Виталий Дубинин. Это серьезно и несерьезно. Авторизованная биография бас-гитариста группы «Ария»

Поэтому, когда я пришел в музыкальную студию, выбор инструмента был для меня предопределен: баян, как у брата. Взяли меня без особых прослушиваний, просто попросили пропеть ноты, сыгранные на фортепиано, и повторить ритмически несколько тактов ударами в ладоши – в общем, ничего сложного. Не могу сказать, что я очень обрадовался, что мне теперь придется играть на музыкальном инструменте, но ничего не поделаешь – мне купили баян, и я начал учиться. Первое время мне было даже интересно: нравилось осваивать первые арпеджио[4], нотную грамоту. Но уже через полгода это стало очень напрягать. Как же так – все ребята после уроков и домашней работы идут гулять, а мне надо еще сидеть и заниматься на баяне, причем минимум час в день, потому что там была достаточно внушительная программа обучения. Два раза в неделю мы ходили заниматься по специальности, плюс к этому у нас еще была музыкальная литература и сольфеджио[5] – то есть времени на эту студию я стал тратить, прямо скажем, немало. Нравилось мне это все меньше и меньше, и, проучившись два года, я не выдержал и сказал маме:

– Все, больше не могу! Прости, мама, ходить не буду!

Мама огорчилась:

– Как же так? Посмотри на Мишу! Да и у тебя неплохо получается. Почему, Виталик?

Но я стоял на своем, так мне это действительно очень надоело, и мама уступила:

– Хорошо, – решила она, – давай пока сделаем паузу, а потом, через годик, может быть, возобновим занятия.

Внуково, 1967 г.

Надо сказать, что я и музыкой тогда не интересовался – той музыкой, которая звучала на радио или по телевизору. Мне это казалось неинтересным, не цепляло меня. Что тогда можно было услышать? «Послушайте второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром…». Ну, слушаешь, ничего не понимаешь особо – возможно, и в силу возраста. Но это еще куда ни шло. А вот когда пели классические оперные певцы – вот это было для меня вообще за гранью. Я не разбирал ничего, ни одного слова! Но если, когда пели мужчины своими басами и баритонами, я хоть что-то мог понять, то, когда начинали петь женщины колоратурными[6] и меццо-сопрано, я не понимал вообще ни одного слова и все время думал, что они поют на каком-то иностранном языке. Может, порой так оно и было, но я не воспринимал их в любом случае. В общем, мне это было совершенно не близко. Из советских исполнителей дома были пластинки Георга Отса, Марка Бернеса, Вадима Мулермана, Иосифа Кобзона и прочих. Моему уху из того репертуара зацепиться было не за что.

Все свободное время у меня было занято гулянием во дворе или чтением книг. Да, тогда мы обязательно записывались в библиотеки, регулярно ходили туда, брали много книг и, по сравнению с нынешним поколением (как я сейчас смотрю на своих детей), читали гораздо больше. Д. Дефо, Р. Стивенсон, Майн Рид, Ф. Купер, Марк Твен – все было прочитано-перечитано много раз, и мы потом с упоением играли в индейцев, ковбоев и других героев этих книг – чего мы только ни вытворяли! Кроме этого, мы с неподдельной радостью катались на велосипедах вдоль и поперек всего Внукова, но при этом были достаточно дисциплинированы и куда-нибудь к черту на кулички уехать не пытались, обходились своей территорией. А еще у нас было поистине замечательное занятие: мы строили самолеты-модели – маленькие деревянные самолетики с пропеллером см 30–40 в длину и ширину. Когда такой самолетик раскручиваешь на веревочке, он начинает издавать характерные звуки «трррр-шшш» – это было так здорово! И все стояли и часами во дворах запускали эти самолетики, а потом, когда надоедало, начинался воздушный бой: мальчишки постепенно сходились, самолетики врезались друг в друга, и тот, который «выживал» после такого столкновения, считался крутым, победителем, настоящей боевой машиной.

В мае было особое развлечение, тоже любимое нами, – наловить майских жуков. Вокруг Внукова был лес, и мы ходили на поле возле него в сумерках, когда жуки как раз начинали летать. Каждый брал с собой кепку, хотя мы особо их и не носили, но для ловли она была нужна. Вот садишься на корточки, смотришь – они начинают, жужжа, пролетать мимо тебя, бросаешь эту кепку в жука или просто сшибаешь его, резко взмахнув ей в воздухе. Мы порой ловили их за раз по 30–40 штук и набирали полные пол-литровые банки. Иногда, бывало, принесешь домой, а ночью банка как-то случайно откроется, и весь дом в этих жуках – не каждый день, конечно, но такое порой случалось. А еще было хорошо принести парочку жуков в школу и запустить на уроке! В этом случае урок оказывался гарантированно сорван, ведь учитель сразу начинал искать нарушителя, а потом, найдя, выставлял его за дверь.

По впечатлениям того времени вспоминаю, что у нас была не жизнь, а малина, остались в основном приятные воспоминания. Бывало, проснешься, за окном такая погода замечательная, и думаешь: «Какое же счастье, что я родился и живу в СССР – самой свободной стране в мире!».

Еще очень веселым занятием для нас было найти где-нибудь на задворках аккумулятор, разжечь костер и плавить из этого аккумулятора свинец. А это значило, что нужно было сделать форму, и обычно мы «плавили черепа» – маленькие черепушки диаметром сантиметра два. У кого-то была одна такая черепушка, мы выдавливали с ее помощью форму в глине, а затем расплавляли этот свинец и по очереди заливали в форму. И это тоже считалось среди мальчишек очень крутым.

Все детство я хотел собаку. Но уже в раннем возрасте выяснилось, что у меня бронхиальная астма и аллергия на собак и кошек, и мое желание тогда оказалось нереализуемым. Однако, к счастью, все меняется, и я его сумел реализовать сейчас – у меня две собаки, и до этого было также две.

Поскольку мы были внуковские ребята, то могли на звук различить любой самолет – то есть не только по силуэту – вот летит такой-то или такой-то,– а определяли именно по звуку: вот это взлетный режим, вот самолет идет на посадку, а вот это двигатель «гоняют» в АТБ[7]. Все, кто жили во Внукове, были так или иначе причастны к аэропорту и тому, что с ним связано: это и летный состав, и рабочие с авиаремонтного завода, который находился там же, и инженеры, и техники с наземных служб. Все, по-моему, гордились, что мы – внуковские. Я лично был невероятно горд, что мой отец – летчик, это была очень уважаемая, скажем так, каста у нас в поселке.

Впервые я полетел с отцом на самолете в июне 1962 года, когда мне было чуть больше трех лет. Это был мой первый полет на самолете вообще и одновременно первый полет с отцом. Мы летели с мамой, теткой и моим двоюродным братом Мишей в Адлер. В памяти навсегда осталось впечатление от этого события. Разбег по полосе, потом тебя как будто приподнимают, и через несколько секунд в иллюминатор видишь поле, лес, верхушки деревьев где-то там внизу. Вдруг земля начинает наклоняться прямо к тебе или, наоборот, в другую сторону – ты даже до конца не понимаешь, что происходит. А когда минут через двадцать отец взял меня к себе в пилотскую кабину, это был вообще восторг, который трудно передать словами. Вид из иллюминатора самолета, конечно, красив, но это ни в какое сравнение не идет с тем, что ты видишь из пилотской кабины. От края до края – безбрежное небо и яркий свет, а внизу – облака, которые похожи на снег, я их сначала за снег и принимал. Это просто незабываемо!

Потом я еще несколько раз летал с отцом – не скажу, что много, но раз пять он еще брал меня в пилотскую кабину – тогда это было не запрещено, – и всегда это упоительное ощущение невыразимого восторга меня не покидало.

В общем, жизнь моя протекала беззаботно и весело – и в школе, и дома. В пятом классе мама все-таки настояла на том, чтобы я снова стал посещать музыкальную студию, и это единственное, что омрачало мое существование. Ну не любил я играть на баяне, не любил готовить эти этюды и прочие пьесы, но маму расстраивать мне не хотелось.

В 1970 году, сразу после Нового года, мы поехали с родителями в Троицк. В Троицке, как я уже говорил, жили наши родственники – дедушка с бабушкой, родная сестра отца с мужем и двоюродный брат Миша. К сестре отца мы и направились. Взрослые, как водится, сразу сели за стол, а мы с Мишей попили лимонада с докторской колбасой и пошли к нему в комнату. Раньше он мне показывал модели самолетов или что-то еще: он всегда был чем-то занят, и эти модели он сам делал и собирал коллекцию. Многие ребята в нашем детстве что-то коллекционировали. Я пробовал собирать марки, у меня тоже были модели самолетов – правда, по сравнению с коллекцией Миши моя смотрелась очень бледно. Но у меня как-то все это было без фанатизма.

1970 г.

А тут Миша мне включил магнитофон. Он и раньше его заводил и ставил некоторые песни (магнитофон у них уже был года два), и сначала оттуда звучал, например, Высоцкий – его первые записи:

«В королевстве, где все тихо и складно,Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь,Появился дикий вепрь огромадный —То ли буйвол, то ли бык, то ли тур» [8]

– вот этот цикл.

Я слушал, честно скажу, без особого энтузиазма, половины слов я вообще не понимал, а возможно, не понимал и смысла в целом, потому что записи были не самого лучшего качества, далеко не первая копия. Одним словом, я как-то не проникался к такой музыке.

И в тот январский день я подумал, что мы будем заниматься строительством очередного самолета или чем-то подобным. Но он включил магнитофон и поставил мне что-то совсем другое, чего я раньше никогда не слышал. Музыка была, как мне показалось, «на иностранном языке» – опять же, запись не очень качественная. Могу точно сказать, что я никогда не слышал раньше таких звуков, таких аккордов, мелодии и такого прямо нахального, как мне показалось, исполнения. Я слушал, забыв обо всем на свете, а потом спросил Мишу:

– А что это такое?

И он пояснил:

– Это – «Битлы»!

И я понял, что моя жизнь больше никогда не будет прежней…

Из магнитофона лились просто неслыханные до этого звуки, это была, по-моему, «Eight Days a Week»[9]. Я просто впал в какой-то ступор, просил его: «Давай перемотай, поставь еще!». На что он говорил: «Подожди, сейчас еще будут другие, совсем не хуже!». Действительно, потом началась следующая песня, следующая, потом еще и еще, а затем он перемотал всю катушку, и мы начали слушать по новой. Вот это называется «любовь с первого укуса»[10]! Я помню даже запах, с которым у меня ассоциируется эта музыка. Не запах магнитофонной пленки, а именно запах музыки. Наверное, это кажется странным, но порой до сих пор, когда я слышу ранние записи The Beatles, то есть то, что я услышал впервые именно тогда, я могу вспомнить все с точностью до деталей.

У нас дома тоже был магнитофон, и я попросил брата:

– Перепиши и мне тоже!

Он резонно ответил:

– Ну, ты же понимаешь, что нужен второй магнитофон, а где я тебе сейчас его возьму? Или привозите в следующий раз свой, или жди, пока я у кого-нибудь перепишу.

Но я ждать не мог. Все два дня, что мы гостили у родственников, я слушал без конца запись и просил, просил у брата эту катушку, и в конце концов он мне ее подарил. Я помню, на коробке он нарисовал – а Миша очень хорошо рисовал – парня с длинными волосами, в клешах, с электрогитарой с двумя рогами – и в общем, все изобразил правильно, хотя нам в тот момент еще негде было на них посмотреть. И долгое время образ рок-музыканта у меня ассоциировался именно с его рисунком.

Вот это да! Я приехал домой, включил магнитофон. У нас, как я и говорил, он тоже был, но, по большому счету, лежал без дела. Да, иногда отец что-то записывал – по-моему, прямо с телевизора (например, концерт Бернеса или что-то подобное) и через микрофон – домашние посиделки, а больше никакой музыки и не было. Я узурпировал прибор, поставил катушку, и… магнитофон у меня стал выключаться только ночью.

Бедная мама! Она сначала, конечно, снисходительно отнеслась к подарку моего двоюродного брата: она его очень уважала, ценила и хотела бы, чтобы я равнялся на него во всем, – а тут такая подстава! Слушал я это, естественно, громко, ни о каких наушниках речи идти тогда не могло – откуда мне их было взять? Очень скоро мама стала закатывать глаза к небу и говорить:

– Виталик! Выключи этот собачий лай, я тебя умоляю!

– Мама, – с жаром отвечал я, – как же ты не понимаешь, что это лучшая музыка на свете?!

Отец в то время довольно часто ездил в Троицк к бабушке с дедушкой, конечно, заходил и к своей сестре, и я стал ждать новых «музыкальных посылок» от брата. И действительно, Миша стал передавать мне катушки, которые переписывал для меня, и скоро я обзавелся несколькими записями – там были The Beatles, The Animals, Creedence Clearwater Revival, что-то из The Beach Boys и The Monkees. И к лету 1970 года у меня уже было несколько катушек, которые я слушал без конца.

Я понемногу начал разбираться в том, что слушаю, подпевать по-английски, насколько это было возможно, даже пытался подобрать что-то на баяне. И теперь я еще больше рвался к Мишке в Троицк, так как предполагал, что у него наверняка появляются какие-то новые записи.

К слову, в интернете уже много лет периодически попадается информация, что я начал слушать музыку с нескольких исполнителей, в том числе и с Elvis Presley. Я не знаю, откуда взялись эти сведения, но это не так: Элвис мне не попался с самого начала, а позже у меня уже и не «прижился».

Как-то приезжаю к Мише, и выясняется, что он сам (!) сделал электрогитару. Повторюсь, это был человек с золотыми руками: за что ни брался, у него всегда все получалось наилучшим образом, а сделанные им вещи выглядели словно заводские, даже без налета кустарщины. К тому же, напомню, это был талантливый музыкант с абсолютным слухом, и гитару он сделал себе просто потрясающую. А у меня на тот момент и акустической гитары не было. И вот я приехал, он дал мне в руки это чудо и сказал:

– На, посмотри!

Я даже испугался: гитара эта мне казалась каким-то инопланетным аппаратом. Он подключил ее через магнитофон и начал играть The Beatles – по-моему, «Day Tripper». Я был просто поражен: оказывается, такие звуки можно извлекать самому! То есть даже не слушать из магнитофона, а самостоятельно издавать! У меня снова просто крыша съехала от восторга. Я вошел в азарт:

– Можно мне попробовать!

Взял – и, естественно, не могу зажать ни одной ноты, просто сил не хватало тогда еще, да и струны у нее высоко стояли. Тогда Миша дал мне маленькую акустическую гитару – была такая, «четвертушка», неполноразмерная семиструнная гитара, седьмая струна у нее была снята. Миша показал мне на ней первые аккорды (те самые три-четыре «блатных» аккорда, с которых почти все начинают). Я запомнил, но прожимать до конца, чтобы аккорд звучал, у меня еще не получалось.

– Ну, теперь у тебя есть поле для работы, давай занимайся.

Я растерянно отвечаю:

– А как? У меня же нет гитары…

– Ладно, – говорит Миша, – бери пока эту, но ненадолго.

«Ненадолго» – это по факту получилось месяца на три. Я еще в тот день при нем потренировался, и никак у меня не получалось зажимать эти аккорды.

– Давай я тебе покажу на нижних струнах басовые партии, – предложил тогда Миша.

– А как это – басовые? – не понял я.

– Ну как: вот у тебя на баяне есть басы, а здесь басы – это нижние струны.

– Хорошо, давай!

Он мне показал басовую партию «The House of the Rising Sun»[11]. Поскольку я в принципе обладал музыкальным слухом, то запомнил партию без проблем. Да, было сложновато прожимать струны, но ритмически у меня все получалось правильно.

Итак, Миша дал мне гитару – это была моя первая гитара в жизни! Но я забыл у него спросить, как ее настраивать, да и вообще не понимал тогда, что это нужно делать. И, когда через какое-то время она у меня расстроилась, я продолжал самозабвенно подбирать на ней мелодии. Потом, помню, приехал к нему и стал ему показывать, как научился играть, но уже на его гитаре, на настроенной. И, конечно, получилась полная абракадабра. Миша спрашивает:

– А ты вообще свою гитару настраивал хоть раз?

– А что, ее надо настраивать? – удивился я. Ни баян, ни фортепиано никто сам не настраивал, это делали специально обученные настройщики, поэтому откуда мне было это знать?

Тогда Миша, что называется, открыл мне глаза на этот процесс и показал, как надо настраивать гитару (с этого, конечно, лучше было бы начать, но уж как получилось). И помню еще, что в тот день состоялось мое первое исполнение песни вместе с кем-то: я играл все тот же «Дом восходящего солнца» на фортепиано, а Миша – на гитаре. Да, это был еще не ансамбль, но уже игра не в одиночку, и удовольствие от этого процесса я получил куда более мощное, чем от игры на баяне.

Все свободное время я стал посвящать прослушиванию магнитофонных записей иностранных групп. Как-то я приехал к Мише, а он меня огорошил:

– Ты знаешь, что The Beatles распались?!

Я-то тогда по незнанию думал, что «Битлы» – это вообще все те группы, те исполнители, которые играют полюбившуюся мне музыку. Ведь я ни разу не видел не то что их пластинок, а даже фотографий!

– Все распались?!

– Нет, ты что, – развеял мои заблуждения Миша, – The Beatles – это всего четыре человека.

Это было для меня очередным открытием. И я чрезвычайно загрустил от этой новости. Как же так? Значит, теперь я уже больше не услышу ничего нового? Потом, конечно, выяснилось, что я смог услышать еще много их альбомов и продолжаю слушать до сих пор.

В то время у меня в классе не было единомышленников, ребят, которые слушают эту музыку, и я думал, что я один такой. Никто из одноклассников ничего подобного не обсуждал, не предлагал послушать какие-то записи. И это было немного грустно, так как мне хотелось делиться впечатлениями, а делиться не получалось. Но у меня были два приятеля из параллельного класса (я учился в «Б», а они – в «А») – Вадим Дмитриев и Андрей Богомолов. Мы с ними вместе ходили на сольфеджио и музыкальную литературу в музстудии, они тоже учились там – один на фортепиано, другой на аккордеоне. И вот как-то на сольфеджио они мне сказали:

– А ты вообще знаешь, что существуют «Битлы»?

– Ха! – воскликнул я. – Конечно! У меня есть масса их музыки!

– Да ты что?! А у нас тоже есть! (у Андрея тоже был магнитофон).

– Ну давайте, покажите, что у вас есть, – предложил я.

А как показать? Это надо идти в гости, ведь магнитофоны тогда были непереносные. Так, помню, мы впервые собрались втроем у Андрея Богомолова, и они включили мне запись: это тоже были The Beatles, еще худшего качества, чем у меня, какой-то сборник, только с другими песнями, как тогда в основном чаще всего и было.

– Здорово! – сказал я, – некоторые песни я еще не слышал! Завтра я вам принесу музыку, которая есть у меня.

У меня все это было покачественнее, да и я скопил уже немало записей на тот момент – они послушали с восторгом. «Ну все, теперь есть о чем поговорить!» – обрадовались мы.

Так я нашел себе отдушину. Раньше я приходил на музлитературу, «как на Голгофу», а теперь до и после уроков мы постоянно разговаривали о музыке. И с Андрюшей мы начали обмениваться тем, что у нас есть, перезаписывать друг другу катушки: то он таскал свой тяжеленный, килограмм под десять, магнитофон ко мне (благо жили мы недалеко друг от друга, не дальше 500м), то я свой магнитофон носил к нему.

Ну и, конечно, я просто обалдел, когда узнал, что у Джона Леннона день рождения в один день со мной! Мы где-то нашли журнал или газетную вырезку, где были указаны дни рождения всех музыкантов The Beatles. И когда я увидел у Леннона дату «9 октября», то даже сначала не поверил своим глазам. Потом в глубине души дико возгордился и в конце концов понял, что это просто какой-то знак свыше для меня и что музыка – это однозначно мое!

Как-то пришли мы в очередной раз в музстудию, и они мне с Вадиком показывают фотографии The Beatles! А я до этого их вообще не видел! И причем это была не просто какая-то фотка непонятного качества, а вырезка из газеты, известная фотография, где они втроем стоят в серых пиджачках, с гитарами, сзади них сидит Ринго Старр[12], на бочке написано «The Beatles»… Я увидел, и это стало для меня очередным откровением, ведь я прежде мог только фантазировать, как они выглядят. А ребята эту фотографию сами у кого-то взяли, и мы сразу поняли, что это надо перефотографировать для себя, что стало очередной эпопеей – как мы делали эти фотографии.

В то время, когда мы начали слушать музыку, у нас у всех были фотоаппараты – обычно Смена-6 или Смена-8. Некоторые счастливчики имели «ФЭД»[13], выпускаемый Харьковской трудкоммуной им. Феликса Эдмундовича Дзержинского. Тогда, конечно, не было моды постоянно фотографировать себя или друг друга, и у меня и моих друзей фотокамеры по большей части лежали почти без дела. А тут мы поняли, что можем использовать их для того, чтобы переснимать фото своих кумиров, и начали активно этим заниматься. Если нам в руки попадали вырезки из газет, это считалось очень большой удачей, а в основном мы имели дело с фотокопиями, с которых, в свою очередь, делали копии себе.

Это был в те времена многоступенчатый и довольно долгий процесс. После того как ты переснял изображение своим фотоаппаратом на пленку, ее надо проявить. Для этого нужно было в полной темноте заправить пленку в специальный бачок, залить туда нужные компоненты проявителя, предварительно смешав их, потом этот раствор важно было вовремя слить и залить закрепитель (фиксаж), чтобы пленка не засветилась. На весь этот процесс уходило минут тридцать. И потом, когда все это проделано, с замиранием сердца открываешь этот бачок и чаще всего достаешь абсолютно белую или, наоборот, черную пленку – проявить не получилось. Но, если все удалось сделать правильно, то ты получал негативы.

Пленку надо было высушить, для чего мы прицепляли ее прищепками к бельевой веревке. Когда она высыхала, можно было печатать с нее фотографии. На этом этапе требовался очередной девайс – фотоувеличитель, который с помощью лампы накаливания проецировал изображение с негатива на монтажный стол, куда нужно было положить специальную фотобумагу. Опять же, все это делалось в темном помещении, где из всего спектра можно было использовать только красный свет (красную лампочку)– он не засвечивал бумагу. Где можно было найти такое помещение? Естественно, в ванной комнате. Мы закрывались там вдвоем с приятелем или младшим братом, ставили увеличитель на табуретку или прямо на дно ванной и рядом располагали ванночки с проявителем и фиксажем для готовых фотографий. На весь процесс проявки и печати уходило несколько часов. Как и в случае с проявкой пленки, которая могла не получиться, фотографии тоже получались не сразу: то слишком надолго открыл «шторку» (затвор) увеличителя и переборщил с выдержкой – изображение вышло слишком темным, либо, наоборот, открыл его недостаточно, и позитив получился очень светлым. В итоге, путем проб и ошибок, подбиралось оптимальное время для создания хороших фотографий. После печати их необходимо было просушить. Как это сделать в домашних условиях? После промывки снимков их нужно было приклеить на стекло. На оконное стекло мама мне клеить снимки не разрешала, поэтому мы сушили их на зеркале (после чего я его, разумеется, должен был отмыть), либо на стекле межкомнатной двери между кухней и коридором – она с обеих сторон была у нас в этих снимках. После высыхания мы расправляли фотографии и обрезали у них поля. И вот – изображения кумиров готовы, и теперь они в нашей личной коллекции!

Как-то Миша мне подогнал новую запись и сказал:

– Это вот новая запись, «Монастырская дорога» («Abbey Road»). Вроде бы это The Beatles, а может, и нет. Послушай.

Я включил музыку дома и восхитился: «Вот это группа, вот это музыка!». И запись была очень качественная. Я – сразу к своим ребятам, говорю:

– Ребята! У меня отличные новости: есть запись группы под названием «Монастырская дорога», но есть предположения, что это The Beatles.

Они сразу, конечно:

– Давай слушать!

Снова собрались у Андрея: у него мама работала парикмахером, и он почти весь день был один дома, так что у него было очень удобно собираться. Заводим катушку с «Abbey Road», звучит круто, мы заслушались. И смотрим друг на друга: «Битлз» – не «Битлз»? Дошли до песни «Oh, Darling». И когда вокалист начал орать: «When you told me you didn’t need me anymore», мы сразу решили: «Ну, это, конечно, не „Битлз“, они так не умеют!». Как потом выяснилось, мы ошиблись (чтобы записать вокал с хрипотцой, Пол Маккартни специально приезжал в студию пораньше, чтобы перед записью «покричать» и довести свой голос почти до срыва). А когда узнали, что это наша любимая группа, нас захлестнула радость и гордость за нее.