Хорошая девочка

– Это ваше первое интересное и важное, – голос Андрея Григорьевича сочится сарказмом, – задание. Убрать здесь.

– Вы шутите? – Ник будто захлебывается несправедливостью. – Я в уборщики не нанимался. Это без меня.

Он разворачивается, чтобы уйти, махнув невидимым павлиньим хвостом, но его останавливает ровный и достаточно властный тон Аполлонова:

– Уборка – часть практики. Она воспитывает дисциплину, которая у вас напрочь отсутствует, Голицын. – Для Ника это звучит как вызов, судя по тому, как наливаются кровью его глаза. – У вас, безусловно, имеется талант, благодаря которому вы оказались здесь, Николай. Сделать тот проект, что вы мне сдали, на коленке за десять минут – многого стоит. И идеи у вас отличные. А вот исполнение хромает. В архитектуре нет места хаосу. Архитектура, повторюсь, это дисциплина. Без нее вам ничего не светит.

Голицын злится, поджимает губы. Желваки ходят, он нагло ухмыляется и качает головой. А еще выглядит так, будто папочка сказал ему, что Деда Мороза не существует. Зато Аполлонов даже не моргает лишний раз – холоден и строг, как всегда и даже больше. Сегодня мы на его территории, и он тут не просто напарник Зайца, а наш босс.

– Вы можете поучиться друг у друга, – продолжает он. – Анне не хватает вашей дерзости.

От его слов тот самый «взрослый архитектор» внутри меня возмущенно парирует, что я тоже дерзкая, но… ладно, кого мы обманываем.

– Вам же, Николай, недостает ее старательности и усидчивости. Эту практику вы сможете закрыть только вместе. Капитуляция одного – значит провал для обоих. Веники и тряпки в том шкафу, и будьте внимательны, тут есть приличные обрезки картона. Копейка рубль бережет, так что все пригодное для макетирования – сохранить.

Аполлонов указывает в угол с пустыми коробками и уже разворачивается, чтобы уйти, но застывает вполоборота.

– Ах да… – Он протягивает мне какой-то альбом. – За журнал посещений отвечает Анна. Один прогул, и практика закончится для вас обоих.

Я отмираю лишь с хлопком двери. Это было… мощно, что и говорить!

– Да кем он себя возомнил! – Голицын пинает пустые ящики изо всех сил.

Он что-то бурчит и бурчит себе под нос, делает пару кругов по периметру, после чего вдруг усаживается на стул, расслабленно опирается на спинку и вальяжно закидывает ноги на один из столов. Да-да, прямо в кроссовках, пусть и идеально белых, будто и не было дождя за окном.

БЕСИТ.

– И что это значит? – спрашиваю я, глядя на то, как Голицын пялится в телефон и демонстрирует полное безразличие к мусорной вакханалии вокруг.

– Что у тебя не так много времени на уборку. В семь у меня электричка. Еду тусить с телочками. – Видимо, и правда весь город едет тусить на неизвестную мне дачу. Роксана звала меня с собой, но такие трехдневные загулы – развлечение не по мне.

– Я не буду делать работу за нас двоих. Ты слышал Андрея Григо…

– Ти слисал Андлея Глигольевица, – дразнит меня. Боже, ему что, десять? – Не будешь делать? А у тебя есть выбор?

– К чему ты клонишь?

– К тому, что твоему ненаглядному будет очень интересно узнать, как ты пускаешь слюни на него с грифелем в руках. Перед… зеркалом. – Он усмехается, давая понять, что просмотрел альбом от и до.

Так, стоп! Если этот поганец мне угрожает, не значит ли, что он сфотографировал все рисунки? Это же еще страшнее. Одно нажатие кнопки – и они уже доставлены адресату дистанционно. Или, например, тысяче адресатов. Тысяче тысяч.

– Это шантаж?

Голицын выпячивает вперед нижнюю губу и взвешивает в голове ответ:

– Похоже на него.

– Нет. – Я вкладываю в это слово всю твердость.

Портрет – это просто портрет, Голицын ничего не докажет, разве что меня раскритикуют, что я плохо старалась. Моя обнаженная натура?.. Ну если он выставит ее напоказ, это будет низко. Такое никто не посмеет поддержать.

– Ой, да ладно тебе, Санта-Анна! Ты и правда собираешься соблазнять мужика этим детским лепетом про добрый день и добрый вечер? Или думаешь, эти твои строгие костюмчики заставят его завалить тебя на стол?

– Я… ничего такого… Я не хочу никого соблазнять! – срываюсь и кричу на него, а после сразу смотрю в сторону двери. Меня до дрожи бесит, что приходится доказывать этому невоспитанному уникуму, что я не верблюд, но боюсь оказаться услышанной.

– Скажи еще, что не мечтала об этом. Брось, все вы мечтаете, – подмигивает он. – Грязная-грязная Санта-Анна, – качает головой, будто видит меня насквозь. – В общем, ладно.

– Что ладно? Ты меня бесишь, Голицын.

– Ага, конечно. Ты ставишь мне посещения и берешь на себя грязную работу, а я, так уж и быть, помогу тебе соблазнить твоего старикана.

– Старикану, как ты выразился, и тридцати нет, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. Спорить об остальном бесполезно.

– А его соблазнение тебя, значит, никак не смущает? – сразу цепляется чертов Николай. Видимо, каждое мое слово будет использовано против меня и лучше уж молчать. – Кстати, в этом вопросе я и с практикой могу помочь, – заявляет он, а я поднимаю моток скотча с пола и со всей силы швыряю в него. Голицын едва успевает закрыть руками лицо.

– Ауч! Зачем мусоришь? Тебе же еще убирать! – Он задирает брови чуть ли не до линии волос, а затем машет рукой, мол, что с меня взять.

– Поднимай свою задницу и бери тряпку в зубы, или я… – пытаюсь противостоять ему.

– Ну-у? Или ты что?

Он издевается, а я теряю терпение:

– Ой, да пошел ты! Даже спорить не буду.

– Не посылай меня, Анечка, – переигрывая, просит он, сложив руки в мольбе. – Я тебе еще пригожу-у-усь. – И ему в лицо тотчас прилетает тряпка.

Не могу поверить, что так вляпалась. Кажется, это будет бесконечно долгий месяц практики.

Глава 7

Спустя полтора часа я понимаю, что даже при большом желании (и с помощью Голицына, который мне не помогает) не закончу эту безумную уборку за один вечер, и бросаю все как есть – завтра придется продолжить с этого момента. Тихонько выхожу в коридор и иду на звук голосов, чтобы найти Андрея Григорьевича. Не спешу, внимательно оглядываясь вокруг, а тут определенно есть на что посмотреть. Узкие проходы украшены яркими картинами в массивных рамах – в основном абстрактная геометрия на фоне серых стен. Высокие окна закрыты черными решетками, как и в основном помещении. Я минут пять стою, рассматривая стеклоблоки и гадая: это восстановленный винтаж или современная копия? Здание точно старое, чувствуется в нем дух ушедшей эпохи. В конце концов я медленно, но верно дохожу до высокой двери, поперек которой от руки красной краской написано: «Большая макетная». Ну, это уже интереснее.

Я толкаю дверь и жду, что на фоне запоют ангелы, а из помещения хлынет божественное сияние, но… нет. Я просто попадаю в просторное чистое помещение (не то что наша каморка), по центру которого красуется новенький 3D-принтер. Вдоль стен расположены современные столы, а над ними висят органайзеры с канцелярией, ножами и прочей необходимой мелочовкой. Всюду вмонтированы лампы для дополнительного освещения, пахнет деревом, потому что на большинстве столов возвышаются макеты многоэтажных зданий. Это выглядит настолько хорошо, что у меня нет слов. Да тут есть все то, о чем я могла только мечтать!

Андрей Григорьевич стоит, склонившись над принтером, а на его джинсах виднеется белый спил от пластика. Волосы, видимо, лезли ему в лицо, поэтому заколоты детской заколкой с бабочкой, а ее обладательница (судя по тому, что на ее кудрях такие же), девочка лет пяти, стоит рядом и наблюдает, как из принтера медленно, но верно появляется розовый зайчик.

– М-м, милый секси-папочка? – лыбится Голицын, подкравшись ко мне.

– Ты дурак?

Он меня точно доведет. Еще пара дней, и я начну материться как сапожник.

– Смотри, какой он славный дедуля!

– То папочка, то дедуля.

Я иду к Андрею Григорьевичу, а хозяйка заколки уже хлопает в ладоши и радостно вздыхает над почти свершившимся чудом.

– Андлей Глигольевич! Это зая?

– Да, надеюсь, что зая. – Он не заискивает и не кривляется перед девочкой. Лишь хмуро смотрит на результат работы и что-то выговаривает сотруднику в очках. Видимо, зая – это очередной тест для принтера.

– Я так не думаю, Андрей Григорьевич. Смотрите, вы когда на печать отправляли, не тот файл взяли, вот, этот «Заярррр», а нужно было «Заярррррр»… – комментирует сотрудник безо всякого смущения, а Аполлонов хмурится еще больше. И лишь после некоторых манипуляций его лицо проясняется, а губы растягиваются в улыбке.

– Черт, я уже думал, мы зря потратили кучу денег, – выдает он, и после его слов все с облегчением выдыхают. Они явно боятся не Аполлонова, а принтера, который стоит посреди мастерской, как огромный невиданный монстр. – Но с системой наименования файлов нужно что-то делать. – И все смеются, припоминая какой-то случай с каким-то проектом, когда в типографию улетело что-то не то.

Я с интересом наблюдаю за Андреем Григорьевичем, но краем глаза замечаю, как из-за стола встает старичок в фартуке. Он берет пару цветных домиков, стоящих рядом с принтером, крутит их в воздухе, а потом, махнув рукой, ставит обратно и выходит грустный. Народ затихает и смотрит старичку вслед.

– Я сам, – тихо произносит Аполлонов и идет за ним.

– Здра-асьте, – привлекая мое внимание, неожиданно тянет приятная девушка с объемными формами и пухлыми щечками. Она шагает в нашу с Голицыным сторону и разряжает обстановку. – Вы практиканты? Так-с, Аня и Николай?

– Ник.

– Ага, – рассеянно кивает она, – а я Маша, секретарь Андрея. Можно просто Машенька.

У девушки волосы завиты в мелкие локоны, на носу очки в массивной оправе, и она одета в дичайшее леопардовое платье, но при этом жутко очаровательна и вызывает лишь симпатию.

– Так, Анечка, Коленька, – Голицын кривит лицо, – давайте я все покажу, всех представлю. Вам задачу дали?

– Да, уборка в каморке, – бормочу я, указывая за спину. – Мы не закончили, но сегодня вряд ли…

– В малой макетной?

– Н-наверное.

– Ой, конечно, вы за один раз не справитесь. Мы сами туда боимся заходить.

– А уборщица?

– Она говорит, что лучше все сожжет, но разбирать не будет. Так, это Алинка – моя дочь и…

– Личная помощница Андлея Глигольевица, – объявляет девчушка и закалывает себе челку совсем как Аполлонов.

– Садик закрыли на карантин, а в отпуск меня не пускают, – смущенно улыбается Машенька.

– А мужчина, который ушел?

Кажется, что это все интересно только мне, Голицын тихо матерится за моей спиной.

– Это наш мастер. Семен Иванович. Он уже пятьдесят лет занимается макетами. Делает такие чудеса из дерева! Я вам покажу, идемте на экскурсию.

– Он расстроился, что появился принтер? – спрашиваю я, пока мы следуем за Машенькой по коридорам бюро.

– Конечно, – вздыхает она и ведет нас в противоположную сторону от двери, в которую мы с Ником вошли.

Оказывается, из макетной есть второй выход, и он ведет прямиком в офисную часть этажа. Кажется, все здание можно обойти по кругу, переходя из помещения в помещение.

Мы минуем панорамные окна в пол, из которых открывается вид на двор: Аполлонов и старичок как раз сидят там на лавочке. К ним выходит девушка в строгой юбке с подносом в руках и предлагает каждому по чашке кофе.

– Но Андрей его не уволит. Он обожает аутентичность, дерево, старую школу. Я думаю, что принтер – это баловство. Только нашему Семену Иванычу все равно грустно.

Маша проводит нас мимо небольшой комнатки с кучей хлама, чайником и микроволновкой (по ее словам, тут обедают ПП-шники, которые носят с собой из дома курочку с гречей). На ходу рассказывает, куда большинство работников ходит обедать – в столовую через дорогу, – и приглашает присоединяться, если захотим. Предупреждает, что кружки у зоны с кофемашинами оставлять строго запрещено, потому что их точно уведут: если не со зла, то шутки ради.

Мы узнаем пароли от вай-фая, прослушиваем лекцию про систему пропусков, которые нам не положены, но мы получим временные и будем отмечаться у охранника каждый день.

– Приходить можете чуть раньше, вас пустят. А вот опаздывать я вам не советую.

Делаю в телефоне пометку и ловлю насмешливый взгляд Голицына.

– А что еще находится в этом здании? Офисы других компаний? – спрашиваю я.

– Третий этаж – это другой отдел. ЖК, многоэтажки, типовая застройка, – говорит она с каким-то презрением. – Там вам делать нечего. Четвертый – отделы продаж и менеджеры, им на первом места не хватило. Ну и несколько крупных конференц-залов. В общем, ничего интересного. На пятом архив и неосвоенные помещения. Была идея их сдавать, но не сложилось. Та-ак, а это у нас зал славы.

Машенька замолкает и распахивает перед нами двойные деревянные двери, а мы с Голицыным одновременно и неподдельно ахаем. Там, под стеклянными куполами, спрятаны поистине великолепные макеты, это понятно даже издалека. А самое удивительное, что все это мы видели и раньше. В городе.

– Это же Театр оперы и балета! – шепчу я, глядя на неоклассическое здание. На макете отточен каждый, даже самый мельчайший элемент. Я ощущаю себя великаном, который смотрит на город сверху.

– А это пристань, смотри, – говорит Голицын тихо и восхищенно. Ничто прекрасное ему явно не чуждо.

– Но вот это… Что это? – Киваю на неизвестное здание невиданной красоты. – Этого же нет…

– Так и не построили, да. – Машенька поджимает губы и вздыхает над очередным макетом, который завораживает футуристическими линиями и яркими цветами. – Смотрите, – она нажимает кнопку на пульте, и купол заливает алым закатным светом. Грани здания подсвечиваются со всех сторон, будто пылают. Мы дружно выдыхаем, а Машенька переключает режим, и теперь мы смотрим на рассвет – синий, ледяной, он теплеет и уходит в тревожный лиловый.

У меня внутри все сжимается от восторга, даже слезы выступают на глазах.

– Я правда в восторге, – произносит Голицын тихо.

– Благодарю за столь высокую оценку. – Мы оба вздрагиваем и оборачиваемся на голос. Я невольно задерживаю дыхание. – Особенно вас, Николай. От такого критика и похвала ценнее.

Аполлонов стоит в дверях, скрестив руки на груди, и улыбается.

– Я признаю талант, он у вас есть, – самодовольно ухмыляется Голицын, – но меня это не касается.

Аполлонов устало потирает лоб и смотрит на наручные часы.

– На сегодня вы свободны, все равно не успею ввести вас в курс дела. – Он говорит сам с собой, и я с трудом сдерживаю улыбку, потому что у него по-прежнему комично заколота челка, а руки грязные. – Анна, отметьте в журнале, я потом распишусь.

– Конечно.

Я слишком активно киваю, пока Голицын закатывает глаза.

– Так, Анечка, мне нужно подготовить документы, – вступает Машенька. – Значит, Николай Васильевич Голицын, – (я усмехаюсь), – и Анна… а, нет, ты не Анна.

Машенька что-то ищет и печатает в своем планшете.

– Я все напишу, – быстро перебиваю я, чтобы она не говорила этого вслух. Только не сейчас, не при Голицыне, не надо произносить мое…

– Аннабель Леонидовна?

Я слышу привычное удивление в голосе.

– У меня родители – фанаты Эдгара Аллана По, – не устаю я оправдываться за эксцентричную семью.

– Как краси-иво, – с явной издевкой завывает Голицын.

– Ну ходил бы на пары, давно бы знал, как меня зовут, – бормочу, пока он бьется в конвульсиях, а Машенька подхватывает и восторгается.

– Аннабель Леонидовна! Это о-очень красиво, – кивает она, в то время как Ник захлебывается смехом.

– Я уже скоро сменю имя и паспорт, – рычу я на него, сбрасывая руку со своего плеча, на которое он оперся, согнувшись пополам в приступе неудержимого хохота. – Фантазия моих родителей очень…

Правда, я не договариваю, потому что все отвлекаются: Андрею Григорьевичу кто-то позвонил, а Машенька начинает скакать перед ним и что-то подсказывать, тыча пальцем в планшет. У них есть дела поважнее моих, а нам с Голицыным пора домой.

– Пошли уже, Николай Васильевич.

Тот опять рычит про Ника, но я не слушаю. Ухожу в свои мысли, и они все крутятся вокруг того здания. Кажется, я влюбилась. В здание. В груди и правда какое-то трепещущее чувство, о котором я только в книжках читала, и это стирает шестьдесят семь процентов плохих впечатлений от этого сложного дня. Я готова сражаться с любыми демонами, если в конце пути меня ждут такие шедевры.

Не прощаясь с Голицыным, который что-то без конца болтает у меня за спиной, я вылетаю из бюро и заворачиваю в кофейню в соседнем здании. Заказываю праздничный латте в честь первого дня и кайфую оттого, что вижу тут много работников «Аполло Арт»: все друг друга знают, подкалывают, шутят. Я в туфлях и костюме смотрюсь странновато и даже комично среди модных современных людей, но даже это не может испортить мое воодушевленное настроение.

– Доброго дня, Анна, – улыбается девушка-бармен, читая имя на стаканчике. Отдает мне латте, и я выхожу на улицу.

Дождь закончился, воздух тяжелый, сырой, тротуары блестят, но мне хорошо. Мне задумчиво, хоть и слегка душно. Интересно, как то шикарное здание смотрелось бы в дождь и в грозовую погоду, как сейчас? С этими тяжелыми свинцовыми облаками и синим небом.

Я попиваю кофе, стоя на тротуаре рядом со своим новым местом работы. Ну ладно, практики. Рассматриваю высокие буквы, гадаю, каких годов эта постройка и чем она была раньше. Нужно погуглить, наверняка найдутся старые фотографии шестидесятых годов. Я стягиваю пиджак, оставаясь в топике. Но стоит подойти к дороге, как все летит к чертям собачьим. В том числе и бумажный стаканчик.

Снова я, тот самый мотоциклист и лужа.

– ТВОЮ МАТЬ! – успеваю крикнуть и понимаю, что прекрасно знаю этого полудурка, который не умеет водить. – Я УБЬЮ ТЕБЯ, НИКОЛАЙ!

– Меня зовут Ник, Аннабель-Ли, пресвятая Анна, покровительница занудства, – хрипло хохочет он, сдав назад и притормозив как раз напротив.

Я заношу ногу, чтобы пнуть чертов мотоцикл, и даже успеваю это сделать, но Ник дает по газам, и я больно бьюсь пальцем о какую-то металлическую деталь, теряю равновесие и со стоном падаю на колени.

Твою-мать-твою-мать-твою-мать.

Глава 8

«Твою-мать-твою-мать-твою-мать».

Я сижу на ступеньках «Аполло Арт» в мокром грязном костюме и страдаю. Это выше моих сил! Тут же пытаюсь взять себя в руки, постанываю от боли, но уверяю себя, что со всем справлюсь. Я просто очень устала. Я представляла себе, что после долгих месяцев напряженной работы над курсовой получу свой день триумфа, а получила… Голицына и лужу. Стискиваю зубы, пытаясь забыть о том, как больно. Вот сейчас соберусь с силами и пойду на остановку. Сейчас, да, уже встаю. Ну как же палец болит!

Вскрикиваю и падаю обратно. На ногу наступить невозможно. Приехали! Видимо, я здесь и умру, так и не достигнув архитектурных высот. Увы, профессор Аполлонов.

– Анна?

Я вздрагиваю, потому что не понимаю, в голове звучит голос Андрея Григорьевича или наяву. Задираю голову, а надо мной, подсвеченный пробивающимся сквозь тучи солнцем, стоит сам Аполлонов. У него на лбу по-прежнему висит детская заколка, а в руках он держит ноутбук и кофе в простом бумажном стаканчике.

– Поехали, – спокойно говорит он.

– Куда?

– Есть предположение, что в травму.

Чего?

Андрей Григорьевич вручает мне свой ноутбук и помогает встать, придерживая за талию, но я тут же порывисто отодвигаюсь от него и снова едва не заваливаюсь на асфальт. Краснею от стыда, что умудрилась оказаться в такой ситуации, да еще в первый же день практики. Представляю, что лучше доползу на четвереньках до ближайшей остановки и вызову такси, чем окажусь вдвоем в тесном салоне автомобиля с Аполлоновым, но моих возражений он не слышит и молча, к счастью почти меня не касаясь, ведет к своей машине.

К нам тут же подбегает охранник из «Аполло Арт», забирает у меня кофе, сумку, ноутбук Аполлонова и без разговоров грузит все это в салон. А палец тем временем начинает болеть все больше и больше, по мере того как отступает первая волна шока.

– Слушайте, давайте я на такси… – успеваю пробормотать, пока не оказываюсь у пассажирской двери его очень крутой на вид тачки.

Да, мне больно, но не настолько, чтобы ехать в травму. Тем более с НИМ! И вообще я боюсь врачей! Это, кажется, что-то из детства. По мнению моих родителей, скорую нужно вызывать, только когда уже умер. В больницу, как вы понимаете, в нашей семье обращались только в самом крайнем случае вроде двусторонней пневмонии (моей) или лопнувшего аппендицита (это у папы). Поэтому такие поездки всегда наводили ужас, который я чувствую и сейчас. Особенно в опасной близости с Андреем Григорьевичем. Какого черта я сразу не сбежала? Сейчас бы уже была на пути домой, а потом сидела и смотрела бабушкин сериал с компрессом из магнезии на пальце. Меня бы всей семьей пожалели, а дед предложил стопочку наливки на удачу.

– Садитесь, – настаивает Аполлонов, потому что я упираюсь.

– Не нужно, все нормально, я… – стискиваю от боли зубы, но не сдаюсь. – Я лед приложу, и пройдет.

– Можете считать, что получили производственную травму, а я переживаю о собственной шкуре, – усмехается он, пока я перевариваю только что сказанное и пытаюсь найти логику.

Неуверенно еще раз переступаю со здоровой ноги на больную, чтобы проверить свои силы, и со стоном бью кулаком по крыше машины. Искры летят из глаз, но я думаю только о том, что, к счастью, не оставила вмятину, и это не лучшее начало деловых отношений с, возможно, будущим боссом.

– Вы чего? – Андрей Григорьевич внимательно смотрит мне в глаза. Он стоит уже у водительской двери по другую сторону машины.

– Мне… кажется, больно, – шиплю я.

– Только сейчас стало? Болевой шок прошел?

– Ой! – Я киваю, всхлипываю и утыкаюсь лбом в холодный мокрый металл крыши автомобиля.

Все становится еще хуже. Раньше нога просто болела, сейчас мне кажется, что она раздулась и не вмещается в проклятые туфли. Даже страх и трепет перед Аполлоновым отходят на второй план.

– Да все норм, я… сейчас сама….

Но убедить в этом никого не успеваю, потому что из глаз начинают бежать слезы, которые я не могу контролировать. Есть желание просто отстегнуть ногу.

– Ой, ну подумаешь, ударилась, – ворчит из ниоткуда появившаяся женщина, которую я, кажется, видела на первом этаже бюро. Она красиво подкуривает сигарету и кивает в мою сторону: – А рожать-то как будешь?

Я молча (и мужественно) дергаю на себя дверь автомобиля, потому что, кажется, все наблюдатели этого ждут, а я их задерживаю. Но дверь открывается слишком легко, не то что на дедовой «Ниве», и я со всей силы бью ею по своей голени.

– ДА ТВОЮ Ж… – успеваю прокричать, прежде чем кусаю язык, и очень надеюсь, что мои вопли, как в кино, скроют гудки машин. Но нет. Физически ощущаю на себе чужие взгляды и сгораю со стыда.

– Так, не двигайтесь, Анна. Просто замрите, но дышите, пока еще что-нибудь не сломали. – Аполлонов говорит со мной как с душевнобольной. Прекрасно. Он огибает машину и, подав руку, которую я бы в любом другом случае проигнорировала, помогает аккуратно усесться на переднее пассажирское кресло. – Тут места для маневров больше, чем сзади.

У него одна из тех тачек, где задние сиденья так – для красоты. Низкая, быстрая, спортивная. Я хлопаю глазами, не веря в абсурдность происходящего, а Андрей Григорьевич уже садится рядом, быстро забивает адрес травмпункта в навигатор и выруливает на дорогу, встраиваясь в оживленный поток машин.

– Тут недалеко, скоро приедем, – говорит мне через несколько минут, а у меня от боли в ушах звенит.

– А у вас заколка в волосах, – не знаю зачем произношу я. Наверное, просто чтобы о чем-то болтать, а не сгорать от стыда.

Он кивает, тянется и снимает безделушку, как будто ничего особенного и не произошло.

– Алинка расстроится. Все время забываю вернуть. – Аполлонов кидает пластмасску с бантиком в подстаканник, где я обнаруживаю еще пять разноцветных девчачьих заколок.

– Воруете у нее? – сквозь слезы выдыхаю я, силясь отвлечься от боли.

– Ей это нравится. Она всегда кокетничает и делает вид, что не хочет давать мне заколку, но в итоге приносит самую красивую.

– Вы флиртуете с пятилеткой?

«Господи, как больно-то!»

– Алинке четыре, – с важным видом уточняет Андрей. – И да, я флиртую.

Я смеюсь и прикрываю ладонью глаза – раздражает солнечный свет. А вот уверенность и спокойствие Аполлонова – это прямо то, что доктор прописал: будто даже обезболивает, хотя все равно кожа на голени саднит. Прекрасно я на практику сходила – теперь вся в синяках и, возможно, с переломом.

– Есть кофе, кстати, черный без сахара, но, пожалуй, неактуально.