16 поездок. Маршруты московские в рассказах современных писателей

– Хотя я уверен, что с мужем она несчастлива, – сказал он, снимая маленькие ботинки. – Счастливые женщины выглядят иначе. У меня на это нюх.

Я рассказал ему про старуху.

– Лопух ты, братец. Давно надо было у неё талоны на водку попросить, – сказал он, зевая.

Мы ещё немножко выпили и легли спать. А назавтра отоварили в винном отделе “Лейпцига” старухины талоны, взяли резиновую лодку, сели в электричку на Курском вокзале и поехали на Оку под Тарусу. Река кишела рыбой, но, сколько я ни закидывал спиннинг, у меня не брало. Палатки у нас с собой не было, мы спали под открытым небом, варили макароны с тушёнкой, слушали соловьёв, а на третий день, когда плыли метрах в пятидесяти от левого берега Оки, Норвегов увидел барахтающегося в воде попугая. Вода была ещё совсем холодная, попугай выбивался из сил, объёмистый мужик мощно загребал по направлению к нему против течения, и громко кричала на берегу маленькая остролицая девочка.

– Туда! – скомандовал Норвегов.

Мы успели вытащить попугая в последний момент. Ещё мгновение, и дурная птица, убежавшая от своих докучливых хозяев и вообразившая, что перед нею воды никак не меньше, чем Лимпопо, сгинула бы в Оке. Но схваченный Васей попугай извернулся и со всей дури клюнул своего спасителя в палец. Норвегов сжал его, попугай издал хриплый звук и обмяк.

– Эй, эй, потише там! – завопил подплывший к нам синий от холода мужик с круглыми бабьими плечами. – Он денег знаете каких стоит!

– Ничего себе! – возмутился Норвегов. – Мы ихнего попугая, рискуя жизнью, спасли, а нас же ещё и ругают. Может, его обратно выпустить?

– Я те выпущу! – сказал мужик, тяжело дыша, и уцепился за лодку.

Девочка на берегу хлопала в ладоши и приседала вокруг клетки, попугай открыл один глаз, потом другой и возмущённо заверещал, а Норвегов мрачно рассуждал:

– Вот если бы я рассказал этой крале с “Варшавской”, что в мае месяце меня укусил на реке Оке попугай, она бы меня точно не выставила. До крови, гад, куснул. А у него заразы никакой нету? Откуда ты знаешь?

В Пущине мы увидели на берегу девушку в белом платье. Она весело помахала нам рукой.

– До Варшавы далеко? – крикнул Норвегов.

– До куда?

– Ну, до Каширы.

Девушка принялась объяснять. Она разбиралась в географии так же слабо, как малахольная норвеговская хозяйка, не соображала, в какой стороне что находится и куда течёт река, говорила путано, но нам нравилось болтать с ней, а ей с нами, и мы все трое смеялись. На берегу появился смурной человек в майке и тренировочных штанах с пузырями на коленях.

– В чём дело, Света?

– Вот ребята не знают, куда им плыть. А ещё говорят, что Ока течёт через Польшу и в ней водятся попугаи. Представляешь?

– Представляю, – сказал он хмуро.

Он всё быстро и толково нам объяснил, девушка замахала нам рукой, но Норвегов сделался печален.

– И почему только они выходят замуж за таких уродов? Не знаешь? А я знаю. Потому что мы на них не женимся. Они хотят замуж. А мы хотим гулять. Ну куда нам жениться? Какой из меня или из тебя муж? Разве что фиктивный.

Мы плыли до поздней ночи, и приставать к берегу не хотелось. Ночь была тёплая, звёздная, какие редко случаются в начале мая. Вода тихо плескалась возле бортов лодки, соловьи в прибрежных кустах пели как сумасшедшие. Мы бросили вёсла, курили и смотрели, как нас уносит течение. В темноте мерцали огни бакенов, иногда нас обгоняли большие баржи с сигнальными огнями, и снова становилось тихо.

– А давай не вернёмся? – предложил Норвегов. – На хрен нам Москва? Через пару месяцев приплывём в Персию и, когда приедем домой, расскажем такое, что все девушки будут нашими.

– У нас нет денег и еды.

– Неужели ты думаешь, что на русской ферме нам откажутся дать молока?

С русской фермы нас прогнали на следующий день матюками. Я шёл вслед за Василием по нарядной приокской деревне, где дома, свежепокрашенные в весёлые голубые и жёлтые цвета, удивительно контрастировали с разбитыми дорогами и невысыхающими лужами. Вожатый мой не унывал – он зашёл в один дом, в другой, третий, и мало-помалу мы набрали себе на пропитание.

– Дойдём до Мурома, – объявил Норвегов. – Пошли матери телеграмму, пусть высылает деньги на обратную дорогу.

За Рязанью лиственные и хвойные леса отступили, Ока текла в пустынных глинистых берегах, кое-где из них выходя и заливая луга. Вокруг было множество птиц, они летали высоко над землёй, носились низко над водой, плавали, ныряли, сидели на островках, кричали. Всё зеленело и распускалось вокруг, воздух накатывался волнами и тёк, как ещё одна громадная, разлившаяся в половодье река. Иногда встречались деревни или одинокие избы, в которых жили бакенщики, но часто мы не видели за день ни души. С дровами было плохо, зато хорошо с комарами. Мы стали чёрными от солнца и опухшими от укусов.

Перед Касимовом погода испортилась: задул ветер и пошёл холодный дождь. Мы лежали под полиэтиленом, курили, раздражая дымом пустой желудок, и хотели домой. В Москву. А потом так же стояли и мокли на шоссе со своими рюкзаками и лодкой. Никто не останавливался. Холодно, голодно и плохо было так, что, мне казалось, это не кончится никогда и мы прямо тут помрём. Не шевелиться было невозможно, а стоило пошевелиться, как мокрая одежда от носков до воротника рубашки прилипала к телу. Норвегов махал руками, одной и двумя, вытягивал кулак с оттопыренным большим пальцем вниз, переворачивал его наверх, но ничего не помогало. Обдавая нас брызгами, тяжело гружённые машины проезжали мимо.

– Вот суки!

Сейчас бы любой автобус – кишку, гусеницу, колбасу, арбуз, каракатицу, – лишь бы уехать отсюда.

Уже смеркалось, когда из притормозившего “Камаза” высунулась чернявая рожа и, сверкнув зубами, сказала:

– Здэс нэ стойтэ, рэбята. Здэс рядом ГАИ. Далше, далше идытэ.

– Фигня! – воскликнул Норвегов и двинулся в сторону молодого белобрысого мента, должно быть, нашего сверстника. – Браток, помоги до Москвы добраться.

Гаишник в брезентовом плаще махнул палкой и остановил первого попавшегося дальнобойщика.

– Да куда я их двоих с хотулями в кабину посажу? – возмутился водитель.

– Залезайте, хлопцы. Остановят – скажешь, я разрешил, – лениво приказал служивый. Ему нравилось показывать свою власть.

Шофёр ругался и говорил, что ни в какую Москву он не едет.

– А нам, батя, хоть куда, только б под дождём не стоять. Ты же не с “икаруса” московского, посреди дороги людей не высадишь, правда?

В кабине было сухо, тепло, дворники смывали воду, водитель постепенно успокоился и стал рассказывать, как в Скопине к нему в машину попытались запрыгнуть на ходу двое шалопаев.

– Вроде вас шляются, не пойми кто. Я остановился. Выхожу из машины: мать честная, а весь борт у меня в крови. Ну всё, думаю, хана, сдаваться надо. Самого дрожь бьёт. Мент машину обошёл, посмотрел на меня и говорит: ну дыхни! Я дыхнул, он так разочарованно: “Не пьяный”. Это, говорит, арбузный сок… Вы чего бороды-то отрастили? Думаете, умнее будете казаться?

– Мы, дядя, в поиске, – сказал Норвегов меланхолично.

– В розыске? – Шофёр скосил на него ясные голубые глаза.

Руки у шофёра были толстые, жилистые, а из-под сиденья торчала монтировка.

Ночевали мы в городке строителей возле Спас-Клепиков. Дальнобойщик накормил нас консервами, положил спать в вагончике, а утром довёз до Рязани и дал денег на дорогу домой. Норвегов тотчас же потащил меня в привокзальный ресторан, и в Москву мы поехали зайцем и на рогах.

Последствия нашего путешествия были нехороши. Мне объявили в лаборатории строгий выговор и отправили на овощную базу в Солнцево. А Васю из его экскурсионного бюро погнали. Он слонялся без работы, а потом исчез, и долгое время я ничего о нём не слышал.

Опять настало лето. Полчаса в “кишке” до метро казались пыткой, и так же невыносимо было в квартире. Каждый час я залезал под холодный душ, потом, не вытираясь, ходил по комнате и пил воду. Однажды в сумерках мне в дверь позвонили. Я открыл как был, в одних трусах, и увидел Леночку Северинову.

– Не ждёшь? – спросила она строго.

Я пожал плечами:

– За холодильником пришла? Бери, он мне не нужен.

– Не ври, он не работает.

– Ты откуда знаешь?

– Он уже сто лет не работает. Мы не знали, куда его девать.

– А зачем же тогда ты его…

– Да надо было куда-то оттащить.

Она стояла и никуда не уходила. Лицо у неё было такое же красивое, только глаза погрустнели, и я чувствовал, как колыхнулось у меня сердце.

– Ну и развёл ты грязи! Тащи ведро с водой и тряпку.

На следующий день Леночка поехала в “Ядран” и купила жёлтые занавески.

– Шторы в квартире – как туфли на ноге женщины, это половина дела, – объявила мне она весело.

А ещё через месяц поздним вечером заявился хозяин квартиры. Был он выпимши.

– Всё, парень, жилплощадь я больше не сдаю, – объявил Гена мрачно.

– Ты бы хоть заранее предупредил, что придёшь, – сказал я, и все заныло у меня внутри.

– С чужого коня среди грязи вон, – ответил он и потопал на кухню. – Меня моя баба тоже не предупредила, что хахаля в дом приведёт.

Я был уверен, что Леночка этого не переживёт и исчезнет из моей жизни навсегда, но она спокойно сняла югославские шторы и поехала со мной на последней “гармошке” на Курский вокзал. Народу в салоне кроме нас не было, и добрый водила гнал раскачивающийся и виляющий задом “Секешфехервар” по пустой Профсоюзной улице, по Ленинскому проспекту и по Садовому кольцу до самого Курского вокзала. Мы успели вскочить в захаровскую электричку, уходившую в половине второго. Сто тридцать третий километр оказался Тридцать третьим, и ехать до него было меньше часа.

А потом долго ходили по ночному посёлку и искали норвеговский дом. Ночь была ветреная, тревожная, Леночка озябла, но, должно быть, прошедший год, о котором мы не обмолвились ни словом, дался ей не легче, чем мне, и она заметно присмирела и не говорила мне больше о моей никчёмности. Застеклённая терраса светилась на краю мрачного посёлка так же, как светилось одинокое окно слепой старухи на верхнем этаже.

С террасы на нас безо всякого смущения глядела краля с “Варшавской”. И глаза у неё действительно были совсем другие, чем в прошлый раз.

– В жизни всегда есть место для подвига, – промолвил Норвегов, доставая с подоконника большую бутыль самодельного вина из черноплодки. – А я, брат, съезжаю.

– Куда?

– Разводимся мы c ней, – сказал он, показывая на кралю. – А потом женимся и едем на Курилы.

– Почему на Курилы?

– Там икра, рыба красная, бамбук. Погранзона и ни одного “икаруса”.

Мы выпили вина, разожгли в саду костёр и стали рассказывать двум девушкам про шофёра-дальнобойщика и разбитый арбуз, про попугая на Оке и слепую старуху, они смеялись, охали, но верить нам не хотели. Ночь была ясная, звёздная, потом взошла ущербная луна, где-то лаяли собаки, падали в саду яблоки, и было слышно, как далеко гудит московская электричка.

Анна Лужбина

Мурмурация

Катя работала в МФЦ на Новокузьминской, на втором этаже, в двадцать втором окошке. За её спиной – другое большое окно, в нём карандашами стояли аккуратные берёзы. Когда в работе случался перерыв – Катя разворачивалась наоборот, спиной к рабочему окошку, а лицом к большому. Смотрела через приоткрытые жалюзи на весеннее небо, на спешащих к метро людей. Ранняя весна – Катино время года: снег уже почти сошёл, но земля ещё не очнулась.

За окном вещи свободные, безымянные, а здесь, вокруг Кати, любой предмет с длинным номером, написанным чёрным маркером, и она выучила эти номера наизусть. Вот номер на шкафу, вот на кресле, вот на флешке, висящей на шее. На первом этаже, прямо под Катей – музей трудовой славы, в котором всегда выключен свет. Рядом с музеем сидел охранник, полуспящий и тёмно-синий. Катя, проходя мимо, здоровалась с ним по привычке: иногда охранник отходил, и она здоровалась с пустым стулом.

“Уже полгода”, – подумала Катя, глядя на календарь, когда на рабочем стуле развернулась от большого окна к маленькому. За её спиной восходило позднее весеннее солнце, холодное как звезда.

Катя устало посмотрела на посетителя: по электронной очереди с той стороны окошка села зимняя женщина В14. Зимняя, потому что слишком много одежды: Катя вспомнила детскую загадку то ли про лук, то ли про капусту. Вспомнив, удивилась, как загадка пробилась сквозь плотные волны привычных мыслей и цифр. Маленькая хрупкая лодочка: детское, давно забытое воспоминание.

Женщина, залитая красным солнцем, сняла красный берет, и на лбу у неё остался такой же красный неудобный след. А так, во всём остальном, В14 была совершенно обыкновенной. Катя только засмотрелась на её седые лёгкие волосы – подвижные, как зонтики одуванчика, дунешь слегка – и взлетят.

В14 приватизировала старую квартиру, чтобы наконец продать: она несколько раз сказала, что оттягивала приватизацию много лет. Отдала документы, толстую папку с файлами: выбирай что угодно. Катя отложила папку: в первом файле мелькнула чёрно-белая фотография – дурной знак, что папку не перебирали уже сотню лет.

Катя стала сканировать паспорт В14 по правилам, каждую страничку. Надо не забыть зайти в аптеку – в ту большую, что на Михайлова, у остановки 51-го. Перед обедом позвонить сиделке: та попросила приехать пораньше, и Катя отпросилась с работы – не лишили бы из-за этого премии. Без дедовой квартиры в Текстилях точно не хватало бы на лекарства, да и на саму сиделку, нужно было заканчивать вышку, нужно было, а может, и не нужно.

Катя сканировала паспорт, не глядя, одной рукой. Будь В14 помоложе, то точно подумала бы: на любого человека в МФЦ и так есть все данные, зачем сканировать? Почти все думают одно и то же, когда Катя делает одно и то же, и зачем-то озвучивают. Если бы у Кати в МФЦ была власть, она приклеила бы ярко-розовый стикер: мысли без заданного вопроса можно не озвучивать.

– И зачем вам каждую страницу паспорта сканировать? – всё-таки озвучила В14.

– В департамент надо отправить полный комплект документов, – на языке у Кати всегда сидел готовый ответ, подходящий под половину вопросов.

На другую половину лучше не отвечать. Катю вопросы не сердили и не радовали, как и ответы, как и много чего ещё, потому что в этом не было смысла, говори не говори. Хотя когда-то она злилась, представляла, что работает бесом в аду, пусть и в таком теперь удобном – не то, что было.

– Как хорошо сделали – не то, что было, – снова озвучила В14 и огляделась по сторонам так, как оглядываются в богатых гостях.

Катя молчала: может, она – это сон тех вещей, что пылились в музее внизу. Однажды там включат свет, и что-нибудь станет иначе. Ласковые руки поднимут вещи жалостливо, как найденных на дороге котят, протрут вековую пыль тряпочкой и вернут домой.

В14 расстегнула золотистые пуговицы кофты, под ней была ещё одна кофта и крупное старомодное колье. Приготовилась подписывать документы: по-хозяйски подтянула длинные рукава почти до локтей. На пальце блеснуло большое кольцо с зелёным камнем – мужской перстень, огромный и дикий.

– Это муж подарил, – В14 поймала Катин взгляд и подняла руку – зелёный камень блеснул в свете солнца. – Я потому, если честно, и приватизирую только сейчас – не могла с ним договориться. Теперь он умер, и я могу.

Катя осторожно кивнула и шлёпнула на сканы паспорта штамп “Копия верна” – чуть сильнее, чем обычно. Все люди разные и одинаковые одновременно – к этой мудрости Катя пришла сама, когда стала работать с документами и электронной очередью. Мысли посетителей МФЦ всегда шелестят, даже неозвученные, – слишком громкие, они мешают думать своё.

Катя стала заполнять заявление – ту часть, где такие вопросы, на которые все чуть-чуть улыбаются, и работники тоже. Пару лет назад это было даже забавно, но потом она стала чувствовать себя рассказывающей один и тот же анекдот, и не такой уж, кстати, смешной.

– Приватизация квартиры – ваше добровольное решение? – Катя смотрела в экран и специально моргала на счёт, потому что иначе к вечеру пересыхали глаза. Иногда она забывала моргать.

– Да.

– Бывали ли вы в местах лишения свободы?

– Не бывала.

– Вы пришли одна или в сопровождении кого-то?

– Я одна.

– В каком вы настроении?

– Что?

– Они правда спрашивают об этом, извините. Вы грустны, веселы, злы, пьяны?

– Напишите, пожалуйста, что я весёлая и трезвая.

– Вы дееспособны?

– Не очень.

Катя только успела привычно разогнаться и даже зафиксировала на лице улыбку, но тут же затормозила.

– То есть? – она посмотрела снова на дикий перстень, а потом В14 в лицо – та выглядела смущённой, но всё же решительной.

– Я не уверена, что дееспособна.

– Но я могу всё-таки ответить “да”?

– То есть мы ответим нечестно?

– Иначе данное заявление вернут обратно, а вы должны будете прийти вместе с опекуном или представителем, – Катя с сомнением посмотрела на заявление: вероятно, лучше с кем-нибудь посоветоваться. Может быть, у В14 есть дочь, с которой удастся наладить контакт.

– У меня теперь никого нет, так что давайте в данном заявлении ответим нечестно. Был вот муж, а теперь его нет, а больше никого и не было.

В животе кольнуло непрошеное горе, и Катя ощутила сразу же вкус своего: огромное, солёно-ледяное горе, затягивающее в себя всё тепло.

– А что с ним стало? – шепнула Катя, одновременно ругая себя за лишний вопрос.

– Заболел.

– И что вы почувствовали, когда он умер?

– Что проиграла.

Оля из двадцатого окна звучно чихнула, Катя очнулась и шлёпнула ещё пару печатей.

– Я отвечу, что вы вменяемы.

Женщина кивнула и заговорщически посмотрела по сторонам.

– Да, давайте сделаем, как вы говорите, Екатерина, – она тоже вернулась к обычному голосу.

Катя заполнила оставшиеся галочки сама – решила на всякий случай больше ни о чём не спрашивать. По имени, хоть оно и написано огромными буквами рядом со званием старшего специалиста, Катю не называли почти никогда.

Заявление женщина подписала так, как их подписывают все: делая серьёзный вид, что прочитала и что-то в нём поняла. Для подписи сняла перстень и, положив его рядом с собой, размяла недовольные пальцы. Катя снова взглянула на перстень: что же это был за мужчина, который подарил жене такую дичь? Понимал ли он, что умрёт раньше, чем она? Долго ли он болел, почувствовала ли она себя после освобождённой?

– А как мне вас отблагодарить за эту нечестность? – спросила вдруг женщина и подмигнула.

– Поставьте вот здесь зелёный весёлый смайлик, тем более что вы веселы и трезвы, – Катя указала на маленький экран, где можно было выбрать реакцию на обслуживание. – Хотя я просто делаю свою работу. А ещё здесь, кстати, камеры.

– Я продам квартиру и уеду в большое путешествие, – женщина улыбалась игриво, по-детски, и явно чувствовала себя теперь намного свободнее. – Хочу приватизировать, получить, чтобы потом снова отдать, понимаете? Мы с мужем думали, что когда не своё, то куда надёжнее. Я вообще всегда боялась, хотя всю жизнь водила трамвай, вот вроде бы что безопаснее трамвая, а боялась. Даже когда укладывалась спать, то мылась, убиралась – вдруг вызывать скорую помощь, а что-то нечисто? Теперь ничего не боюсь. Ещё хочу покрасить волосы в рыжий цвет, я всегда мечтала.

– Это здорово, – осторожно ответила Катя. – Вам пойдёт.

– А вы вот плохо выглядите, над вами будто висит чёрное облако, Екатерина, а вы ещё так молоды.

Катя со всей силы шлёпнула печать.

– Такое сейчас время.

– Какое?

– Непростое. А вы приходите через две недели, – она взяла белую папочку и сложила в неё второй экземпляр заявления, – нам придёт договор от Департамента городского имущества, его нужно будет подписать, для этого придёт смска – без смски не приходите, потому что из департамента позвонят и скажут, что нужно идти, но они всегда звонят и говорят неправильно, поэтому мы стали рассылать смс, и вот, пока не придёт смс – нельзя приходить.

– Я поняла.

– Это хорошо.

– Поняла, что надо делать.

Женщина задумалась о чём-то и надела красный берет. На Катю пахнуло духами, давно забытым сладким ароматом. Невозможно вспомнить, у кого были такие духи: Катя увидела выцветшие обои в своей детской комнате и то, как впервые попробовала ананас. Его принесли какие-то отцовские позабытые друзья: блестящий мужчина с чёрными маленькими усами, с ним высокая светловолосая женщина. Все блондинки казались тогда Кате невероятно красивыми. Удивительно, кажется, та блондинка водила троллейбус…

– Это всё. Приходите только по смске, не слушайте департамент, они точно снова позвонят и скажут неправильно, – почти прошептала Катя.

Женщина, кивнув, встала, Катя встала тоже и отошла, чтобы больше не разговаривать. Посмотрела в телефон: не забыть бы уйти пораньше, не подвести сиделку. Шёл другой посетитель – Катя уже увидела его номер А87 на экране электронной очереди. Повернулась к большому окну: в нем отражались номера с табло, спокойный голос произносил те же номера вслух. Катя была уверена, что это голос чудовища, живущего в подвале музея трудовой славы. Когда-нибудь она займёт его место, поднявшись по карьерной лестнице.

Солнце взошло и накрылось одеялом-тучей, словно счастливо передумало куда-то идти. На улице всё ещё бежали люди к метро – им повезло куда меньше, чем солнцу. Пританцовывая, прошёл Микки Маус: несколько раз Катя видела, как он курит на детской площадке, откинув на спину плюшевую голову. Кажется, он рекламировал секонд-хенд поблизости – нужно будет туда зайти. Вдалеке синел электробус крохотным чернильным пятнышком, как если испачкать палец жидкостью для заправки печатей. Он ехал в сторону дома, а домой не хотелось, не было места, куда бы хотелось. Надо позвонить сиделке.

Катя повернулась: на её столе лежал забытый дикий перстень, а клиента А87 всё ещё не было. Она сердито схватила перстень и, шепнув Ольге из окошка двадцать, что через минуту вернётся, спустилась на первый этаж. Охранник у музея трудовой славы посмотрел на неё, удивлённо распахнув заспанные глаза.

– Здрасьте, женщина в красном берете вышла? – крикнула ему Катя.

– Здрасьте, не видал.

Катя выбежала в одном рабочем бежевом свитере, прямо вот так, без пальто – в раннюю грязную весну. В такую погоду за природой подсматриваешь: голые берёзы задрожали от ветра, окатили дождём – наверно, Катя их застала врасплох. Женщины видно не было. Перстень нужно отдать охране, положить его на верхушку горы из миллиона прочих забытых вещей – ненужных, раз никто их не ищет. Добавить его в протокол и забыть. В протоколе всегда будет место для нового, в отличие от Катиной головы. В голове всё занято, а потому уберите всё, что тревожит.

Катя прошла немного вперёд, выискивая красный цвет. Вот вывеска “Магнита”, вот застрявший в лысых ветках красный пакет, вот ребёнок в красном комбинезоне стоит в центре лужи. Побыть бы и Кате наконец плохой девочкой, выкинуть перстень в мусорку. Катя подняла его к глазам и рассмотрела: какой-то странноватый, явно дешёвый винтаж.

– Екатерина!

Катя обернулась: зимняя женщина рассеянно улыбалась, сидя на лавочке у пустой пятиэтажки под снос, и кормила взъерошенных голубей. Катя подошла к ней, кутаясь в невидимый шарф, неожиданно чувствуя, что злится всё больше.

– Возьмите ваше кольцо, вы его забыли!

– Я оставила кольцо специально, знала, что вы мне его принесёте. – Женщина смотрела как начальница, для которой Катя выполнила важное поручение. – Вы хороший человек. Я хотела поговорить с вами без камер и прочих ушей.

– Господи, о чём?

– О том, что вернёт вам вашу жизнь.

– Тогда я пойду работать, до свидания.

– Тогда я вернусь и устрою скандал.

– Меня ждёт А87. Меня из-за вас оштрафуют!

– Я устрою скандал.

– Говорите!

Женщина кинула снова хлеб голубям и явно не спешила рассказывать.

– У вас кто-то умер? – спросила она.

– Нет.

– У вас кто-то болеет?

– Может быть.

Кате вдруг показалось, что они поменялись местами и теперь ей как будто бы нужно отвечать на неловкие вопросы, а женщина – на своей территории. Она спрашивает, но у неё нет монитора, нет табло и регламента, а только голова, и в этой голове – хаос.

– Я начну издалека.

– Пожалуйста, не надо издалека. Скажите сразу так, чтобы близко.

Женщина устало подняла к небу глаза, словно попросила у бога терпения.

– Год назад я подошла к схеме метро и удивилась её размерам. Я поняла, что пользовалась только теми станциями, по которым мы ездили вместе с мужем, особенно когда он заболел. Я не могла ни запомнить, ни узнать новые. И новых поездов МЦД я боялась, не могла уехать на дачу. Ждала привычные зелёные электрички. А транспорт я знаю, я всю жизнь водила трамвай 46, хотя, как появились новые трамваи, не работаю…