точно захотите большего. И тогда появится ответственность. А с ней и головная боль.

Андрей Григорьевич тушит сигарету о скамью и отправляет окурок вслед за предыдущим. Я чуть подаюсь вперед, подбираю в голове слова сожаления или поддержки, сама не знаю. Больше всего мне хочется встряхнуть его, чтобы он снова распрямил плечи и стал таким, каким я привыкла его видеть, – уверенным, собранным, примером для подражания. Вот только язык не поворачивается что-то подобное сказать.

Я ничего не понимаю. Меня всю жизнь учили, что грустить – это чуть ли не восьмой смертный грех. Что всегда можно и нужно высказать, что на душе, плотно поужинать и лечь спать, а поутру все само по себе пройдет. Я поднимаю руку, чтобы обнять его со спины, но так и не решаюсь: сейчас в нашу семейную философию даже я не верю. Вряд ли утром Лера – или как там ее – позвонит и скажет, что ребенок выздоровел и она спешит на работу. И так со всем остальным.

Моя рука зависает в воздухе, а Аполлонов резко оборачивается, и я чувствую запах сигарет.

– Не стóит, – звучит вместе с раскатом грома, отчего я вздрагиваю.

Моя рука опускается, я хмурюсь, а потемневший взгляд Андрея Григорьевича освещает молния.

– Не стоит мешать рабочие отношения с личными, – говорит он, и я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать: «И вы туда же?»

Это все моя семья со своими фантазиями. Как только Андрей Григорьевич уйдет, нам предстоит серьезный разговор. Ух!

– У меня большие планы на ваш талант, Анна, – произносит он чуть тише, чем вел до этого разговор.

Вот-вот ливанет, а мне плевать – у меня тут мечты сбываются. Я готова кричать от счастья! Жалко, Аполлонов сидит как в воду опущенный, а не ликует вместе со мной.

– На мой талант… эм-м, архитектора? – на всякий случай уточняю я. Не могу же я взять и по щелчку стать адекватной рядом с ним? Вдруг я не так поняла? Вдруг речь о таланте варить кофе? Или убираться в подсобке. Или перевоспитывать таких, как Голицын.

– Да, на ваш талант архитектора, – отвечают мне, и моя самооценка растет, как тесто на дрожжах.

Но дождь усиливается и начинает бить мелкими истеричными каплями. Андрей Григорьевич встает, помогает подняться и позволяет использовать себя в качестве опоры, чтобы быстрее доковылять до навеса. Молча, потому что слова после всего лишние тут.

– Явились не запылились, – слышу я ворчание деда.

– Дай ты молодым вдвоем побыть. – Тетя Таня не забывает громко цокнуть в конце.

– Ага, побудут вдвоем, а потом в подоле принесет, – ругается бабуля.

Странно, ей же нравились золотые кудри, нет?

– По себе судите, Зоя Витальевна? – басит отец.

– Мне пора, – говорит Андрей Григорьевич мне на ухо, а затем громко прощается со всеми и трижды жмет руку дяде, потому что тот не хочет его отпускать, пока он не согласится как-нибудь порыбачить на лодках.

И когда я назло всем уговорам не напрягать ногу провожаю Аполлонова к воротам и он оборачивается ко мне, мое сердце внезапно пропускает удар. Мне становится страшно. От его естественной красоты и того, что он может сказать мне. Вдруг он заберет обратно свои слова? Скажет, что передумал и с архитекторами из таких болтливых семеек дел иметь не хочет.

– Анна. – Под шум дождя его голос кажется еще печальнее. – Лечите ногу. На все про все у вас выходные. Постельный режим, вы помните? Практику пропускать нельзя.

– Конечно нет! – широко улыбаюсь я.

У меня же талант, какие пропуски, вы шутите, что ли? Главное, чтобы Андрей Григорьевич не передумал насчет своих больших планов.

Глава 11

Выходные проходят стремительно. Я лечу ногу, слушаю причитания от мамы на тему моей неуклюжести и избегаю тетю Таню, которая все не может найти себе место и занятие, потому что без Роксаны ей совершенно не с кем сплетничать. Подруга же появляется на нашем пороге в понедельник утром – счастливая и все еще немного пьяная. Заваливается на кровать лицом в подушку и просит не беспокоить ее ближайшие сутки.

– А я, между прочим, с травмой, – жалобно сообщаю ей, пока хромаю по комнате, собираясь на практику. Компресс размером с валенок мешает ходить, так что я третий день скачу, как одноногий кузнечик. – По вине одного небезызвестного тебе мотоциклиста.

– Это не мотоцикл, это Марс… я же предупреждала. – Зевок. – Нужно быть осторожнее, Марс шалит… – Еще зевок. – Тебя сбил мотоцикл? – Роксана обращается скорее к подушке, чем ко мне.

– Нет, – вздыхаю, выглядывая в окно, чтобы оценить погоду. – Скорее я сбила мотоцикл. Вечером расскажу.

– Ага… – уже засыпая, бормочет подруга. – После работы… У меня поздний клиент сегодня… и подушечка под щечкой. М-м-м, как хорошо лежать на подушечке… – шепчет она все тише и наконец отключается.

Счастливый человек.

Наконец снимаю компресс, шевелю пальцами, практически не испытывая боли. Чудесно. Сегодня точно будет мой день.

На этот раз я одеваюсь максимально удобно: широкая светло-розовая футболка, капри и мягкие конверсы. Почти никакого макияжа, и волосы собраны в обычный хвост, от вида которого у мамы, кажется, едва не случается микроинсульт. Зато мне комфортно. Не знаю, чем она недовольна, если сама постоянно твердит, что у меня натурально красивые губы и длинные ресницы.

В бюро приезжаю за полчаса до начала рабочего дня и с трепетом прикладываю к датчику турникета на входе белый пластиковый пропуск без фотографии и личных данных.

– Здравствуйте! Я практикантка «Аполло Арт», мне сказали у вас отметиться, – обращаюсь к охраннику, который с каменным лицом что-то набирает на клавиатуре большого стационарного компьютера, а потом утыкается в планшет.

В пятницу дежурил другой мужчина, так что вряд ли меня тут кто-то узнает.

– Ну здравствуй, практикантка, отмечайся, – бормочет он, так на меня и не обернувшись.

Я жду, когда он подскажет, где это сделать, но он, кажется, увлечен подкастом про маньяков на экране. Шарю взглядом по столу и… может, журнал какой-то есть? Или нужно назвать свои имя, фамилию, отчество?.. Дату рождения? Номер паспорта? А у меня вообще паспорт с собой? Я жду, пока тишина не становится совсем уж неловкой.

– Э-э…

– Господи, ты еще здесь? – Охранник хватается за сердце, как раз когда у него в планшете раздается резкая пугающая музыка.

– От-мечаться… где? В журнале каком-то или… что?

– Мы не в каменном веке, какой журнал? Я отметил уже. Иди работай, практикантка.

И это все? Я тут уже размечталась, что… Но напряженный взгляд охранника велит мне идти приниматься за работу. То есть убираться.

Поднимаюсь на второй этаж, где еще нет никакой суеты. Здесь чисто, пахнет моющими средствами. По сравнению с пятницей стоит гробовая тишина: не шумят перетруженные компьютеры, которые во время рендера визуалов надрываются, как реактивные самолеты на взлете, не жужжат кондиционеры, никто не болтает. Несколько человек сидят на рабочих местах, не спеша попивая кофе и сонно зевая, но я с ними не знакома, чтобы поздороваться, да и почти у всех уши заткнуты наушниками. Так что я направляюсь в сторону малой макетной, прохожу мимо стойки, за которой обычно сидит администратор, отвечающий на звонки, но ее пока нет. Сворачиваю в коридор и отмечаю все, что встречается на пути: несколько технических помещений, площадка с лифтами, живописный уголок с уютным диваном и пальмой в горшке.

– Санта-Анна, ну и видок! – неожиданно из лифта выходит прилипала Голицын.

Удивлена, что он встал в такую рань. Ожидала его с перегаром и опозданием после бурных выходных.

– Тебя что, мотоцикл переехал?

Да он еще и издевается!

– Какие люди… Удивлена, что ты вообще пришел после супертусы, на которую так торопился, – толкаю его, чтобы он отстал и не портил мне настроение.

– Ох, простите, госпожа главный архитектор. – Голицын кланяется мне в ноги, а потом нагло усмехается. – И да-а, туса была что надо.

А когда я не реагирую на его заявление, все равно нагло продолжает:

– Я все выходные торчал у бабули, – как будто мне это должно быть интересно. – Хотелось бы сказать, что тусил с телками, но… нет, телки там, конечно, были, да не те. Четвероногие такие. Му-у.

Что он несет?

– Погоди, ты же торопился на электричку…

– Ну да. В область. К бабуле в деревню.

– А тусовка?

– А тусовка была на даче Наташкиной, это где-то за городом, у черта на куличках. Но я ничего не пропустил. У меня знаешь какая вечеринка была? Я, Анжелика де Пейрак, это бабулина корова, кстати, и…

– Голицын, – со стоном отворачиваюсь от него, делаю глоток горячего кофе и обжигаю язык.

– Ну что «кстати»? Ты подумала над моим предложением? – Он очень быстро переключается со скотины на меня.

– О чем ты? – Я пытаюсь вспомнить, что он хотел от меня, но на ум приходят только его пошлые шуточки.

– Ну там завоевать этого твоего…

– Ты опять за свое!

Он слишком много болтает с утра.

– Да брось! Ну что я не вижу, как ты блеешь при нем, овечка моя? Ну у тебя же н-н-н-а ли-ли-це в-в-все написано. – Он и правда ведет себя как баран. – Крупными буквами. ХОЧУ АПО… – И пока он не проорал свою пошлятину на весь офис, я затыкаю Голицыну рот ладонью.

Достал.

В поле зрения попадается техническая уборная, где стоят ведра, швабры и отдыхает машина, которая моет пол. Туда я и заталкиваю недоразвитого Николая и закрываю за нами дверь. Он тут же начинает прижимать меня и делать вид, что сейчас между нами что-то будет. Бог мой, этот придурок притворяется или правда собирается расстегивать штаны?

– Я. Не. Влюблена! – пихаю его в плечо, чем заставляю прекратить этот актерский этюд. – Я хочу стать архитектором, и Аполлонов для меня – пример для подражания. И только! Все, что меня интересует в этой жизни: карьера, учеба, знания. Точка! Я рисовала его портрет, потому что журнал с его фоткой попался под руку. Я рисовала там же себя, потому что это МОЙ альбом, и я вообще там что хочу, то и рисую! Отвали от меня и не мешай. Я собираюсь получить тут ОПЫТ! И совершенно точно НЕ сексуальный, усек? – и, только договорив, я понимаю, что все это время прижимала Голицына к стене, а он как-то и не сопротивлялся.

– И как со знаниями и опытом обстоят дела? – невозмутимо выдает в ответ. – Узнала, как сортировать картон? Получила опыт в уборке?

Он посмеивается, поигрывает бровями и – фу! – облизывает нижнюю губу, поглядывая на меня так, будто в пылу ссоры у нас сейчас случится жаркий незапланированный секс. Нет, ну что за человек?

– Ничего у тебя не получится, Санта-Анна.

Я отступаю, потому что он непробиваемый. И, разумеется, сейчас он будет учить меня жизни, а следом обязательно откроет мне глаза на правду.

– Знаешь почему?

– Почему? – складываю руки на груди и поджимаю губы в ожидании новой гениальной теории.

– Дай угадаю… это Аполлонов тебя назвал талантливой?

Стоп. Что?

– Откуда ты… – случайно срывается с губ.

– Ну я же там тоже был, Санта-Анна. В макетной, буквально пару дней назад. И ты решила, что этого достаточно?

– Конечно, этого недостаточно! Упорная работа, опыт, знания, освоение новых программ и совершенствование старых. Изучение теории и, что немаловажно, истории, и это только… – Я перечисляю все, глядя Голицыну под ноги, чтобы он не посмел сбить меня с мысли своими финтами, но уже чувствую, что речь он ведет о чем-то другом.

– А знаешь ли ты, что просто талантливых полно, а талантливых сучек – одна на миллион? И угадай, у кого из них все получается, а кто блеет перед начальством как овечка?

– Слушай, это такая устаревшая чепуха, что…

Нет-нет-нет. Голицын не прав. Его не было со мной и Аполлоновым вечером в пятницу у реки. Он не слышал его слов о больших планах на мой талант! Не слышал, как Аполлонов мне душу открыл. Это был практически первый наставнический урок. Он меня признал равной!

– Устаревший – это твой Аполлонов, а тебе пора взять себя в руки и перестать пресмыкаться. Вот что значит быть ке-ем? Ну же, ты знаешь правильный ответ. Начинается на «су»…

– Я не собираюсь становиться су… с-су…

– Ну… кем-кем?

– Сучкой! – гневно шепчу я и тут же краснею. – У меня большие планы на… на мой талант! – Мне аж легче становится. – Можешь идти и убирать подсобку, – увереннее говорю я. – Меня шантажом не возьмешь! У тебя на меня ничего нет, кроме работ, которые нарисованы отлично!

Я разворачиваюсь и слышу в спину что-то вроде «Пошла большие планы воплощать?», но отвечать отказываюсь. Сегодня будет отличный день. И планы буду воплощать не я, а Аполлонов.

Выхожу из технической уборной и по закону подлости натыкаюсь взглядом на того, кто должен дать мне и знания, и опыт и помочь успешно отработать практику. Аполлонов. Собственной персоной. Стоит у приемной стойки в конце коридора и беседует с какой-то девушкой. Я ее не видела в пятницу, может, это не наш сотрудник? Андрей Григорьевич улыбается, бодро что-то говорит ей. Совсем не похож на угрюмого человека, который сидел у нас на заднем дворе. Он будто выпустил на той лавке всю усталость и тоску и снова стал идеалом. Примером для подражания. Видимо, так и должен справляться с трудностями профессионал: погрустили, забыли, а в понедельник утром снова в бой.

И я иду в бой вместе с Аполлоновым! А точнее, прямо к нему, потому что знаю, что Голицын за мной наблюдает. И сейчас он увидит, что именно работает: его наглость или мой талант.

Я уже достаточно близко, чтобы Андрей Григорьевич – в будущем просто мой коллега Андрей – меня заметил, поздоровался, позвал к себе в кабинет и дал важное задание. Но он почему-то не отвлекается, а я уже слышу обрывки разговора и притормаживаю, не дойдя совсем немного до пары.

– …Ты же знаешь, что можешь гораздо больше. Не вешай нос, у меня на тебя большие планы, – говорит Аполлонов, а девушка-блондинка, стоящая рядом с ним, отшучивается. Забавно, бодро, не как я два дня назад.

Она машет руками, хлопает ресницами, открывает ноутбук, и они вместе уже с профессионально важным видом что-то разглядывают на экране. Аполлонов, попивая утренний кофе, ее вроде бы хвалит, а я стою как дура посреди коридора. Будто с размаху врезалась в прозрачную стену. Я пялюсь. И, кажется, ревную.

Стоп, стоп, стоп. А может, ничего страшного не происходит? Ну а что? Почему эта его болтовня с блондинкой должна что-то значить? Я же не одна такая гениальная в бюро. Сейчас ее похвалит, потом меня – на то он и руководитель. И вроде это понятно, но я все равно стою на месте не шелохнувшись и смотрю на Аполлонова и блондинку, а работники, медленно заполняющие холл и опенспейс, уже огибают меня и бросают заинтересованные взгляды.

Голицын демонстративно подходит ко мне, но я, сколько могу, молчу.

– Чего тебе? – в какой-то момент все же сдаюсь.

– Да не хочу, чтобы ты так позорилась. Большой босс моральный дух команды поднимает, рассказывая всем, какие они талантливые, а ты и правда веришь. Еще и смотришь на него как собака, которая хозяину мячик притащила, а он с ней играть не хочет. А так нас тут двое, мы вроде бы болтаем, даже пообжиматься можем. – Он тянет ко мне руки, я отступаю на шаг, а Голицын тут же смеется. – Со мной ты не так жалко выглядишь, – выдает он и нагло закидывает мне руку на плечо, будто ей там самое место.

– Лапы убери, – цежу сквозь зубы, медленно поворачиваю к нему голову, и мы сталкиваемся практически нос к носу.

– Ой, смотри, смотри! Идет! – говорит мне почти в губы и округляет глаза, а я резко дергаюсь и слышу его злобный смех, от которого меня тошнит. Конечно же он врет – не идет никто. Аполлонов все еще увлеченно беседует с блондинкой. – Ну ты и правда сторожевая, но безусловно талантливая собачонка.

– Сейчас он подойдет, – с наигранной уверенностью, на которую уходят последние силы, шепчу сама себе. – Договорит и подойдет.

Аполлонов и правда заканчивает разговор. Только затем просто проходит мимо, не глядя по сторонам и не замечая меня. Вместе с блондинкой, ноутбуком и кофе он перемещается в сторону лестницы, переговариваясь о чем-то на своем, архитектурном, а я, к своему ужасу, ничего не понимаю.

Уже в нескольких шагах от нас Андрей Григорьевич вдруг оборачивается к нам с Голицыным и смотрит так, будто не помнит, кто мы и что тут делаем.

– Точно! Практиканты. Сегодня продолжайте начатое, в конце дня я к вам подойду.

Он салютует нам стаканом, как бы давая понять, что мы тоже значимые винтики в его архитектурной машине, и возвращается к более важному, по всей видимости, разговору.

– Ну и как дела, талантливая моя? – раздается где-то над ухом.

– Я согласна, – шепчу, глядя вслед Аполлонову.

Голицын даже не пытается скрыть ехидную улыбку.

– На все? – он играет бровями, явно провоцируя меня.

– Я согласна, чтобы ты мне помог, – добавляю тише и трусливее.

– Стать… как там было? С-су… су… – Он изображает меня максимально глупо и говорит слишком громко; я сверкаю глазами, но молчу. – И ты понимаешь, что тебе тогда придется пахать на практике за двоих? Тебя это не смущает?

– Меня уже ничем не смутить, – произношу я и тут же заливаюсь краской, потому что замечаю, с каким сожалением смотрит на меня спешащая куда-то по делам Машенька в новом наряде с леопардовым принтом. Неужели все видели, как я тут стояла и пялилась на Аполлонова и блондинку?

Ну я и дура!

– Ты осознаешь, что должна будешь строго следовать моим советам?

Киваю.

– И выполнять все беспрекословно, иначе ничего не сработает? Не боишься сделки с дьяволом?

Боюсь. Но все равно соглашаюсь.

– Дьявол из тебя никудышный, – шиплю я, чтобы не закатывать в очередной раз глаза.

Успеваю отойти всего на пару шагов, когда он дергает меня за руку, и мы снова стоим с Голицыным нос к носу. Я слишком отчетливо вижу золото в его, казалось бы, грязных глазах и россыпь мелких родинок на щеке. И длинные ресницы. Зачем такие парням? Никогда не понимала. А губы…

– Поцелуй, чтобы закрепить сделку.

Что?

– Мне нужно понять, на что ты готова ради славы. Знаешь… всякое ведь бывает.

Проходит секунда, две, прежде чем я соображаю, что он имеет в виду.

– Голицын, иди ты… – Я толкаю его кулаком в бок, но тот все равно удерживает меня слишком близко.

– Куда? Я слушаю.

– В задницу! – шиплю я. Как же он меня бесит. Какого черта он так лыбится, пока я злюсь?

– Хорошая девочка, – довольно урчит Голицын.

Почему у меня чувство, что эта затея плохо кончится? К черту! Будь что будет.

Аполлонов обещал, что придет в конце рабочего дня, но лишь около семи вечера я наконец осознаю, что никому это не нужно. Голицын свалил еще два часа назад: что-то говорил про свиданку с баристой из кофейни рядом и со смехом извинился, что не сумеет подвезти, хотя я на его железного коня даже под дулом пистолета не уселась бы.

После его ухода я прокралась по пустому коридору и проверила, горит ли в кабинете Аполлонова свет, а затем продолжила уборку, потому что не могла оставить столько дел на завтра. Иначе эта практика никогда не сдвинется с мертвой точки и я не начну заниматься чем-то действительно полезным. Наверняка это просто проверка, ведь так?

К тому же после обеда Семен Иванович, который занимается в бюро макетами, принес мне целую коробку обрезков и сказал, что это на утилизацию, но ему они очень нужны, а я пообещала, что без проблем все переберу. Коробка, конечно, казалась бездонной, и я могла бы бросить все уже раз пять и поехать домой, но… Есть одно «но». Я люблю, когда все на своем месте, люблю макеты, люблю картон. И это так глупо прозвучало в моей голове, что в восьмом часу вечера я чуть не разрыдалась от осознания: я мышь, которая просидит всю жизнь вот в этой каморке. При всех своих талантах. И все равно продолжила убирать, потому что убедила себя думать о похвале, которую заслужу.