Когда дождь не кончается

– А если память вернётся?

– Тогда я скажу себе: ты не стал другим, ты стал глубже.

Они молчали. Ветер за окном усилился. Где-то заскрипели ставни. Одна капля стекла по стеклу, будто подчёркивая паузу.

– Можно остаться ещё немного? – спросила она, как будто боялась спросить.

Он улыбнулся. Спокойно.

– Конечно. Но чай уже остыл.

– Тогда сделаем новый. Вместе.

***

Они стояли у плиты. Он резал имбирь. Она держала баночку с корицей. Смеялись над тем, как по-разному помнят рецепты. Он насыпал слишком много. Она разбавляла. Он спорил. Она усмехалась.

Это была сцена, которую они могли бы назвать банальной, если бы не знали, что она – единственная настоящая между всеми воспоминаниями, утратами и страхами.

Кухонная лампа светила ровно. На полках стояли фигурки. Тишина – больше не пряталась. Она сидела с ними, рядом, как старая знакомая, которой снова можно доверять.

– Ты остался, – сказала она, ставя чашки на стол.

– Я только начинаю оставаться, – ответил он.

Они пили чай. Медленно. Не потому что ждали. А потому что не спешили. И это – было важнее всего.

Ночь опустилась на город мягко. Не как финал, а как приглашение. Дождь стих, но улицы остались влажными – будто Тбилиси не до конца выплакал что-то важное. Где-то наверху, на балконах старых домов, ветер шевелил бельевые верёвки. За стенами чужих квартир включались лампы. Горели жёлтые пятна, будто кто-то оставлял маяки: «здесь живут», «здесь ждут», «здесь помнят».

Вера сидела у окна мастерской, укрывшись пледом. Николоз подал его молча, без комментариев. Просто подошёл и накрыл её плечи. Внутри него что-то оттаивало – не быстро, не с облегчением, но с удивлением. Он наблюдал за её лицом, за движениями рук, за тем, как она касается кружки обеими ладонями, словно боится, что тепло уйдёт.

– Тебе часто снятся сны? – спросила она, не глядя на него.

Он задумался.

– Нет. Не с тех пор, как я здесь. До этого – были обрывки. Поезда, женщины, запахи. А здесь – только дерево. Стружка. Иногда музыка. Никогда – лица.

– Ты бы хотел вспомнить всё?

Он не ответил сразу. Сделал пару шагов, взял с полки старый фотоаппарат, подержал его в руках, вернул обратно.

– Честно? Не знаю. Иногда мне кажется, что память – это не то, что мы вспоминаем, а то, что выбираем помнить. Если я вспомню, что был другим – вернётся ли тот, прежний я? А если он вернётся – не потеряю ли я этого?

– А если тот ты был хуже?

– Тогда, может быть, эта потеря – и была спасением.

Она долго молчала. Потом сказала:

– Мы были разными. Очень. Я – закрытая. Ты – шумный, быстрый. Я любила план. Ты жил в импульсе. Иногда это сводило меня с ума. Но… всё равно – я любила.

Он сел рядом. Почти не касаясь. Между ними снова была тишина – но не разделяющая. Наполняющая.

– А сейчас? – тихо спросил он. – Ты чувствуешь, что этот человек… это я?

Она посмотрела на него. Внимательно. Как будто заново. Лоб, скулы, родинка у уха, веко, чуть дрожащие пальцы.

– Я не знаю, – ответила. – Но я знаю, что я чувствую рядом с тобой. Это не страх. Не тень. Это… возможность.

Он кивнул.

– Тогда давай не спешить. Не строить заново старое. А построим то, чего не было. Вместо того, чтобы вернуть – создадим.

– Как этот дом?

– Да, – он улыбнулся. – Только из других материалов.

Она улыбнулась в ответ. Глаза стали мягче.

– Главное, чтобы был чай с корицей.

– Обязательно. Я уже почти научился не пересыпать.

Они смеялись тихо, по-настоящему. Как смеются люди, у которых больше нет защиты между словами.

Потом он включил старый проигрыватель. Пластинка немного шипела, но сквозь треск пробился голос – мужской, грузинский, с лёгкой тоской. Песня была о женщине, ушедшей в дождь, и мужчине, который строил дом в её ожидании.

Они молчали под эту песню.

Когда музыка стихла, он снова заговорил:

– Я боюсь. Не исчезнуть. А остаться. Потому что тогда я снова смогу что-то разрушить. Я снова стану тем, кто…

– …может сделать больно, – закончила она. – Знаю. Но и тот, кто может это – может и вылечить.

– А если не получится?

– Тогда, по крайней мере, я не буду жалеть, что попробовала. Я слишком долго жила в страхе снова довериться. Больше не хочу.

Он посмотрел на неё. И в этот момент хотел только одного – остаться в этой комнате навсегда. Не из-за страха выйти. А из-за желания быть с ней. Просто быть.

Он накрыл её руку своей. Медленно. Она не отдёрнула.

И этого касания было достаточно, чтобы в комнате стало тепло. Даже если за окном снова начнётся дождь.

Утро пришло без предупреждения. Без яркого света, без птиц, без театра. Просто – сменилось. Тьма ушла, и комната снова наполнилась светом, не броским, а рассеянным, почти застенчивым.

Николоз проснулся первым. Он не знал, сколько проспал, но тело не болело, голова не гудела. Наоборот – всё было удивительно тихим, как будто внутри него выровнялась линия пульса, и в каждом дыхании была простая, спокойная «да».

Вера спала на диване. Плед соскользнул с плеч, волосы упали на лицо. Он подошёл, поправил её прядь, не разбудив. Долго смотрел. И понимал: он не знает её заново. Он её узнаёт как будто впервые – но именно такой, какой хотел бы помнить.

Он надел рубашку, вышел тихо, чтобы не разбудить. Прогулялся до пекарни внизу, купил хлеб и кофе. Вернулся. Она уже сидела на подоконнике, босиком, в его рубашке, с чашкой в руках. Улыбнулась:

– Ты ушёл так, как будто больше не вернёшься.

Он поставил пакет на стол.

– Я ушёл так, как будто знал, куда и зачем. И, главное, к кому возвращаюсь.

Они позавтракали молча. Тишина не пугала. Ни один из них не чувствовал, что должен говорить, чтобы быть понятым.

После завтрака Вера открыла старый альбом. Показала ему фотографии: поездка в Кахетию, дача, день рождения, свадебный снимок, сделанный не в ЗАГСе, а дома, на кухне. Он смотрел. Медленно. Словно пил из чашки, в которой каждое фото – глоток.

– Я… не помню себя на этих фотографиях. Но знаю, что был там. Что-то откликается внутри. Как запах, знакомый с детства.

Она кивнула.

– Это нормально. Не обязательно помнить лицо. Иногда достаточно вспомнить чувство.

Он перевернул страницу. На ней – открытка. Написано рукой:

«Если ты исчезнешь – я всё равно тебя построю. Потому что люблю даже в отсутствии».

– Это ты?

– Это ты.

Он всмотрелся в почерк. Пальцы дрожали.

– Я не знал, что могу быть таким.

– Мог. И был. А теперь – можешь снова. Если сам захочешь.

Они отложили альбом. Он взял её руку.

– Я не знаю, как быть с прошлым. Оно как чердак – пыльный, с сундуками. Иногда лучше не открывать. Но, может быть… ты пойдёшь со мной?

– Куда?

– В себя. Во всё это. Посмотришь со мной, что хранится. Что стоит оставить. А что – выбросить.

Она кивнула. Медленно. Уверенно.

– Если ты будешь держать фонарик.

Он улыбнулся. Такой улыбкой, которой улыбаются только те, кто больше не боится быть уязвимым.

– А ты – будешь рядом?

– Буду.

***

Они отправились в старый дом – не на машине, а пешком. Медленно, по старым улицам, среди влажных балконов и гудящих окон. На каждом углу – запахи: кофе, специи, вино, дождь.

Дом стоял на месте. Обветшал. Закрытые ставни. Замок, покрытый ржавчиной. Но он был. Он – ждал.

Они открыли дверь вместе. Пахло плесенью, но не смертью. Скорее – заброшенной надеждой.

– Здесь пахнет тем, что мы не сказали друг другу, – произнёс он.

– Тогда давай говорить.

Они начали убирать. Молча. Он – поднимал упавшие книги. Она – мыла окна. Он – открывал ящики. Она – разбирала коробки. И в каждом жесте было: «я с тобой». Без слов. Без клятв. Просто – рядом.

В одной коробке он нашёл рубашку. Вера взяла её, прижала к груди.

– Я спала в ней всё то лето. После тебя. Потому что пахла тобой.

Он смотрел. Не говорил. Просто подошёл. Обнял.

В этот момент не было прошлого. Было только теперь. Комната, солнце сквозь пыль, её плечо. И – он, целиком, в этом мгновении.

–

Вечером они сидели на веранде. Пили вино. За дверью – дождь. Снова. Мягкий, тёплый. Не грозный – домашний.

– Думаешь, мы сможем построить дом? – спросила она.

Он не сразу ответил.

– Думаю… если каждый будет держать за один угол крыши – выдержим.

– Даже если снова пойдёт дождь?

– Особенно тогда.

Они замолчали. Пили вино. Дождь усилился. Он взял её руку.

– Я не обещаю, что не забуду снова.

– А я не обещаю, что не испугаюсь.

– Но…

– Но мы оба останемся. Потому что теперь знаем, как выглядит тишина, в которой можно жить.

***

И в эту ночь они остались в доме. Без мебели. Без света. На матрасе, брошенном прямо на полу. Под пледом. С чашкой чая с корицей.

Потому что если любовь и правда существует – она начинается не с признаний.

Она начинается с того, что кто-то остаётся.

Даже когда дождь снова начинает идти.

Глава 3. Пока дождь не кончится.

Вечер в Авлабари спускался на город почти бережно, как руки матери, укрывающей спящего ребёнка. Закат растягивался над крышами, окрашивая всё в медово-красные оттенки, и даже самые обшарпанные стены вдруг становились старинными. Не ветхими – а выдержанными. Не облезлыми – а мудрыми. Этот город умел делать с вещами то, что не умел ни один другой: он превращал потертое в трогательное, а забытое – в бесценное.

Николоз стоял у открытого окна. Снизу доносились голоса: продавщица спорила с клиентом о цене томатов, кто-то звал собаку, кто-то играл на аккордеоне. Всё это сливалось в общий гул жизни, на фоне которого его тишина казалась ещё громче. Он держал в руке чашку, но не пил. Только вдыхал пар.

– О чём думаешь? – спросила Вера за его спиной.

Он не обернулся. Просто улыбнулся – не той улыбкой, что для мира, а той, которую не выбирают. Короткой. Усталой. Настоящей.

– О том, что вчера я не знал, как ты выглядишь, – сказал он. – А сегодня знаю, как ты молчишь.

Она подошла ближе. Осторожно. Всё ещё было хрупким – как поверхность воды, в которую нельзя прыгнуть с разбега.

– Это плохо?

Он покачал головой.

– Это… близко.

Пауза. Он сделал глоток.

– Я сегодня проснулся и впервые не испугался.

– Почему?

– Потому что ты дышала рядом.

Она коснулась его руки. Его кожа была тёплой, чуть шершавой, с занозами и следами стружки. Руки, которые делают. Но сегодня – просто держат.

– Я тоже не испугалась, – сказала она. – Но не потому что было не страшно. А потому что… даже страх можно пережить, если ты не один.

Он поставил чашку.

– Пойдём? – предложил он.

– Куда?

– Хочу показать тебе одно место.

– Мы ведь ещё даже не договорились, кто мы теперь.

– Тогда пусть это решится по дороге.

***

Они шли пешком. Авлабари провожал их сдержанным светом фонарей, запахом выпечки и мокрой земли. Улицы здесь были не маршрутом, а хроникой – в каждой стене кто-то оставил голос, в каждом балконе – взгляд.

– Я давно здесь не гуляла, – призналась Вера. – Раньше всё больше метро, такси, привычные кафе. А теперь… всё по-другому.

– Может, ты впервые идёшь не по привычке, а по себе.

– По себе?

– Ну… туда, где тепло, а не правильно.

Она засмеялась. Нежно. Без надрыва.

– Звучишь, как человек, у которого была терапия.

– У меня была кома. Почти та же глубина.

Они свернули в боковой переулок. Мимо церкви, где кто-то ставил свечу. Мимо уличной художницы, которая, сидя прямо на асфальте, рисовала акварелью пейзажи с выдуманными горами. Николоз остановился, купил одну картину. Без слов.

– Это зачем?

– Она нарисовала то, чего нет. А значит – поверила, что оно может быть.

– И ты?

– Я тоже верю. Хотя бы иногда.

Он протянул ей рисунок. Она взяла. На нём была пара – их силуэты, на фоне холмов, которых в Грузии никогда не было. Но они стояли рядом. И это было правдой.

***

Место, куда он её привёл, оказалось неожиданным: старая терраса, заброшенный ресторан, на крыше многоквартирного дома. Здесь давно никто не ужинал. Пыль, осколки стекла, но оттуда открывался лучший вид на город: мост, храмы, улицы. Вся Тбилиси – как на ладони. Но не туристический. Настоящий.

– Я приходил сюда, когда не мог дышать, – сказал он. – Не знаю, почему. Просто… здесь легче.

– А теперь?

– А теперь мне хочется, чтобы ты знала, где мой воздух.

Она подошла к перилам. Ветер трепал волосы. Он встал рядом.

– Можно тебя кое о чём спросить? – произнёс он.

– Конечно.

– Если я вдруг снова исчезну. Не умышленно. Просто… мозг выключится, и я не узнаю тебя. Что ты сделаешь?

Она не отвела взгляда от горизонта.

– Я снова найду тебя. Даже если ты станешь другим. Потому что теперь я знаю, как искать.

Он сжал её ладонь. Долго не отпускал.

***

Но этот вечер был не только их. Где-то недалеко, в том же квартале, в квартиру №9 на первом этаже вернулась женщина – тонкая, с короткими светлыми волосами и папкой документов в руках. Её звали Екатерина Гринберг, и она была не просто новым персонажем – она была той, кто знала Николоза ещё до того, как он исчез. Но он не знал её.

Катя открыла ноутбук, набрала в поисковике его имя – то, которое она знала: Александр Орбеладзе.

Но результатов было всё меньше. Лишь одна старая заметка: «Пропал архитектор. Машина найдена на обрыве. Предположительно – погиб».

Она прикрыла глаза. И сказала в пустоту:

– Ты жив. Я чувствую. Но если ты забыл всё – значит, я должна напомнить. Даже если ты теперь – чужой.

Авлабари, вечер. Квартира №9. Екатерина.

Катя положила ноутбук на стол и прошлась по квартире. Всё казалось меньше, чем она помнила. Потолки ниже, стены туже, запах другой. Лишь окно всё ещё выходило на тот же двор, где когда-то вешали мокрое бельё на старую верёвку, а вечером дети гоняли мяч, пока матери кричали из окон, чтоб шли есть.

Она открыла папку. Там были старые фотографии: конференция в Вене, их с Сашей проект – те самые модели с окнами, которые он так любил. На обороте одной – его надпись: "Каждый дом – это попытка построить свою душу снаружи."

Катя сжала снимок. Он был её. Не влюблённым, не романтическим, но – ей доверял. После аварии, когда всё исчезло, она искала его почти полгода. Потом – отпустила. Формально. Но внутри что-то не отпускало.

Её научили: если хочешь найти – ищи. Но если находишь – будь готова, что не узнаешь.

И сейчас… он здесь. Она уверена. Но его зовут Николоз, и у него другая женщина рядом.

Вера. Катя уже знала имя.

Катя включила телефон, открыла голосовые записи.

– Саш, это Катя. Ты не обязан помнить. Но я обещала, что скажу, если однажды снова услышу о тебе. Ты жив. Ты здесь. И я рядом. Просто… когда будешь готов.

Она нажала "Сохранить". Но не отправила. Пока.

***

В мастерской.

Вера проснулась на кресле. В комнате пахло лавандой и лаком – странное, но тёплое сочетание. На столе лежал плед. Николоза не было. Она вышла на улицу. Дождя не было, но воздух всё ещё хранил его влажность. Внизу, у двери, стояла женщина – та самая. Незнакомая, но с лицом, в котором было что-то… знакомое. Не визуально. В энергетике. В опасности.

– Доброе утро, – сказала она, спокойно. Без фальши.

– Утро, – коротко ответила Вера. Слова шли не из рта, а из позвоночника.

– Я… ищу одного человека. Возможно, он сейчас здесь. Его зовут Александр Орбеладзе.

Но, кажется, теперь его зовут Николоз.

Тишина резко загустела. Как будто воздух стал водой.

– Он спит, – сказала Вера. Чётко. Сухо.

– Я не собираюсь его будить. Я… просто должна была увидеть. Что он действительно жив. Что он здесь. Что он – не выдумка.

– Вы кто?

– Екатерина. Мы работали вместе. Я была тем, кому он доверял, когда не доверял никому. Он исчез. Я искала. Год. Потом – не смогла больше. Но теперь… я увидела статью. Лицо. Почерк рук. И поняла: он не умер. Просто стал другим.

– Он не помнит. Ни вас. Ни работу. Ни имя.

– Я знаю. Я не за памятью. Я – за честностью. Если он хочет остаться новым – пусть.

Но он должен знать, откуда пришёл. Только тогда он по-настоящему сможет выбрать, кем быть.

Вера кивнула. Медленно. Но в глазах – сталь.

– И вы думаете, что имеете на это право?

– Нет. Но я имею знание. А знание – ответственность.

– Или власть?

Екатерина впервые на секунду отвела взгляд. Но только на секунду.

– Я не враг. И не соперник. Я – часть его прошлого. А прошлое не спрашивает, удобно ли оно.

– И всё же вы пришли. Сейчас. Когда он впервые начал… быть.

– Да. Потому что правда не выбирает удобного времени. Иначе – это не правда, а утешение.

Обе замолчали.

– Он проснётся, – сказала Вера, – И я скажу ему, что вы были.

И что не требовали. Но оставили тень.

– Я не против его новой жизни, – тихо, – Я просто не хочу, чтобы старая стала ложью.

Она протянула маленький конверт. Вера не взяла. Тогда Екатерина положила его на перилло.

– Внутри – фотография. И записка. Без давления. Только дверь, если он захочет открыть.

Потом она пошла. Не обернулась. Вера осталась стоять. С одной мыслью: какая же это странная форма любви – напомнить о человеке, даже если он теперь чужой.

***

Он вернулся ближе к полудню. Промок. В руках – бумажный пакет с хлебом. Лицо – сосредоточенное. Вера уже ждала.

Он вошёл в мастерскую. Ощущение – как будто воздух сгустился ещё до его прихода.

Она стояла у окна. Спина прямая. Пальцы – сцеплены. Он почувствовал это до слов.

– Что случилось?

Она не повернулась сразу.

– К тебе приходила женщина.

Пауза. Он поставил пакет. Тихо.

– Екатерина?

Теперь она обернулась. Медленно.

– Ты знал, что она придёт?

– Нет. Но знал, что кто-то однажды появится. Из прошлого.

Он подошёл ближе.

– Что она сказала?

– Что ты – Орбеладзе. Архитектор. Пропал. Что она тебя искала. Что не претендует. Только хочет, чтобы ты знал, откуда ты.

Он закрыл глаза. Медленно вдохнул. Сел на край стола.

– Я боялся этого момента.

– Почему?

– Потому что память – как огонь. Согревает. Но может и сжечь.

– Ты хочешь узнать?

Он посмотрел на неё. Глубоко. Прямо.

– Не знаю. Если узнаю – исчезну ли я, которым стал?

– А если наоборот – ты вернёшься?

Он молчал.

– Она оставила конверт. Фотография. Записка.

Он кивнул.

– Покажи.

Она достала его с полки. Протянула.

Он не взял сразу.

– Ты боишься? – тихо.

– Не того, что узнаю. А того, что… это станет выбором. А я не готов выбирать между прошлым и тобой.

– Тогда не выбирай. Просто открой. Посмотри, кто ты был. А потом – решим, кто ты есть.

Он взял конверт. Открыл. Достал фото.

Трое на фоне макета. Он. Екатерина. Ещё кто-то – неразборчиво. Он в очках. Улыбается. Легко. Как будто тогда не знал, что исчезнет.

Он поднёс фото ближе. Лицо – знакомое. Руки – его. Но внутри – тишина.

– Я не помню.

– Это нормально.

Он опустил фото. Посмотрел на неё.

– Но когда я смотрю на тебя – я не вспоминаю. Я – чувствую.

Она кивнула. Глаза блестели. Но не от слёз. От ясности.

– Тогда это и есть то, что важно.

Он вздохнул. Глубоко.

– Я не хочу жить без прошлого. Но не хочу жить без тебя – ещё сильнее.

Она подошла. Встала рядом.

– Мы найдём способ. Без спешки. Без фальши.

Он взял её руку. Не крепко. Просто – чтобы быть.

И этого было достаточно.

***

Следующее утро выдалось не дождливым, но предчувствие влаги витало в воздухе, как нерешённый разговор. Николоз проснулся раньше, чем обычно. Внутри него было странное ощущение: будто он открыл старую книгу, которую когда-то сам написал, но не помнил – ни начало, ни конец. Только интонацию.

Он сел за верстак. Руки автоматически потянулись к дереву, но не выбрали доску. Он просто сидел, слушал тишину. И в ней было что-то чужое.

Через час он всё же начал работать – модель старой церкви, с трещиной на крыше. Но глаза не видели. Всё внутри было на «вчера»: на её словах, на имени – Орбеладзе, на лице Екатерины, в котором было что-то… безопасное и опасное одновременно.

Когда пришла Вера, он уже не притворялся.

– Я хочу её увидеть, – сказал он сразу.

– Я знала, что ты скажешь это, – ответила она спокойно.

– Но я боюсь. Не её. Себя рядом с ней.

– Потому что ты можешь оказаться другим?

Он кивнул.

– А если наоборот? Если ты окажешься таким же – но не с ней?

Он поднял взгляд. И впервые – не как человек, который что-то ищет. А как человек, который понял: выбор – это не то, что возвращается. Это то, что делается здесь.

– Тогда, возможно, мне придётся быть честным с двумя женщинами. Но сначала – с собой.

***

Катя ждала в кафе на площади Орбелиани. Заказала чай с бергамотом. Руки дрожали – она не курила, но сейчас бы закурила, если бы это могло снять внутреннюю дрожь.

Когда он вошёл, она узнала его сразу. Он – нет.

Они сидели долго. Он молчал. Она говорила.

О проекте в Ереване. О поездках. О его смехе. О его тишине. О том, как он говорил:

"Архитектор не должен быть гениальным. Он должен быть честным. Иначе дом рухнет на тех, кто в нём поверит."

Он слушал. И с каждой фразой – будто вспоминал своё тело. Свою походку. Свою печаль. Но не чувства.

– А Вера? – спросил он. – Ты знала её?

Катя замялась.

– Мы не были близки. Но я знала, что она важна. Что ты её любил. Даже когда не признавался. Даже когда исчез.

– Я исчез?

Она кивнула.

– Без записки. Без объяснений. Мы думали – авария. Потом – бегство. Я искала. Вера… сдалась. Но я – не могла.

– Почему?

Катя долго смотрела на него. Потом сказала:

– Потому что я не любила тебя как женщина. Я любила тебя как возможность. Как идею, что человек может быть лучше, чем думает о себе.

– А теперь?

– А теперь я вижу: ты – стал.

Они сидели долго.

Потом он сказал:

– Я должен уйти.

– Я знаю.

– Я не вернусь. Не к тебе. Но – к себе.

Катя кивнула. Без слёз. Без сцены. Только с фразой:

– Тогда, пожалуйста… не забудь меня. Не имя. А то, что я – была рядом, когда ты исчез. Я хотела найти тебя. Но теперь не уверена, что имею право.»

Он ушёл. За окном моросил дождь.

***

Он вернулся поздно. Вера сидела у окна. Глаза – тревожные, но не напуганные. Он сел рядом.

– Я вспомнил голос. Свой. Старый.

– И?

– Я не хочу его обратно.

Она кивнула. Он взял её руку.

– Я сделал выбор. И это не между женщинами. Это – между жизнью и прошлым. Я не отрекаюсь. Но не возвращаюсь.

– Тогда останься.

– Навсегда?

– До следующей памяти. До следующего дождя. До тех пор, пока ты снова не забудешь. И тогда – я снова буду.

Он наклонился. Поцеловал её ладонь.

В этот миг – всё стало правдой. Всё стало настоящим.

***

За стеной мастерской, в той же ночью, Екатерина вышла из квартиры. В руке – билет. На поезд. Уходит. Но не из-за поражения. Из-за свободы.

Она оставила письмо. В нём – только одна строчка:

«Некоторые люди строят дома, чтобы остаться. А некоторые – чтобы уйти, не оставив обломков.»

***

Тбилиси. Раннее утро. Дождь снова вернулся. Не ливнем, не бурей – а тем упорным, почти невидимым присутствием, с которого всё началось. Он струился по стеклу мастерской, капал с балок, впитывался в землю. Город не промокал – он вспоминал.

Вера сидела на полу у верстака. Николоз – рядом. Между ними – чашки, фотоальбом и обломок старого проекта: модель с отломанной крышей. Он держал её в руках.

– Это мы, да? – спросил он.

– Это были мы, – ответила она. – До того, как всё сломалось.

Он взял деталь. Осторожно. Как хирургию воспоминания. Подогнал угол. Почти совпало. Почти – потому что так и должно быть.

– Я не хочу возвращаться туда, – сказал он. – В прошлое. Но я готов взять из него то, что спасает.

– А что именно?

Он не сразу ответил.

– То, как ты ждала. Не меня – а того, кто смог бы быть рядом и остаться.

Она улыбнулась. Не через губы – глазами.

– Тогда, может, пора построить что-то настоящее?

Он кивнул.

И так родилась идея: дом. Не модель. Не фигура. Настоящий. Маленький. С террасой. С окнами. Со светом.

Не чтобы жить в нём. А чтобы сказать: «мы всё ещё умеем начинать заново».

***

Спустя месяц. За городом.

Они вдвоём – среди пустыря, с купленным участком, досками, планом на бумаге. Вера в джинсах и кожаных перчатках, Николоз с молотком и зарубками на ладонях.