Когда дождь не кончается

Глеб Дибернин

Когда дождь не кончается

ГЛАВА 1. Дождь.

Утро в Тбилиси ползло медленно. Не начиналось – а просачивалось. Как мёд, забытый на ложке. Как туман, впитавшийся в старую ткань.

Город не торопился просыпаться. Свет не проливался. Звуки не спешили. Только дождь был – беззвучный, уверенный, старый. Как память без даты. Как дыхание без усилия.

Он стекал по водостокам. Ложился на крыши. Барабанил по простыням, развешанным на балконах, будто усталые флаги мира.

Город принимал дождь. Не спорил с ним. Не прятался. Он дышал им.

Она шла по переулку. Не спеша. Не целясь. Как идут в снах – когда ноги несут раньше разума.

Вера. Имя было – как якорь, к которому она сама не чувствовала привязанности. Как чужая подпись под собственным письмом.

Зонт она не взяла. Забыла – или отказалась. Сейчас не имело значения. Влага впитывалась в ткань. Волосы прилипли к щекам. Шея вздрагивала, когда тонкие капли находили воротник.

Но она не ускорялась. Словно внутри не шла – стояла. А ноги просто шагали, потому что город так просил.

Шаг. Камень под ногой. Тень – вытянутая, чужая. Как эхо того, что ещё не сказалось.

Она свернула в переулок, где никогда не бывала. Или – бывала, но не запомнила. Память – не карта. Это запах. Взгляд. Движение воздуха.

Здесь пахло прелыми листьями. Дымом. Сладким вином, которым поят грусть. И домом. Которого нет. Или был.

На перекрёстке – старый тополь. Под ним – лавка. На лавке – только мокрая газета. Заголовок на грузинском: «მეხსიერება». Воспоминание.

Вера остановилась. Не села. Закрыла глаза.

Что-то стучало. Не сердце – оно молчало. Стучала память. Без слов.

Дальше – тишина становилась гуще. Переулок сузился. Балконы нависали, как если бы дома слушали. Решётки на окнах – как раны. Капли – как реплики в диалоге, которого никто не вёл.

В конце переулка – деревянная вывеска. Надпись на грузинском: "ხის ხელობა". Под ней по-русски – выцветшее: «Деревянное ремесло».

Мастерская. Под навесом – мужчина. Рука строгает доску. Не как дерево. Как мысль.

Плавно. Молча. Сосредоточенно. Он высокий. Фартук. Рубашка с закатанными рукавами.

Лицо – не красивое, но живое. Сильное. Смотрит – не в глаза, а внутрь.

И в этот момент – всё остановилось. Город стал беззвучным. Время – неподвижным.

Она – неподготовленной.

– Доброе утро, – сказал он. Голос тёплый. Шершавый.

– Вы кого-то ищете?

Она открыла рот. Но слова… застряли в горле, как сон, который не рассказывается.

Он заметил.

– Простите, – мягко. – Здесь редко бывают незнакомцы. Особенно под дождём.

Она кивнула. Словно не знала, как иначе быть.

Он показал рукой на дверь.

– Это мастерская. Мы делаем мебель. Игрушки. Иногда – дома. Если хотите, заходите. Просохнете.

Его голос – не тёплый, не холодный. Он был как ключ, который подходит к замку, но ещё не поворачивается.

Она не двинулась. Потом – шаг. Потом – ещё один.

– А вы… давно здесь? – её голос тише, чем дождь.

Он пожал плечами. Положил инструмент. Говорит почти буднично:

– Почти два года. С тех пор, как… оказался здесь.

– Оказался?

Он опустил взгляд.

– Авария. Где-то на границе. Очнулся – ни имени, ни прошлого. Люди помогли. Сказали – останься. Имя выбрал сам. Николоз.

Её дыхание сбилось. Пальцы дрогнули.

– Вы… очень похожи на одного человека, – прошептала.

Он поднял глаза.

– Иногда мне снятся сны. Поезда. Женщина в белом пальто. Я не знаю, кто она. Но когда просыпаюсь… сердце болит.

Она выдохнула.

– Белое пальто…

Он кивнул. Как будто узнал – не её. Себя рядом с ней.

– Это… странно?

Капли дождя усилились. Он снял зонт. Протянул ей.

– Возьмите. Промокли.

– А у вас?

– У меня есть ещё. Этот город умеет давать зонт тем, кто потерял дорогу.

Она взяла. Пальцы соприкоснулись. И всё внутри – как от удара. Не больно. Узнаваемо.

– Мы встречались раньше? – он спросил тихо.

Она смотрела на него. Долго.

– Нет, – сказала.

И ушла.

Он не окликнул. Только смотрел ей вслед. До тех пор, пока тень не растворилась в тумане.

Вера шла быстро, но не спеша. Переулок растаял за спиной. Шаги гулко отдавались в голове. Зонт в руке казался не зонтам, а чем-то большим – как будто ключом. Или напоминанием.

***

Она свернула за угол, вышла на улицу с трамвайными рельсами. Повернула не туда, куда шла раньше. Все пути вдруг потеряли направление. Она знала город. Но сейчас – будто шла впервые. Под ногами – отражения фонарей, как золотые монеты. На стекле витрин – лица, которых нет.

Когда она дошла до гостиницы, было уже почти темно. Ночь не наступила – просто день сдался.

В номере было тепло. Не уют, а укрытие. Она положила зонт на стол. Посмотрела на него. Медленно сняла куртку. Пальцы дрожали. Не от холода. От чего-то другого.

Открыла сумку. Достала старую записную книжку. На развороте – рисунок. Дом. Небольшой. Балкон, виноградная лоза. А рядом – мужская фигура. В размытых штрихах. Без лица. Только силуэт.

Она смотрела на него долго. Потом провела пальцем по страницам. И слова всплыли в памяти: «Ты умеешь строить, – говорил он. – А я умею быть рядом, пока ты строишь».

Она прикрыла глаза. И впервые за много лет – позволила себе почувствовать. Боль. Надежду. Страх. И – возвращение.

***

На другой стороне города, в мастерской, Николоз зажёг лампу. Свет лёг на стружку, инструменты, недоделанный стул. Он сел. Не начал работать. Просто сидел. Смотрел на свои руки. Долго. Как будто искал на них ответ.

На полке – маленький деревянный дом. Модель. Он не знал, когда её сделал. Она просто… была. Сначала – детали. Потом – стены. Потом – окно. В нём – фигурка женщины. С чашкой.

Он протянул руку. Взял. Повернул. И вдруг – в памяти вспыхнуло: Тот дом. В горах. С балконом. Где пахло дровами и персиками. Он не вспомнил всё. Только запах. Но этого было достаточно. Чтобы понять – он не один.

***

Следующее утро началось с тумана. Не с рассвета – с молчания.

Вера сидела в кафе. Маленьком. С одним столом у окна. На подоконнике – герань. На стенах – фотографии Тбилиси до войны.

Кофе был крепким. Горьким. И правильным.

Она смотрела в окно. А в отражении – себя. И рядом с собой – его. Но не здесь. В прошлом. На том же месте. Когда он ещё был. Когда они были.

– Можно присесть? – спросил голос.

Она вздрогнула.

Подняла глаза. Перед ней – девушка. Молодая. Худощавая. В руках – альбом.

– Извините, – сказала та. – Я… узнала вас. Вы – архитектор, Вера Мельникова, да?

Вера кивнула. Сдержанно.

– Я учусь в Академии. Мы читали о вас. Ваш проект – «Город как память». Он… потрясающий.

Вера не знала, что ответить.

– Простите, – смутилась девушка. – Я просто хотела сказать… Спасибо. Я тоже потеряла кого-то. И ваш проект – помог. Потому что он о том, что не всё уходит.

Она протянула альбом.

– Посмотрите, пожалуйста. Если… есть время.

Вера открыла. На первой странице – дом. Но другой. Современный. Простой. Светлый.

И вдруг – слёзы. Не от проекта. От того, как точно этот дом был похож на их дом. Тот, где они жили до…

Девушка заметила. Опустила глаза.

– Простите. Я не хотела.

Вера закрыла альбом. Встала.

– Спасибо. Вы… напомнили.

Она вышла. Не потому что не могла сидеть. А потому что тело требовало – идти.

Куда? Она уже знала.

***

Он был в мастерской. Работал. На этот раз – не с деревом. С воспоминанием. Он сделал каркас. Стены. Крышу. И только начал делать окно – как понял. Он не выдумывал. Он вспоминал. Это был тот дом. Тот самый. Где они были. Где он ушёл. Где она осталась. Он поставил инструмент. И в этот момент – дверь открылась.

Она стояла на пороге. В пальто. С зонтам – тем самым.

Он не удивился. Только кивнул.

– Доброе утро, – сказал.

– Я не могла не прийти, – ответила она.

Он кивнул снова.

– Я делаю дом, – сказал он. – Тот, что из сна. Или… из прошлого.

Она подошла. Посмотрела на модель.

– Это не сон. Это был наш дом.

Он посмотрел на неё. Долго.

– Ты Вера, – сказал он.

Она кивнула.

– А ты – Николай. До того, как стал Николоз.

Он опустил глаза.

– Я не знаю, что чувствую. Но когда ты рядом – мир становится… тише.

– Это и есть память. Не слова. Не факты. А тишина, в которой кто-то остаётся.

Он отвёл взгляд от модели и снова посмотрел на Веру. В его глазах не было паники, как у тех, кто слышит о себе то, чего не знает. Там была сосредоточенность – редкая, жгучая.

– Когда ты говоришь «наш дом», у меня в груди что-то откликается, – произнёс он тихо. – Но это не знание. Это… как будто я иду в темноте и узнаю запах.

Вера стояла молча. Она боялась нарушить этот хрупкий миг. Он не помнил, но чувствовал. Этого уже было достаточно, чтобы не уйти.

– Мы действительно жили там, – сказала она. – Это была старая дача в Мцхете. Ты переделал чердак под мастерскую. А я чертила проекты на веранде. Мы спорили, смеялись. Молча пили чай.

Он сел. Пальцы сжались в замок.

– Почему мне так больно, когда ты это говоришь? Я не должен знать. Но тело… – он потряс головой. – Тело помнит. И всё сжимается внутри.

Она села напротив. Между ними – модель. Как мост. Или как то, что могло бы снова стать домом.

– Потому что мы были близки, – ответила она. – До боли. До исчезновения. Ты исчез не в первый раз. Ты исчезал и раньше. Эмоционально. Словами. Молчанием. И в какой-то момент – физически. Я думала, ты погиб.

Он молчал. Только глубоко вздохнул.

– Что тогда случилось? – спросил он. – До аварии? До потери памяти?

Вера замерла. Как будто вопрос был ножом.

– Мы поссорились. Из-за ерунды. Как всегда. Я сказала, что не могу больше жить в Москве. Что ты стал другим. Ты начал кричать. Потом – хлопнула дверь. Я ждала. А потом… ты исчез.

– И ты… жила дальше?

– Нет. Я просто не умерла. Это не одно и то же.

Он кивнул. Глаза снова упали на модель.

– Я боюсь, что был человеком, который мог причинить боль.

– Ты был. Но ты был и тем, кто любил. Глубоко. Неудобно. Иногда жестоко – но по-настоящему.

Он встал. Сделал пару шагов. Подошёл к окну. За стеклом всё ещё моросил дождь.

– Почему ты пришла ко мне, если знала, что я не помню?

– Я не пришла. Я просто шла. Ноги принесли. Сердце вывело. А когда увидела тебя… всё закричало. Тело вспомнило раньше головы.

Он повернулся.

– Я хочу… вспомнить. Но боюсь.

– Не надо. Не обязательно вспоминать, чтобы быть.

Он подошёл ближе. Остановился. Между ними – ещё шаг. Но они не делали его.

– Можно я просто… останусь? Пока. Здесь.

– Здесь – это не мастерская. Это я.

Он не ответил. Только закрыл глаза. И в этот миг – небо снова разрывается дождём. Как будто подтверждая: всё действительно начинается.

***

Тем вечером Вера вернулась в отель и впервые не чувствовала одиночества, несмотря на пустой номер. Она достала зонт и поставила у двери. Как символ. Как знак.

В углу стояла чашка, оставленная с утра. Она не стала её мыть. Просто села на подоконник, обняв колени. Вера взяла в руки старую открытку с подписью его рукой, и прижала к губам.

Тбилиси светился мягко. Желтыми пятнами окон, тёплыми силуэтами деревьев, шелестом уличных разговоров, будто весь город был в состоянии ожидания.

Она вспоминала, как он смотрел. Не глазами. Сердцем. Это было не воспоминание – это было новое чувство. И где-то внутри неё проснулась мысль, от которой стало страшно: а вдруг он снова исчезнет?

***

А в мастерской Николоз сидел в полумраке. Рядом – лампа. На коленях – тот самый дом. Он держал его осторожно, как будто от веса этой модели зависело его настоящее. Слова Веры – «Ты исчезал и раньше» – звенели в голове.

Он встал. Открыл ящик. Там – старый блокнот. Не его. Но был в ящике с тех пор, как он начал здесь работать. Он открыл. На обложке – инициалы «Н.М.»

На первой странице – набросок руки. Женской. С подписью: «Рисую, чтобы не забывать». Он закрыл глаза. И почувствовал: да, это его. Его прошлое. Его боль. Его выбор. Он взял карандаш. И начал рисовать. Сначала – балкон. Потом – силуэт женщины. А потом – свои руки, протягивающие ей чашку.

Утро снова пришло не как начало, а как продолжение – словно ночь не уходила, а просто надела другую одежду. Тбилиси был всё так же обволакивающе мокрым, но теперь дождь не казался чужим. Он стал частью ритма, дыхания, тембра – как аккомпанемент к внутреннему состоянию.

Вера проснулась не от будильника, не от стука, не от света. А от тишины. Она была другая. Не напряжённая, не звенящая. Она была как дыхание рядом.

Но в комнате никого не было. И всё равно – было ощущение: он где-то близко.

Она встала, накинула кофту, босиком подошла к окну. За ним – город. Умытый, стряхнувший с себя вчерашние тревоги. Люди шли по делам. Машины двигались плавно. Пахло хлебом. Жизнь продолжалась – без пафоса, без драм.

На столе – записка. Короткая. Чёрными чернилами. Почерк неровный, но живой: «Приходи, если сможешь. Я доделал крышу». Без подписи. Но не нужно было.

Она оделась быстро. Без макияжа, без лишнего – всё в ней было устремлено к одному: быть там, где крыша. Там, где он. Там, где, возможно, начнётся не просто утро – новое всё.

***

Мастерская встретила её запахом дерева, кофе и дождя. Он стоял у окна. Лампа не горела – всё было в полусвете. На верстаке – модель. Дом. Теперь с крышей. Он не повернулся, когда она вошла. Только сказал:

– Я не спал. Всё думал.

Она не ответила. Приблизилась.

– В этом доме есть всё, что я помню. Хотя я этого не помню. Понимаешь? – он усмехнулся. – Словно я был там не мозгом, а кожей.

Она посмотрела на модель. Там было окно. Балкон. Маленький двор.

– Мы всегда ссорились у окна, – произнесла она. – Потому что ты уходил, а я оставалась.

Он кивнул.

– Теперь я знаю. Я не исчез случайно. Я исчезал постепенно. Сначала – из разговоров. Потом – из тела. А потом – просто физически.

Он повернулся. В глазах – не извинение. Ответственность.

– Мне страшно просыпаться и не знать, кем я был. Но ещё страшнее – стать снова тем, кто может уйти.

Она подошла ближе. Осталось всего полшага.

– Тогда останься, – сказала она. – Но не из долга. Не из страха. А потому что… хочешь быть рядом.

Он шагнул. Этот шаг не был случайным. Он был – решением.

И они стояли рядом. Не обнимались. Не прижимались. Просто стояли. Дождь за окном шёл. Беззвучно. В мастерской было тепло. Не от радиаторов. От их присутствия. Он взял её за руку. Осторожно. Как будто впервые.

– Я не знаю, что дальше.

– Это и есть жизнь, – ответила она. – Не помнить всё. Но быть готовым идти.

Они молчали. Долго. Потом она посмотрела на дом. На крышу.

– Он всё ещё не окончен.

– Нет. Но теперь… – он повернулся к ней, – теперь я знаю, с кем хочу его достроить.

***

Они сидели на полу. Пили чай с корицей. Вера рассказывала, как они впервые ехали на дачу и заблудились.

– Ты отказался спрашивать дорогу. Сказал, что мужчина должен знать, куда ведёт машина.

Он рассмеялся.

– Какой идиот.

– Ты был упрям. Но красивый. До жути. И когда мы, наконец, приехали, оказалось – дача стоит на холме. Там росли дикие персики. Ты сорвал один, протянул мне и сказал: «Если хочешь – останься. Если нет – я уйду».

Он замер. Как будто слово «персики» что-то разблокировало.

Он закрыл глаза. И произнёс:

– Я тогда испугался. Не тебя. Себя. Потому что понял, что могу остаться. И что, возможно, впервые – не уйду.

Она накрыла его руку своей.

– Не надо бояться быть рядом. Это не слабость. Это выбор.

Он сжал её пальцы. Осторожно.

– Тогда я выбираю быть здесь. С тобой.

– Даже если дождь не кончится?

Он посмотрел на окно. Капли стекали вниз, создавая ритм.

– Особенно если он не кончится.

***

Вечером они вернулись в гостиницу. Вера вошла первой. Он – за ней. Он не остался на ночь. Только подал пальто.

– Мне нужно немного одиночества. Но не чтобы уйти. Чтобы остаться – внутри.

Она кивнула.

– Я подожду.

– Не надо. Просто… живи. А я догоню.

Он ушёл. Она осталась. Села у окна. Открыла створку. Дождь зашептал. И впервые за долгое время она улыбнулась без боли. Потому что даже если завтра всё начнётся заново, этот день был настоящим. И в нём они были. Пусть и на расстоянии. Но были.

Глава 2. Чай с корицей.

С утра в Сололаки было необычно тихо. Но не той городской тишиной, за которой прячется движение, а другой – впитанной в стены, застывшей в стыках между плитами, растворённой в листьях плюща. Это была тишина, похожая на старую песню без слов – её нельзя услышать, но можно почувствовать, если остановиться и закрыть глаза.

Тбилиси дышал. Он не спал, не бодрствовал – именно дышал. Ровно, глубоко, с выдохом после дождя. В переулках пахло сырыми каштанами, камнем и дымом из печей. Где-то скрипела старая дверь, в другой части города цокали каблуки, и кто-то пел на грузинском – не для публики, а для себя. Но всё это звучало сквозь толщу покоя, как эхо из другой эпохи.

Вера стояла перед той самой дверью. Массивной, деревянной, с облупленной краской и тяжёлой кованой ручкой. Вчера она ушла оттуда с замиранием внутри, с вопросом, который не задался, и с воспоминанием, которое не подтвердилось. Но сегодня она пришла. Не потому что решила – потому что не смогла иначе.

Дождя почти не было. Только тонкие капли стекали с балконов, собираясь в ритмичные звуки на жестяных карнизах. Воздух пах деревом. И корицей. Это её и удивило.

Она коснулась ручки. Металл был прохладным, но живым. Она не постучала – просто приоткрыла дверь. Та поддалась с лёгким скрипом, будто не удивлялась её приходу.

Внутри было тепло. Не от батарей – от дерева, от рук, от дыхания. И – от присутствия.

Николоз стоял у верстака. На нём – чашка, из которой поднимался пар. Он поднял глаза. Его взгляд был спокойным. Не нейтральным, не настороженным – именно спокойным, как будто её приход был логичным продолжением вчерашнего.

– Доброе утро, – сказал он.

Голос его был чуть ниже обычного, хрипловатый – как будто он ещё не говорил ни с кем с тех пор, как проснулся.

– Доброе, – ответила Вера, заходя внутрь.

Он указал на крючок у стены:

– Можете повесить пальто. Идите сюда. Я сделал чай. С корицей. Надо же чем-то согреваться.

Она повесила пальто. Прошла мимо полок с фигурками, миниатюрными окнами и домами. У всех этих моделей были закрытые ставни – как символы памяти, которую ещё нельзя распахнуть.

– Вы делаете миниатюры? – спросила она, разглядывая один из крошечных деревянных балконов.

– Иногда. Чтобы не сойти с ума. Это как медитация. Или как письмо, которое никто не прочитает, – он поставил перед ней чашку. – Попробуйте. Без сахара. Но с мёдом.

Она взяла чашку. Пар обжёг нос. Запах был родной. Настолько родной, что у неё перед глазами на миг вспыхнул фрагмент: кухня, окно, метель за окном. Он, смеющийся, ставит перед ней чашку. Та же корица.

Она чуть вздрогнула. Он заметил.

– Простите, крепко сделал?

– Нет. Просто… воспоминание. Вкус.

Он кивнул.

– Интересно, как запахи умеют хранить больше памяти, чем слова.

Они молчали. Он сел рядом. За окном в этот момент залаяла собака. Где-то капнула капля с крыши. Всё вокруг будто перестало быть фоном – стало соучастником их разговора.

– Вы вчера… – начал он, – сказали, что я похож на одного человека.

– Да.

– Которого вы знали?

– Которого я любила.

Он не опустил глаз. Только кивнул, как будто внутри него что-то согласилось.

– Я хотел бы его вспомнить.

– А если он был не очень хорошим человеком?

Он усмехнулся. Тихо.

– Тогда, может быть, мне не стоит его вспоминать. А стоит стать лучше, чем он был.

Она посмотрела на него. И в этот момент поняла: он говорит это искренне. Без защиты. Без позы.

– Вчера вы сказали, что вам снятся поезда. И женщина в пальто.

– Да. Белое пальто. Платформа. Люди. Я не знаю, было ли это со мной. Или я всё выдумал.

– Это было. – Она сказала это так, будто вспоминала вслух. – Я провожала тебя на поезд. Мы ссорились. Ты улетал на неделю, а вернулся через полтора года. Сначала – мёртвым. Потом – живым. Но другим.

Он опустил голову. Пальцы обвили чашку.

– Я никогда не хотел исчезнуть. Если исчез – значит, что-то во мне не выдержало.

Она кивнула.

– А я не выдержала пустоты.

Тишина снова села между ними. Но на этот раз она не разделяла. Она соединяла.

– Хотите посмотреть кое-что? – спросил он через минуту.

– Конечно.

Он встал. Прошёл вглубь мастерской. Снял с полки старую коробку. Открыл. Достал домик – тот самый. Она узнала его мгновенно.

– Это… дача. Наша дача.

– Я не знал. Просто однажды проснулся – и начал его собирать. Как будто кто-то внутри вел меня.

Она взяла дом в руки. Пальцы дрожали. Она коснулась окна. Там была фигурка – женская. Маленькая. Но точная. В ней было всё: осанка, жест, поворот головы.

– Ты сохранил это, даже не зная.

Он смотрел на неё. Долго. Глубоко.

– Наверное, не всё уходит. Даже если ты всё забыл.

Она кивнула. Поставила модель на полку.

– А знаешь, что ты говорил про наш дом?

– Что?

– Что хочешь, чтобы однажды в него вернулась тишина. Не как молчание. А как покой.

Он закрыл глаза. Сделал вдох.

– Тогда, может быть… всё ещё можно построить такой дом. Даже если с нуля.

***

Они долго молчали, просто сидели рядом – не как незнакомцы, и не как те, кто знает друг друга. А как люди, между которыми натянута тонкая нить, ещё не признанная, но уже существующая. И каждый знал: если дернуть – может порваться, но если удержать – может остаться.

За окном шорох ветра перешёл в завывание. Дождь то затихал, то возвращался, как колеблющееся воспоминание. Внутри мастерской было почти уютно. Но не от декора – от того, что здесь были двое, решившие не притворяться.

– А вы… – начал он, будто примеряясь к вопросам, – где жили всё это время?

– В Москве. Потом – в Ереване. Читала лекции. Писала статьи. Делала, что могла, чтобы забыть.

– Удалось?

– Частично. Я научилась не ждать. Но не научилась не помнить.

Он кивнул. Лёгкое движение, в котором было гораздо больше, чем в длинной исповеди.

– Я… – сказал он, – за эти два года пытался сложить себя, как мозаику. Люди, запахи, жесты. Мне казалось, если соберу правильную комбинацию – вспомню. Но ничего не складывалось. Только дерево – в нём было что-то, что отозвалось сразу. Когда я держал его в руках, мне становилось легче. Как будто я говорил на языке, который знал раньше, чем стал человеком.

Вера улыбнулась уголками губ. Грустно. Тепло.

– Ты и раньше был такой. Иногда словами нельзя было сказать – ты молчал. Но руками – мог всё. Чинить. Творить. Даже, если внутри был разбит.

Он посмотрел на неё внимательно. Глубоко. Без защиты.

– Я делал тебе больно?

Она не ответила сразу. Сделала глоток чая. Поставила чашку. Пальцы остались на ободке, будто удерживали равновесие.

– Иногда. Но не специально. Просто ты часто уходил – даже находясь рядом. В мыслях, в раздражении, в молчании. Я стучалась в тебя, как в закрытую дверь. А ты – не открывал. Не потому что не хотел. А потому что не слышал.

Он сжал губы. Медленно. Не от вины – от понимания.

– Мне кажется, я снова у двери.

– Но теперь ты слышишь.

– Да, – тихо. – И если ты всё ещё готова постучать…

Она подняла взгляд. Тот самый – острый, но не жестокий. Женский, живой, горький, но добрый.

– Я больше не стучу. Я жду.

И в этой фразе было всё: уставшее достоинство, несломанная нежность, память о боли и желание не повторять её.

Николоз встал. Прошёл вглубь мастерской. Принёс деревянную рамку. Внутри – кусок стекла и бумага.

– Я не знаю, почему сделал это. Просто… однажды руки начали. И вот.

Она взяла. Внутри – простая зарисовка: женщина и мужчина. Они сидят на крыльце. Между ними – чашка. Тишина. Ветер. Но они смотрят в одну сторону. Не друг на друга. Но вместе.

– Это мы?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Может быть. А может – то, что я хочу, чтобы было.

– Ты хочешь, чтобы мы снова стали теми?

Он замер. Подумал. Ответил не сразу.

– Нет. Я хочу стать тем, кто может быть с тобой теперь. Не из вины. Не из прошлого. А потому что ты – настоящая.

Она посмотрела на рисунок. И в какой-то момент – почувствовала: он уже не чужой. Он уже не только похож. Он – возвращённый. Но другой. Как книга, забытую главу которой ты перечитываешь заново, зная, чем закончится, но всё равно испытывая чувство, будто это – впервые.