Гнилые сны окраин

Татьяна Гончарова

Гнилые сны окраин

Телевизор

Старая квартира на окраине дышала тишиной. Павел снимал её за смешные деньги – три тысячи в месяц, с условием не заглядывать в кладовку. Бабка Капитолина, передавая ключи, крепко сжала его руку костлявыми пальцами.

– Там ничего нет. Да и не надо тебе. – Её глаза, мутные, как запотевшие стёкла, смотрели куда-то за спину Павла.

На третий день, когда в холодильнике осталась только банка маринованных огурцов с ржавой крышкой и портвейн, он всё-таки повернул ручку кладовки.

Пыль висела в воздухе густыми хлопьями. В углу, под жёлтой простынёй, угадывались квадратные очертания. Павел дёрнул ткань – и перед ним предстал «Рубин-714», советский телевизор с выпуклым экраном.

Шнур был старым, потрескавшимся, но когда вилка вошла в гнездо, экран дрогнул и залился синим светом. Из динамиков послышался шипящий звук, будто кто-то набирал воздух в лёгкие.На экране появилось изображение.

Его кухня. Точная копия. Только на плите стоял кастрюля, которой у Павла не было.И он сам – точнее, кто-то очень похожий – стоял спиной и резал хлеб.

На следующий день Павел проснулся с тяжёлой головой. Вчерашний портвейн оставил во рту вкус железа. Он вышел на кухню – и застыл. На столе лежала новая кастрюля. Та самая, из телевизора.

К вечеру он понял закономерность. Телевизор показывал завтра. Всегда с разницей в сутки. Сегодня на экране – завтра в реальности.

Но вчера…

Вчера он видел, как его двойник в панике запирается в ванной. А потом – как из-под двери начинает сочиться тёмная лужа.

Сейчас экран показывал пустую квартиру. Тишину.Потом – скрип открывающейся двери.И тень, медленно плывущую по коридору. Павел откинулся на диване.

Завтра он узнает, что это было.

А пока…

Пока можно было просто смотреть.

Куклы

Калитка скрипнула, будто давно ждала их. Ржавые петли взвыли, но дети уже протиснулись внутрь.

Лиза прижала к груди потрёпанного зайца – его левое ухо давно оторвалось, из дырки торчали жёлтые ватные кишки.

– Тут раньше мёртвых хранили, – прошептала она.

Солнечный свет через заколоченные окна падал на пол рваными лоскутами. Витёк пнул пустую банку из-под формалина. Стекло звякнуло, и где-то в глубине морга что-то шевельнулось в ответ.

Куклы лежали в выдвижных ящиках, будто их только что уложили спать.

Тряпичные. С пуговицами вместо глаз.

Лиза потянулась к одной – под пальцами шевельнулись настоящие волосы.

– Смотри, зубы! – засмеялся Славка. – Мелкие. Белые.

Когда стемнело, они пошли домой.

Дверь Витька открылась на цепочку.

– Ма, это я!

– Ты кто?! – голос матери был хриплым, будто она кричала всю ночь. – Мой сын спит в кровати!

Через щель Витёк увидел свою комнату. На кровати, спиной к двери, лежал кто-то в его пижаме. У подъезда уже сидели Славка и Лиза, которых тоже не пустили домой. Ночь они провели в морге.

А в их квартирах к утру куклы исчезли. Витькина мать рыдала и показывала на пустую кровать – теперь там было лишь тёмное пятно. Очертаниями – как ребёнок. А по полу шли отпечатки грязных детских ног.

Эти отпечатки привели родителей к заброшенному моргу, который встретил их тишиной. Дети сидели на полу, склонившись над лоскутами ткани.

– Витька? – тихонько позвала мать.

Он поднял голову. В руках у него была почти готовая кукла.

– Мы почти закончили, – сказал он.

Игла блеснула в его пальцах. В луже солнца на сидушке железного стула лежал потрёпанный плюшевый заяц. Без головы.

Дверь в морг тихо приоткрылась. Свежий ветер донёс с улицы смех.

Лифт

Кабина вздрогнула и поехала вверх. Андрей прислонился к стене, закрывая глаза от мерцающего света лампочки. После ночной смены хотелось только одного – добраться до своей девятки и рухнуть на койку.

Лифт проехал девятый этаж. Андрей открыл глаза. На панели горела кнопка, которой не должно было быть: десятый этаж.

Двери разъехались с тихим шелестом, открыв длинный коридор с желтыми стенами. Воздух был спертым, пропитанным лекарственной сладостью и чем-то ещё – чем-то, от чего першило в горле. Где-то вдалеке, за поворотом, раздался звук катящихся колес. Металлический, ритмичный.

Андрей резко нажал на первую кнопку. Лифт не двигался.

Из коридора донесся плач. Нет, не совсем плач. Слишком ровный. Слишком механический. Как запись, поставленная на повтор.

Кабина дернулась и вдруг резко понеслась вниз.

Утром уборщица его нашла сидящим в лифте на первом этаже. Двери были раскрыты, а сам Андрей сжимал в руках маленький чепчик – желтый, с вышитыми ромашками.

– На десятом этаже архив, – прошептал он, не отрывая взгляда от пустого коридора. – Все 1972-1989. Они просят имена.

– Но у нас нет десятого этажа, – поджала губы уборщица и принюхалась. – Жорку позову, пусть кнопки в лифте проверит.

***

Когда электрик Жора полез в подвал за инструментами, он увидел дверь, которой там никогда не было. Обшарпанная табличка сообщала: «Архив абортария 1972-1989». В небольшой каморке стояли ряды картонных коробок. На дальней полке лежала потрепанная тетрадь. Последняя запись: «17.12.1989. Последняя партия. Завтра придут за оборудованием. Пусть хоть имена запишут где-нибудь.»

Следующая страница была оборвана.

Доза

Профессор Ершов аккуратно поставил колбу на стол. Жидкость внутри была абсолютно прозрачной, как слеза, но при свете лампы отливала синевой – той самой, что он видел в старинных фолиантах.

Два источника. Две правды.

В «Трактате алхимика фон Гроота» черным по желтому пергаменту было выведено: «Сия субстанция в количестве семи капель низводит дух в преисподнюю».

А в манускрипте «О природе ядов», найденном в архивах заброшенного монастыря, стояло иное: «Принявший семь капель сего зелья узрит истинную природу мира».

Ершов наклонил пробирку. Ровно семь капель упали в стакан с водой. Он выпил залпом.

Сначала ничего. Потом – тепло, разливающееся от желудка к конечностям. Комната не изменилась, но вдруг стала… четче. Будто кто-то снял пленку с его глаз. На стене, где висел календарь с видами Сочи, проступили пятна.

Они складывались в буквы, потом в слова: «Ты не умер». Потом: «Но ты и не жив»

Ершов рассмеялся.

На четвертый день он перестал есть. На седьмой – пить. Но не умер. А на двенадцатый к нему пришел гость – сам он, только моложе. Тот, каким он был в 1987 году, когда защищал диссертацию.

– Ну что, – сказал гость, садясь напротив. – Убедился?

Ершов кивнул.

Теперь он сидит у окна и смотрит, как во дворе играют дети.

Иногда к нему приходят гости. Иногда он сам становится гостем – у того Ершова, что живет этажом выше. А в колбе всегда остается ровно столько яда, чтобы сделать еще семь капель.

Для следующего любопытного.

Такси в роддом

Таксометр показывал 3:17, когда она села в машину.

– Родильный дом на Соловьиной, – сказала девушка, пряча лицо в капюшон.

Марк замер, когда купюры коснулись сиденья. Не привычные цветные бумажки, а те самые – синие, с Лениным в профиль. Он поднял глаза к зеркалу, но девушка уже выходила, оставив после себя лишь влажный след на ручке двери и запах сырого подвала.

– Эй! – крикнул он, хватая деньги. – Это же…

Дверь роддома захлопнулась за ней.

Марк бежал по скользким ступеням, чувствуя, как советские рубли жгут ладонь. Холл встретил его ярким светом и гулкой тишиной. Никого. Только на стене, в ряду других пожелтевших снимков, висело то самое фото.

1987 год. Молодые врачи улыбаются в объектив. И среди них – она. В белом халате, но уже с округлившимся животом, который так хорошо запомнил. В тот последний день, когда сказал, что не готов.

На улице машина ждала, будто ничего не случилось. Только на лобовом стекле белела записка, прижатая дворником. Детские каракули, знакомые до боли:

«Спасибо что подвёз, папа. Скоро увидимся.»

Сзади хлопнула дверь роддома. Марк обернулся.

По мокрому асфальту к нему тянулись два тонких следа – будто кто-то маленький шёл босиком.

Чтец

Старик сидел у печки, его иссохшие пальцы дрожали над потрёпанной фотографией. «Лето 1962 года, – прошептал он, – четвёртый отряд «Берёзка»».

Медсестра Ира поправляла капельницу, когда заметила странность – на снимке у двадцати пионеров не было ртов. Только у одного мальчика в первом ряду – того, кто сейчас сидел перед ней.

– Мы вызвали Тень в старом бараке, – голос старика внезапно окреп. – На полу мелом чертили круги…

Он рассказал, как Тень появилась из угла – бесформенная, но с чётко очерченным ртом. Как все разбежались. Как он остался один.

– Тень спросила, чего я хочу.

Пламя в печке погасло. Ира вдруг почувствовала, как её губы сами собой начали шевелиться. Слова текли помимо её воли:

– Читай дальше, – прошептал уже молодой мужчина, разглядывая фотографию. – Читай, пока я не вернусь.

Её руки сами перевернули страницу книги, лежавшей на столе. Голос звучал чужим, нараспев: «…и будет жить вечно, покуда в доме звучит живое чтение…»

На запястье что-то холодное сжалось. Старый пионерский значок с булавкой «Всегда готов».

Когда через неделю в дверь постучали, из темноты спальни донёсся старческий голос:

– Входите.

– Принесла вам лекарства! – Новая медсестра улыбалась, переступая порог.

Её весёлые шаги поскрипывали по половицам, пока из раскрытой книги на столе не поднялся шёпот. Страница перевернулась сама.

Фотография 1962 года лежала рядом – теперь на ней в первом ряду сидела Ира.

Без рта.

Швея

По средам ровно в полдень Настя приносила Марфе Петровне хлеб и таблетки от давления. Десять лет без единого пропуска – старуха всегда встречала её на пороге, сухими пальцами перебирая край фартука, будто проверяя качество шва. В ту среду дверь не открылась.

Настя вернулась в субботу – может, заболела, думала она, стуча каблуком по скрипучей доске. Запах ударил в нос сразу: сладкая гниль черёмухи, перебивающая затхлость немытого тела.

– Марфа Петровна?

Тишина ответила ей шелестом ниток на полу. Они вились красными змейками между половиц, будто кто-то распустил по комнате жилы.

Старуха сидела в кресле, прислонившись к печке. С первого взгляда казалось – уснула. Но губы её были стянуты грубыми нитяными швами, а пальцы срослись в единую массу, будто их сшили изнутри. На коленях лежал лоскут от розовой кофты Насти – с вышитым именем и вчерашней датой.

Платье на Марфе дрогнуло. Нитки зашевелились. Они поползли к Настиным ботинкам, цепляясь за шнурки, как слепые червяки.

Через неделю новая девочка из соцслужбы – совсем юная, с аккуратно подколотыми рукавами – стучала в ту же дверь.

– Марфа Петровна?

Её голос сорвался, когда она увидела свежий лоскут на стене. Кусок униформы соцработника с сегодняшней датой.

А у порога уже ждали новые нитки.

Ярко-красные.

Свежие.

Зеркальщик

Федосеев сидел у подъезда, перебирая свои зеркала с потускневшей амальгамой. Каждое утро он раскладывал их на старом сундуке, будто расставлял ловушки для неосторожных душ.

– Не чиню, – предупреждал он покупателей, – только показываю то, что скрыто.

Катя Семёнова остановилась перед его столиком, привлечённая овальным зеркалом в серебряной оправе.

– Смотрись не больше минуты в день, – прошептал старик, заворачивая покупку в пожелтевшую газету. – И никогда не разбивай.

В понедельник она рассмеялась, увидев в зеркале своего начальника – важного директора Семёна Петровича – танцующим в кружевном платье жены. Во вторник зеркальце показало, как её рыжий кот Барсик, когда все уходят, аккуратно пьёт из её любимой фарфоровой чашки, придерживая лапой ручку. А в среду Катя заметила, как её отражение подмигнуло ей, когда она сама моргнуть забыла.

Но в четверг зеркало показало нечто иное. Её муж Денис прижимал к кафелю ванной рыжую девушку, целуя её в шею именно так, как целовал Катю в их первую годовщину. В пятницу стекло отразило знакомую лесную просеку, где Денис копал яму размером ровно под человеческое тело.

В субботу утром Катя разбила зеркало об стену, когда вместо своего отражения увидела собственный труп с открытыми глазами и синими губами.

На следующее утро Федосеев собирал осколки у подъезда. В каждом из них Катино лицо выглядело на день старше, чем должно было быть.

– Сколько стоит? – спросил молодой парень, указывая на осколок, где Катя беззвучно шевелила губами.

Федосеев протянул ему кусочек стекла.

– Бесплатно, – улыбнулся старик, поправляя очки. – Оно уже оплачено.

Голос

Квартира досталась Олегу после смерти бабушки. В шкафу он нашёл её дневник – аккуратные записи о жильцах, которые снимали комнату:

«1991 г. – семья Ковалёвых. Девочка всё спрашивала про "тётю в стене"».«1982 г. – студент Виктор. Уехал внезапно, оставив вещи».

«2005 г. – объявление в газете (приклеено на странице): "Пропала Катя Семёнова. 24 года. Была в синем платье"».

На стене висел репродуктор "Рекорд-3" с оборванными проводами. Бабушка подписала его в дневнике: «Не убирать. 3:17».

В первую ночь Олег проснулся от шепота:

– Олег…

На тумбочке часы показывали 3:17. Голос шёл из репродуктора.

– Олег Сергеевич…

Он подошёл ближе. Никого. Только качающиеся от сквозняка провода репродуктора.

Утром соседка спросила:

– Вы вчера гостей принимали? Слышала, как вас звали.

Вторая ночь. 3:17.

– Олег, открой дверь…

Он замер. В прихожей скрипнула вешалка – будто кто-то снял пальто. Из репродуктора закапала чёрная жижа. На полу она сложилась в буквы: УЖЕ.

Третья ночь. Голос прошептал:

– Легонький, я в коридоре…

Так называла его только бабушка.

На следующую ночь Олег не спал. Ждал. В 3:17 репродуктор щёлкнул.

– Я вошёл.

Из всех углов поползли чёрные нити. Они сплелись в человеческую тень у его кровати.

Наутро новые жильцы читали объявление: «Сдаётся комната. Тихие соседи. 3-й этаж».

Часы на тумбочке показывали новое время – 3:18.

Колыбель

Анна не спала уже тридцать седьмую ночь подряд. Окно её однушки в новой высотке выходило на пустырь, где среди обречённых на снос пятиэтажек маячил один уцелевший подъезд.

В первую ночь она заметила свет в квартире на втором этаже. Во вторую – разглядела колыбель. К третьей ночи поняла: люлька качается сама.

Дверь в подъезд оказалась незапертой. Анна поднялась по лестнице, где краска свисала клочьями, а под ногами хрустели осколки лампочек.

Квартира номер тринадцать встретила её распахнутой дверью.

В пустой комнате с ободранными стенами стояла та самая колыбель – белая, с выцветшими звёздочками. Она качалась. Ровно. Метрономично.

Анна подошла ближе. В люльке лежал свёрток. Крошечные пальчики сжимали клочок бумаги: "Спасибо, что нашла. Теперь твоя очередь качать."

Василию дали квартиру в этой высотке на окраине после выпуска из детского дома. Ему почему-то не спалось и он смотрел в окно.

На подоконнике его кухни кто-то оставил детскую пустышку.

А в доме напротив горит свет.

И качается колыбель.

Очки

Утренний парк встретил Максима запахом мокрой листвы. Он свернул с привычной беговой тропинки, чтобы перевести дух, и увидел его – молодого парня, качающегося на верёвке под старой яблоней.

Мёртвец улыбался.Широко. Неестественно. А под ногами, в росе, сверкали солнечные очки в золотой оправе.

Полиция приехала через двадцать минут. Максим зачем-то положил очки в кармане – они были холодными, как лёд, даже сквозь ткань спортивных штанов.

Первые дни ничего. Потом начались видения. В метро, через затемнённые линзы, он увидел нечто. Бизнесмен в костюме вёл за руку тень – не свою, а чужую, измождённую, с вывернутыми суставами. Тень скулила, но мужчина тащил её упрямо, как собаку на поводке.

Старушка у окна кормила с ложечки невидимого ребёнка – её собственная тень обнимала пустоту, а изо рта старухи капала чёрная слюна.

Ночью он проснулся от звука ножниц. У кровати стояла ОНА – отцепившаяся тень, худая, как голодный пёс. Его собственная тень металась по стене, словно пойманная бабочка.

– Не бойся, – прошептала чужая тень, – скоро ты будешь свободен.

Ножницы щёлкнули в сантиметре от его силуэта.

Сегодня Максим стоит под той же яблоней.

Верёвка уже накинута.

Внизу лежат очки – линзы обращены вверх, будто наблюдают.

Он понимает теперь: люди – всего лишь кожаные костюмы. Настоящие хозяева – это тени, голодные, вечно недовольные. А смерть – единственный способ не стать чьим-то поводком.

Последнее, что он видит – как к очкам тянется рука нового любопытного бегуна.

Ночной эфир

Три часа ночи. Пустая студия "Рассвет FM" тонула в синеве экранов. Роман, техник ночной смены, с хрустом разминал шею – скука смертная. На паузе между песнями он резко наклонился к микрофону:

– Эксклюзивный прогноз! Завтра в 14:35 зелёная "Лада" на Ленина-Гагарина собьёт голубя. Особые приметы: водитель в розовых тапках с Чебурашкой и… – он фыркнул: – …в трусах с сердечками!

Отключил передатчик, расхохотался.

Наутро город лихорадило – видео с перекрёстка совпало до секунды. Даже сердечки на бельё мелькнули в кадре.

Через неделю его шутки потемнели: «Сегодня в булочной на Советской упадёт полка с вареньем. Разобьётся семь банок – три вишнёвых, две малиновые, одна…»

Вечером в чате радио появились фото – семь осколков, точь-в-точь.

Потом он начал просыпаться у микрофона.

На столе – листок с детским почерком: «Василий К., дом 17. Увидит покойную жену в 3:14».

Наутро в эфир позвал сам Василий – голос срывался: «Как вы узнали про Надю? Она… она же год как…»

Студия стала жить своей жизнью.

Последняя запись началась без него.На стекле – отпечатки маленьких ладоней. В архивах – записи с голосом Романа, которых он не делал. Микрофон включился сам: «Анна Морозова, квартира 34… – детский шёпот звенел в динамиках – …посмотри в окно. Ты видишь её? Колыбель качается…»

Роман обернулся. Тень метнулась за стойкой.

Утром нашли только запись. Сначала его шёпот: «Я не… это не я…»

Тишина.

Потом – смех: «Следующая! Ольга В., дом 9. Она уже смотрит…»

На столе пустышка блестела от слюны.

Крест Бригит

Арина вернулась из Ирландии за день до Имболка – древнего праздника очищения. В сумке среди сувениров лежал тростниковый крест, странно тёплый на ощупь.

– Сплети крест Бригит в канун Имболка, – шептал ей седой ирландец у каменного круга, – принеси чистую жертву. И богиня пошлёт тебе достойного мужа.

Первые дни в общаге она посмеивалась над этими словами, пока в ночь Имболка не нашла на своей подушке три серебристых волоса – ни она, ни её соседка Лена седыми не были.

Белого котёнка Арина принесла в комнату под курткой. Голубые глаза смотрели на неё доверчиво, когда она запирала дверь ванной. Тростниковый крест в её руках неожиданно заострился, будто его держали над точильным камнем.

– Прости, – прошептала она, перерезая горло.

Кровь стекала в бабушкину фарфоровую чашку, оставляя на белом фарфоре узоры, похожие на свадебное кружево.

На следующее утро в заводской столовой к ней подсел новый фельдшер медпункта.

– Вчера только устроился, – улыбнулся он, поправляя белый халат.

Когда он наклонился поднять упавшую ложку, Арина увидела: под воротником темнели грубые швы, будто голову пришили к телу. Она вскочила, опрокинув стул.

Лена вернулась из деревни весёлая, с сумками, полными гостинцев.

– Арин, попробуй мамины пироги! – закричала она, врываясь в комнату.

Но Арины не было. На столе лежал раскрытый дневник. Последняя запись: «Он придёт за тобой в полнолуние. Его глаза горят не от огня…»

Тростниковый крест с грохотом упал со стены, рассыпавшись на части. Из коридора потянуло сладковатым запахом – как от гниющих яблок.

Дежурная по этажу нашла дверь распахнутой. На столе стояли две чашки. В одной – деревенские пироги. В другой – спутанные русые волосы, перехваченные тростниковой лентой.

А из приоткрытой двери ванной сочился туман, пахнущий медью и мёдом.

Узлы

Кирилл проснулся от жжения на запястье. В предрассветном свете он разглядел странный узор – переплетённые красные линии, будто кто-то вывел их под кожей иглой.

– Чёрт, надо к дерматологу, – пробормотал он, натягивая рубашку с длинным рукавом.

Но к моменту, когда он переступил порог поликлиники, узор уже расползся до локтя, а линии стали выпуклыми, как будто под кожей действительно протянули невидимые нити.

Дерматолог – сухопарый мужчина лет пятидесяти – сначала щупал отметину в перчатках, бормоча про «нетипичную аллергическую реакцию». Потом вдруг замер, резко снял перчатку и закатал собственный рукав.

– Где вы получили этот знак? – На внутренней стороне предплечья виднелся бледный шрам – точный, но размытый от времени аналог узора Кирилла.

– Я… не знаю. Просто проснулся, и он был…

– Тогда слушайте внимательно. Это узел судьбы. Вам дали три дня, чтобы завязать новый. Если не сделаете – вас сотрут, как стирают ошибочный узор с полотна.

Кирилл шёл домой через сквер и вдруг свернул к старинному зданию библиотеки, будто его кто-то потянул за руку.

Фолиант «Символика древних ремёсел» лежал на самом видном месте в читальном зале. Страницы сами перелистнулись, открыв иллюстрацию: «Узлы судьбы – метки ткачей реальности. Носитель должен:

Найти ткацкую фабрику.

Создать новый узел до истечения трёх суток.

Иначе носитель будет распущен вместе с узлом».Перенести отметину на другого.

Кирилл даже не думал искать «Красного ткача». Но когда вышел из библиотеки, ноги сами понесли его к заброшенному зданию на окраине.

В главном цеху среди ржавых станков один – огромный, деревянный – выглядел абсолютно новым. Над ним висела записка: «Кирилл С. Опоздал на 6 часов. Теперь узлы вяжут сами».

С потолка свисали сотни нитей. На конце каждой – аккуратная петля.

Кабинет Кирилла встретил его коллег неестественной тишиной. Дверь была не заперта – она словно застыла в полуоткрытом положении, будто кто-то вышел всего мгновение назад.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь жалюзи, высвечивал миллионы пылинок, застывших в воздухе. Они не кружились, не оседали – просто висели, образуя тонкие, едва заметные нити, протянувшиеся от потолка к полу. На столе, на подоконнике, даже на клавиатуре компьютера лежал ровный слой серой пыли, а на её поверхности проступали замысловатые узоры – точные копии тех, что были на руке Кирилла.

Его кресло стояло чуть в стороне, будто только что откатилось. На кожаной спинке остался отпечаток – вмятины от плеч, след от затылка, и прямо по центру, будто выжженный, тот самый узел, только теперь огромный, во всю спину.

На мониторе мерцала незакрытая презентация. Последний слайд гласил: «Выводы: нити связывают, узлы контролируют, реальность – это ткань».

Курсор мигал на последней строке, будто кто-то прервался на середине мысли. А из ящика стола тонкой змейкой выползала единственная нить – длинная, шелковистая, бесконечная. Она тянулась через весь кабинет, исчезая в щели под дверью.

В коридоре кто-то тихо кашлянул. Но когда коллеги распахнули дверь, там никого не было. Только на полу, среди обычной офисной пыли, чётко виднелся свежий след – будто кто-то протащил по линолеуму мокрую нитку.

Она вела к лифту. Который, как все знали, уже три дня как не работал. Но сейчас его индикатор показывал, что он едет с первого этажа.

И через мгновение раздался мягкий динг…

Стены

Марк вскинулся на кровати задыхаясь. Во рту стоял привкус сырой глины, ладони чесались – будто до сих пор ощущали шершавую поверхность кирпичей. Пятая ночь подряд один и тот же кошмар: подвал родительского дома, скрип лопаты, голос отца из-за стены: «Кирпич к кирпичу. Кровь к крови.»

Он не видел родителей пять лет. Но после недели этих снов сел в машину и поехал на окраину города, где ещё стоял их старый дом – последний в ряду таких же обветшалых строений.

Дом встретил его заколоченными окнами и тишиной. Почтовый ящик ржавел на одной петле, внутри – единственное письмо годовой давности. Но свежие следы на крыльце говорили, что кто-то бывал здесь недавно.