Беглые

– Когда Мирон приедет, я повезу вас в футбольную халу. Недавно узнал, что донецкий шахтер открыл рядом с нами школу для детей, на открытом поле – футбол очень укрепляет здоровье. И обычная школа через дорогу, будет удобно.

"Уффф", – подумала Алина с облегчением. – "все – таки Сергей – мой человек".

Они продолжили наслаждаться своими ожиданиями от такой красивой и нежной любви, пришедшей к ним взамен огорчений предыдущих браков и многомесячной борьбы за воссоединение.

Глава 3. Гибель кита

Картюхина все время до суда держали в изоляторе, куда заботливые жена и дочь слали ему еду и одежду. Адвокаты шансов давали мало: по таким делам сроки от шести до двенадцати, да все реальные сроки, а не условные. И химия вряд ли.

Да по каким-таким делам? – восклицала Елизавета Андреевна, – Игорь двадцать лет работу людям давал, строил, теперь это все куда? За что сроки?

Но государство знало, за что. Картюхина сажали на самом высоком уровне. Задержание – самим полковником. По истечении трех суток Картюхина под конвоем и в наручниках, отдельно от остальных, повезли в следственный комитет, откуда через несколько часов – в прокуратуру. Там по центру комнаты его уже ждали три прокурора, слева – руководство областных структур, а справа – начальник управления.

Такого набора действующих лиц Игорь Александрович не ожидал, однако нутром понял, как высоко поднялся по жизни.

Обвинение следствия – неуплата налогов и порча государственного имущества на крупную сумму. Немедленно после ареста проверки выявили нарушения трудового законодательства по сотрудникам из отдела маркетинга, посчитав отношения с ними скрытым наймом. Не смутило ни то, что сотрудники были предпринимателями, имели несколько регулярных заказчиков и работали на дому.

По итогам перерасчета оплаченных сумм в качестве серой заработной платы без должного трудоустройства, руководитель такого предприятия приближался к нижнему порогу уголовной ответственности, однако четырех тысяч не дотягивал.

Ситуацию спасло то,. что из закромов вынырнул один факт: в период с октября по ноябрь двадцать второго года на базу прибыл выращенный на госполях подмороженный буряк, который сгнил в рекордные сроки.

Таким образом компания Картюхина причинила государству ущерб еще на триста тысяч рублей. После выявления этого факта проверяющие достигли целевой суммы, и уголовное дело на Игоря Александровича было успешно открыто.

Счета фирмы были мгновенно приостановлены, а оставленный Картюхиным на производстве директор – вызван в органы на серию обстоятельных разговоров.

Сергей Решимов, мужчина пятидесяти трех лет, работал в фирме с самого начала по принципу “вы скажите – я сделаю”. Ездил на Volkswagen Polo, обедал в столовой и все лишние деньги направлял на лечение жены, второй раз боровшейся с раком груди.

После длительных совещаний финдиректора и Решимова со счетов предприятия были списаны все искомые государством суммы; чем ущерб и был погашен. На ход дела, однако, это не повлияло, и намерений прокурора не смягчило.

Однажды вечером, придя домой, Решимов скинул обувь и бросил ключи на столешницу, где лежало уже раскрытое письмо из медцентра. Он потянулся к нему, и, пока жена шла с кухни к двери, прочел.

Выписка гласила, что терапия не дала нужного эффекта, и в организме пациентки фиксируются метастазы в правое легкое. Требовалось более серьезное лечение, и стоило оно немало.

Сердце у Сергея Ивановича сжалось… Он вспомнил жену еще в период ухаживаний, и как они виделись после пар на берегу Свислочи. Заботливый Сережа, чтобы порадовать любимую, приносил привезенную с родительской дачи клубнику в пластиковой ссобойке и подавал любимой ягоду крохотной серебряной ложечкой, пока та смеялась, закрыв глаза, и смех ее был слаще этой клубники.

Дети уже выросли и выпорхнули из гнезда, и они остались с Верой жить вторую половину жизни и наслаждаться ей. И тут болезнь. Тягостная, выматывающая, беспощадная.

Дачу давно продали, чем помогли старшему сыну на первый взнос по ипотеке. Самое ужасное было то, что жена ничего не просила, не сетовала. Она принимала протекающую в ней болезнь молча, как будто можно было утонуть в мутной воде, не издав ни одного звука.

Лечение нужно было начинать сразу после результатов анализов. Сразу – это в течение месяца. Чем дальше, тем меньше шансов.

Пойдем выпьем чаю, – сказала жена, – я накрыла на улице.

Они вышли на залитую светом террасу, где на застеленном скатертью столике уже красовались чашки, ваза с конфетами и чайник. Как любили они долго пить чай на этом балконе и неспешно говорить о том, как дети, что происходит в мире и как сосед подстригает туи у себя на участке.

Ты прочитал?

Да, – отозвался он.

Как хорошо бы и нам посадить такие туи! – сказала жена и наклонила чайник над кружкой мужа.

Я посажу, вот с работой разберусь, – сказал Сергей Иванович.

Нам к родителям бы съездить. Застелим там все плиткой, чтобы тебе не пришлось потом одному…

Сергей Иванович вспыхнул:

Ты мне такое не смей! Глупая! Будем ездить к твоим вместе, долго ли траву убрать и цветы заменить. Вот подлечим тебя сейчас…

Он замолчал. Жена глянула на него с нежностью и села рядом. Солнце клонилось к горизонту, птицы озабоченно перекрикивались между собой, занятые тем, чтобы обозначить свое место для вероятных чужаков. Неловкий черный птенец спорхнул с забора в высокую траву; короткие крылья давали ему лететь только на длину кошачьего прыжка. Мать сиганула вниз, поманила его какой-то букашкой, но в раскрытый желтый клюв не дала и взмыла на нижнюю ветку. Птенец со всей силы взмахнул короткими крыльями и оказался рядом. Мать наградила его принесенным угощением и решительно взмыла в небеса за новой добычей.

Придя на работу утром, Сергей Иванович окунулся в заботы оставленного Картюхиным предприятия. Никто не знал, что делать: принимать ли новый товар, что делать с фурами, контрактами, звонками. Сотрудники бродили по коридорам, от кухни до кабинета, и не знали, куда себя приложить.

Встреч с заключенным не давали, но адвокаты передали от Картюхина указание компанию не банкротить, работать как обычно, даже еще лучше, клиентам про его неприятность не распространяться.

Какое там! Сразу после ареста во все исполкомы и агрокомплексы страны было выслано извещение, подписанное подполковником Локотковым, что ОАО “Картюхино” не рекомендовано к сотрудничеству, так как методы работы ее собственника, Картюхина И.А. являются преступными и противоречат принципам ведения бизнеса в Республике Беларусь. Предлагалось найти другого поставщика услуг, и каждому было понятно, что продолжать работать с “Картюхино” – значит навлечь на себя перекрестную проверку.

Огромные склады, офисное здание в четыре этажа, хранилище для сельхозтехники, выстроенный на четыре тысячи голов коровник (новое начинание Картюхина), кредитная линия на десять миллионов, а главное – сорок пять отличных фур! – все это было лакомым куском.

Фуры… – подумал Сергей. Разве это грех – спасти человека, взяв у другого немного из того, что ему уже не нужно? Разве справедливо, что они будут стоять без работы, пока в мире есть люди, чья жизнь и смерть зависят от проклятых денег? Разве хорошо это, если Вера ляжет в сырую землю от того, что не хватило каких-то пару десятков тысяч, а фуры будут ржаветь и пылиться в темном гараже?

Катрюхину сидеть еще лет шесть, а машины столько не стоят без дела. Он даже лучше сделает, думал Решимов, если машины будут на ходу. А, впрочем, еще одно обстоятельство имело большой вес: пока Игорь Александрович ездил по министерским совещаниям именно я, – подумалось Решимову, – был рядом и направлял всех, разбирался с вороватыми мастерами, потом исходил, пока грузили зерно в жару. Эта база и эти машины – и мои достижения!

Доводы совести были разбиты еще и следующим фактом: через две недели после ареста собственника, Елизавета Андреевна и дочь Лиза сбежали в Польшу от назойливых следователей, с которыми приходилось просиживать по три часа в бессмысленных разговорах, свидетельствах и допросах.

– Сбежали, как крысы с корабля, а разбираться оставили меня! Жена и дочь – и те прежде всего о своем интересе думают. А у меня каждый день, как кошмар: то допрос, то проверка, с женой поговорить некогда…

Еще несколько беспокойных ночей в размышлениях – и Решимов зарегистрировал компанию на свое имя, сразу после чего подписал от имени директора “Картюхино” соглашение о передаче десяти фур в бессрочную аренду новоиспеченной компании по условной цене в триста рублей в месяц за каждую фуру. Договора и заказы, по которым эти машины должны возить грузы, также перешли в открытую Решимовым фирму.

Через два месяца после ареста Картюхина сумма на терапию была уже собрана и отправлена по назначению. Утром того дня в доме Сергея Ивановича встали рано – Вера уезжала на лечение.

Решимов приготовил жене бутерброды с вареной говядиной, которую в задумчивости варил сам. Он настоял, чтобы перед дорогой она весь вечер лежала, пока он собирал документы, вещи, еду.

Взяв в руку местную газету, он одной рукой снимал шум с бульона, а глаз его косился в сторону одной интересной заметки: “Курс доллара рухнет уже в ближайшие годы”. Под заголовком значилось:

“…эксперты отмечают тревожные тенденции американской экономики, которые с большой вероятностью могут вызвать финансовый кризис уже во второй половине двадцать шестого года. По оценкам экспертов, уже в двадцать седьмом году этот процесс приведет к глобальному кризису, который повлияет на всех, кто…”.

Сергей Иванович отложил газету и сунул вилку в сжавшийся от варки кусок горячей говядины.

– Почти готово! – крикнул он в спальню, изогнув шею.

Снарядив утром бутерброды, он уложил в автомобиль чемодан Веры и повез ее, взволнованную путешествием, на вокзал. Она ехала в купе одна, а потому Решимов уложил чемодан под металлическую лавку – сиденье и на перрон не пошел, а с тоской поглядел на жену и сел рядом.

– Прости, что был мало с тобой в последнее время. Так все навалилось…

Ее рука встрепенулась и не дала ему говорить далее. Он поцеловал ее в лоб, обхватив виски руками, и долго смотрел на нее. Голубые глаза, как озера, наполнились слезами, грозящими перелиться через край, как вдруг Сергей Иванович сказал:

– Ну, а впрочем, мы скоро увидимся.

– Конечно. Я позвоню, как только доберусь до Москвы…

Выйдя из поезда, он посмотрел в темное окно купе, в котором виднелось бледное и светлое лицо Веры. Она суетливо помахала ему маленькой ручкой, оттолкнув серую шторку, и поезд тронулся с места.

Решимов в ответ улыбнулся и поднял вверх руку, да так и остался стоять, смотря вслед уходящему поезду, пока в жаркой летней дымке не растворился последний вагон, и улыбка, и поднятая вверх рука.

Удар по ноге вернул Решимова из задумчивости. Сварливый дворник с растрепанными седыми волосами задел его грязным металлическим совком, пока подбирал брошенный посетителями вокзала мусор. Буркнув что-то дворнику, Сергей Иванович побрел к машине. Пора было ехать на службу.

В то же утро в офис овощебазы прибыл новый назначенный государством директор – высокий кудрявый мужчина лет тридцати пяти. Он прошел холл пятью широкими шагами, и на вопрос охранника «Кем будете?» не оборачиваясь гаркнул: «Из райисполкома!».

Новоиспеченный директор прошел в приемную Решимова и стал добиваться встречи. Дверь кабинета открылась, и Сергей вышел. При беглом взгляде Решимову показалось, что они виделись в комитете несколько недель назад.

– Нестерский Олег Иваныч!

– Решимов…

– Я с назначением из райисполкома. Вы директором значились?

– Я… – отозвался тот и почувствовал, как почва уходит из-под его ног.

Незнакомец положил перед ним бумагу, на которой Сергей Иванович от волнения не смог разобрать почти ничего, кроме круглой печати и подписи исполнительного комитета администрации г. Минска.

Первое, что сделал новый назначенный директор, – прошел по всем переговорным комнатам и коридорам, оценив количество необходимых камер и прослушивающих устройств. Во время прогулки знакомился с изумленными сотрудниками и представлялся всегда одинаково: “Нестерский Олег Иваныч. Новый директор”.

Через два часа Нестерский запросил у прежнего директора все договора за последний квартал, потребовал доступ к корпоративной почте, пять электронных пропусков на территорию и талонов на обед в столовой.

Уже на следующий день Нестерским было назначено несколько общих совещаний, и Решимову ничего не оставалось, как запереться в своем кабинете и собирать стопку договоров ОАО “Картюхино”, потому как больше от него ничего не зависело. Мимо Сергея Ивановича, иногда выглядывающего за кофе, без лишних слов проходили молодые люди с черными рюкзаками и мотками кабеля. Они, как группка черных таутогов направлялись сперва в сторону переговорок, мигрировали в холл и на ресепшн, уплывали в коридорах и кабинетах, после чего их выплеснуло в склад.

Собрав все договоры, включая свои собственные на те десять фур, Сергей Иванович оставил их на столе, запер дверь кабинета на ключ и отправился домой.

Придя утром на работу, он увидел замок вскрытым, а перепуганная секретарша в приемной пыталась что-то показать глазами и жестом, но Решимов это послание не прочел. Как только он перешагнул порог своего кабинета, он увидел трех чужаков с кожаными папками. Шкафы и стол были опечатаны. Стопка договоров исчезла.

Арест Решимова привыкшим за последнее время к удивительным и слегка трагическим событиям сотрудникам не показался странным.

Все согласились, что это было очень ожидаемо, и зря он не последовал примеру семьи Картюхина, вылетевших в Стамбул через Москву.

Пошумев пару дней, сотрудники угомонились и работали под начальством Нестерского, как и раньше. Многие даже нашли свою выгоду в том, что не осведомленный ни в чем директор не замечал многого, да и не интересовался. То, что ранее было под строгим контролем Картюхина, и что служило напоминанием о собственном несовершенстве, можно было совсем перестать делать или игнорировать.

База “Картюхино”, как синий кит после смерти, который опустился на океанское дно, стала местом кормления многих организмов и видов, каждый из которых был готов урвать то, на что был способен. Мастера выписывали детали на несуществующий ремонт, кладовщики воровали со склада товар, начальник склада не прочь был сдать в аренду несколько уборочных машин по бросовой цене без договора, а фин директор начал выдавать лизинговые беспроцентные кредиты своим знакомым и родным.

Говорят, что один погибший кит дает питание экосистеме из примерно трех сотен морских видов на протяжении ста лет. Первыми к туше приплывают свободно передвигающиеся падальщики в виде длиннохвостых червей, миксиновых и акул. Туша кита не начинает разложение, пока акулы не вырвут первый большой кусок.

Через неделю после прихода Нестерского злополучные фуры в общем количестве сорока пяти штук были сданы в аренду новой компании, чьим директором числились неизвестные никому люди. Спустя еще месяц была продана сельхозтехника. Разложение началось…

В этот момент радующиеся легкой жизни сотрудники почуяли холод надвигающейся бури. На предприятии начались массовые увольнения. Нет техники – нет необходимости ее обслуживать. Лизинговая линия спешно закрыта банком, а движение по счетам остановлено государством. Платить можно было только налоги и зарплаты. И тем не менее увольняли десятками.

Брат Елизаветы Андреевны, выросший рядом с Картюхиным и принятый на работу еще студентом, переманивал ценных сотрудников себе в компанию, включая ключевых людей, которые могли бы удержать компанию на плаву.

Уход финансового директора ознаменовал новый этап разложения ОАО “Картюхино”, потому как никто, кроме Елены Викторовны и самого собственника, не ведал нюансами договоренностей с подрядчиками, историей взаимного финансирования смежных компаний и большинством иных процессов, протекающих в жизнедеятельности крупного многопрофильного предприятия.

Уставшая от проверок и стрессов финдиректор перешла на новую работу без сожалений и терзаний, а вместе с ней ушла надежда разрешить противоречия, ошибки и путаницу в бухгалтерии, которая возникла от грубого вмешательства Нестерского, его попустительства и вороватости сотрудников.

Последним актом разорения ОАО “Картюхино” был государственный аукцион, на котором база, офисное здание и коровник были проданы за двадцать процентов от стоимости. На морском дне остался лежать остов того, что много лет создавалось через усталость, труд и пот. Мышцы, требуху, кожу и жир картюхинского создания уже освоили самые инициативные обитатели морского дна. Но на костях погибшего кита оставались самые примитивные рачки, которых ежедневно поедали приплывающие осьминоги с бесцветными глазами.

Глава 4. Новая жизнь

А между тем оказавшиеся в Варшаве жена и дочь Картюхина пытались устроить свою жизнь заново. Так как деньги и украшения были изъяты из дома еще при аресте мужа, а счета заблокированы налоговой, вывезти удалось совсем немного – и то заначка Лизы и ее непутевого мужа.

Жить с нелюбимой и чопорной тещей Вите Чалову на съемной варшавской квартире было в диковинку. Учитывая новые обстоятельства, Елизавета Андреевна стала покладистей, но поглядывала на него без теплоты. Однако произошло с ней иное удивительное превращение.

Елизавета Андреевна, будучи женщиной ухоженной и не уставшей от бесконечной работы и хлопот с детьми, к своим сорока пяти годам стала вдруг наряжаться.

В первую неделю по приезду в столицу Польши мать Лизы выходила из дома на длительные прогулки по городу, что воспринималось родными как желание снять стресс и не мешать молодым. Мало-помалу Лиза стала замечать на матери, никогда, впрочем, себя не запускавшей, романтичную укладку, сдержанный и молодящий макияж, кокетливые босоножки на каблучке.

Через три месяца в Польше, как раз когда в Беларуси проходил суд над Картюхиным, Елизавета Андреевна превратилась в цветущую женщину средних лет, о которой проходящие мимо поляки легко могли бы отметить, что она ładna kobieta o pięknych oczach, что по-нашему звучало бы лучшим комплиментом немолодой, но привлекательной женщине.

Однако жизнь не всегда приносит только испытания и горе. Она любит соединять доброе и злое, как дети, смешивающие в чашке шоколадное и ванильное мороженое зеленой пластиковой ложечкой. Люди часто оценивают свою жизнь однобоко, показывая себе и другим лишь испытания, припрятав хорошее где-то глубоко внутри себя. А потому другим видны только горести, пока перетекающая в новую форму жизнь обретает черты чего-то светлого, манящего и нового. Даже память подводит нас и отмечает определенные годы как нечто тяжелое, полностью игнорируя те дары и достижения, с которыми человек вышел в результате этих изменений.

Так и в семье Картюхиных лето двадцать четвертого года перевернула все верх дном, если бы не одно обстоятельство – на исходе августа Лиза обнаружила, что беременна. Это событие сразу окрасило быт и мысли разбитой картюхинской семьи в новые оттенки.

Витя понял, что деньги следует тратить еще более аккуратно, пока он не устроится хоть куда-нибудь, что выводило из себя Елизавету Андреевну, лишившуюся собственных средств. Каждую неделю он стал сверять чеки из продуктовых магазинов с внутренним камертоном, точно указывающим ему оправданность покупок, сделанных женой и тещей.

Бывало, в квартире на улице Дятловской, где поселились наши герои, скандал разгорался от нескольких йогуртов, неосмотрительно купленных на десерт.

Такая прижимистость, переходящая в чичиковскую скупость, была противна теще, привыкшей к щедрости Игоря и пониманию им одной простой истины: жена может тратить без отчета. С самой юности деньги шли к Картюхину легко. С залихватской ловкостью он выуживал новые знакомства, контракты, а деньги лились рекой. По крайней мере, унижать жену отчетом за купленные йогурты Игорь Александрович никогда бы не стал. В лепешку бы расшибся, но добыл бы денег.

Мелочная принципиальность зятя возродила в Елизавете Андреевне жгучее желание вернуться на три года назад, когда Лиза впервые привела в дом Чалова и спустить его с лестницы. Бывало, она пила чай в небольшой варшавской кухонке, глядя на стену, опоясанную серой квадратной плиткой, и представляла, как Чалов летит с каменных ступеней их загородного дома, теперь опечатанного, и расшибает себе голову о громадный вазон, в котором стояли тогда любимые ею розовые пионы.

Переживая первый шок от приговора мужу, Елизавета Андреевна поняла, что потеряна главная ее опора в жизни, а беременная дочь, неудачно вышедшая замуж за скупца (“ах, ну почему не за скопца!”, – не без юмора думала она), никак не могла быть надеждой ей в новой стране. Скорее наоборот, еще каких-то девять месяцев – и заботы о родственном ей младенце уничтожат последние надежды на построение новой жизни.

И в Елизавете Андреевне созрело мерзкое, но очевидное осознание: она должна заново выйти замуж. Шесть лет в чужой стране без средств к существованию в ожидании мужа, с гадким и никчемным зятем и слабовольной дочерью, без надежд на то, чтобы найти свое место в польском обществе, без опыта работы и, по сути, без образования – Елизавета Андреевна могла разрубить этот узел исключительно браком.

О возвращении в Беларусь не могло быть и речи. Имущество арестовано, бизнес мужа растащили приплывшие вовремя падальщики, дом и квартира опечатаны и в определенный законом срок будут отданы в пользу государства. А сам Игорь… Боже, как больно за него, теперь такого далекого и уязвимого.

Первое время она думала, что можно просто найти сожителя, о котором муж никогда бы не узнал. С дочерью она как-нибудь договорилась бы и сделала бы все, чтобы зять не пронюхал. Но иллюзии быстро разрушились о новые запреты белорусам открывать счета в польских банках, подавать на визу через рабочие визы, которые теперь нельзя получить без реального найма, и ужесточение контроля над уже прибывшими. Без официального брака и расширенных прав жены польского гражданина закрепиться в этом городе и не жить на улице в ее обстоятельствах было исчезающе маловероятно…

Игорь вспоминался ей теперь молодым лихим парнем, с которым она впервые поцеловалась тогда, на студенческом празднике, и уж никак не мог появиться в ее жизни в качестве сломленного духом заключенного, лишенного прав на свидание. Она даже не была уверена, что их с Лизой письма доходили до адресата. Шесть лет молчания с той стороны! Вообразимо ли?

И Елизавета Андреевна с удивлением обнаружила, что решение, которое казалось поначалу таким неправдоподобным и скандальным, со временем примирилось с ее душой, острые углы его смягчились и стали обтекаемы, а вся боль ушла в идею о несправедливости жизни, о беспределе белорусского законодательства, которое разбило ее старую счастливую жизнь.

– Мама, ты куда? – обомлела Лиза, когда увидела в пятницу вечером на пороге квартиры мать, готовую выйти из дома в праздничном платье, которое они с папой купили на его юбилей.

– Лиза, я хотела тебе сказать. Ты меня сегодня не жди, я буду у Мартина.

– У какого Мартина? – Лиза осела на диван, косо застеленный покрывалом.

– Лиза, дорогая. Не суди меня. Я вам мешать не буду, и мне о себе подумать надо. У Мартина квартира, дети выросли, он в сущности добрый. Я вас познакомлю… когда придет время.

– Мам, я не понимаю… А как же отец? Когда ты успела?

Давай поговорим в понедельник. Я вернусь, и мы все обсудим, – сказала Елизавета Андреевна, чмокнула дочь в прохладный лоб и выкатила за собой маленький чемоданчик, шумно перепрыгнувший порог квартиры.

Между тем, в колонии общего режима Игорь Александрович Картюхин переживал все то, что характерно для первых месяцев ареста: шок, боль, осознание собственного бессилия и страх болезни, которую никто не будет лечить.

Утром двадцатого сентября Картюхин получил первое за последний месяц письмо от дочери. После переклички Игорь Картюхин, которого сидельцы прозвали Посейдоном, из потертого почтового ящика в отряде вытащил письмо, подписанное родным аккуратным почерком. Марка и штамп были польские, конверт, как обыкновенно, приоткрыт.

Картюхин сел на койку и вынул письмо из конверта. Тускло горела лампочка в потолке. Два листа, плотно занятые родным почерком дочери, были настоящим сокровищем. Пересилив напряжение от казарменный сумерек, Картюхин придвинул листы к носу. Лиза писала:

“Дорогой папуля! Прости, что несколько недель не писала тебе совсем ничего. Хочу оправдаться и обрадовать тебя тем, что занимает нас всех последнее время… Ты скоро станешь дедушкой! Вот пишу тебе и сама не верю от радости. Витя очень рад и такой стал ответственный, тебе не передать! Все носится со мной и старается, чтобы денег на подольше хватило…”