При свете тьмы

– Он привлечет к себе внимание и Изабеллы, и Инквизиции, – сказал тамплиер, и тут же протянул. – Аааа, понял. За ним и будут наблюдать.

– И не будут за тем, кто действительно имеет значение, – усмехнулся магистр: – Впрочем, сила в нем и правда есть. Может быть, заметит что-то раньше, чем сможет наш человек. Тоже неплохо. Великому Генриху очень нужна Ловчая… Но ты уверен в донесениях из замка де Ре?

– Конечно, – усмехнулся Гийом, – графиня переоценивает свои чувственность и красоту. И ради дочери она сделает все, что угодно…

– Ее дочь – ценный товар.

– Только можно ли ее силу и ее саму контролировать?

– Есть способы, – магистр встал и подошел к столу. Он налил вина в два бокала. Прошептал над ними несколько слов на древнем языке Месопотамии, но вино не изменило цвета. Только тогда он сделал глоток и второй бокал протянул Монфору. Тот с благодарностью взял его, выпил. Несколько капель пролилось на белую накидку с красным крестом, но Гийом не обратил на это внимания. Магистр улыбнулся и подлил ему еще, не забыв снова проверить на яды.

– Какое же задание дашь ты мне, своему брату, – Гийом сел в другое кресло и потянулся: – Убить несносного ублюдка короля?

– Нет, – магистр сел напротив: – Наблюдай. Надо понять, таков ли он как его мать или простак в своего королевского отца. Лаура де Помпадур, дочь от второго брака королевской подстилки – ценная девочка, но даже с магией внутри, она всего лишь графская дочь. Ее можно выгодно выдать замуж, связав цепью обязательств и страхов. А вот Ангерран де Куси – как ни крути, сын короля, и когда Балдуин отправится в мир иной, он нам пригодится. Пусть король думает, что тот едет обрюхатить княжну Анну. На самом деле он уезжает, чтобы в нужный момент не прийти на помощь своему отцу. И то, что Изабелла сама вызвалась в посольство – подарок. Глупая курица, – магистр хрипло рассмеялся: – Скоро все изменился, мой брат. Так говорит Генрих, и я верю ему. Кто как ни он, стоял у истоков нашего могущества! Скоро мы встанем во главе всего мира, но пока нам нужны послушные марионетки.

Гийом де Монфор отсалютовал своему брату кубком и допил вино. Пролитые красные капли горели на его белой тунике как кровь.

[1]Блаженный Августин – Аврелий Августин, Отец Церкви. Святой. Написал много трактатов о сексе (вкратце, секс – это плохо, но в браке сойдет). Автор первой автобиографии в мире – «Исповедь».

[2]Гермес Трисмегист – один из богов, кто соединил в себе сразу нескольких, древнегреческого Гермеса и древнеегипетского Тота. Считался основателем алхимии, якобы написал алхимические трактаты, с его именем было связано множество опытов и попыток найти философский камень.

Дашка

В покоях княгини Софьи вкусно пахло. Дашка, хоть и ненавидела эту пришлую девку, язычницу мерзкую, а бывать в ее опочивальне ей нравилось. Правда обереги надевала и обязательно прятала булавку от сглаза в подоле платья. С тех пор, как княгинюшка Марьюшка ее приставила присматривать за докучливой бесплодной бабой, так выдавалось это все чаще и чаще. Вот и сейчас Дашка втянула богатый полынно-черемуховый воздух. Любила эта бестия, ох любила зелень да листья собирать, сушить и перебирать. Целый огород разбивала летом, а зимой сажала по горшкам и ставила под стекло на солнце. И почему-то урожай у нее в саду всегда был богаче, травы росли сочные, цветы яркие, не такие как у других. Ведьма как есть! И ведь неплохо это для женщины… Дашка шикнула на себя за такие мысли. Сказала княгинюшка Марья – грех, значит грех, у нее другой дар, плохой, потому и не рожает! И тут же сплюнула через левое плечо.

Дашка огляделась. Надо было найти то, что помогло бы благодетельнице избавиться от докучливой невестки, раз уж ее собрались ссылать за ведовство. Опочивальня была небольшой. Кровать занимала большую ее часть, на манер иноземцев в стене был камин. Это жена князя сразу повелела выстроить, зимой, прибыв с теплого юга, уж больно мёрзла, и выходов горячего воздуха от печей ей не хватало. Стены были просто деревянные, тканями не обитые, коврами не завешанные. Кровать застелена не богатыми покрывалами, как положено жене князя, а обычным лоскутным одеялом, смастеренным самолично этой пришлой. Дашка поперхнулась от недовольства. Тьфу ты, срамота…

Говорили девки, что во время сшивания кусочков ткани ведьма южная что-то пела, но что тут докажешь – все женщины поют, когда прядут да делами занимаются. Такая их бабья привычка, и правильно: заговор на счастье и здоровье в нитки вплести самое то! А уж что там Софья шептала, никому не узнать!

Одеяло, кстати, было красивое. Сама мастерица – Дашка не могла того не признать. Лоскутки были разные и по цвету, и по материалу, но ложились в узоры богатые, защитные. Это она видела ясно, с детства в волшбе толк понимала, хоть и скрывала от княгинюшки. Та знахарок звала, когда болела, но ведовство не любила. Дашка осмотрела работу Софьи: вот на подзоре, ткани, что прикрывала зазор между кроватью и полом, бабий узор с рожаницами[1], а там – олени да лошади, птицы фантазийные. Обереги от сглаза, порчи и болезни, как и положено.

Дашка упала на половики, тоже затейливо вытканные вручную, и заглянула под кровать. Только сундучки с вещами. Она резво поднялась и прошлась по большим ларям, где хранились и одеяла, и подушки, и вышитые полотенца.

Лампада подмигнула огоньком и образа словно затуманились. «Прости, Господи, за грехи, токмо помочь хочу благодетельнице», – подумала Дашка и истово перекрестилась. За окнами с разноцветными стеклышками было сумрачно, хоть и завтра уже равноденствие. Эх, будет народ праздновать, забыв о христианстве и ругаемый за то священниками. Ей бы и самой хоть на часок к кострам – увидеть будущее, попросить благости… Девка снова себя одернула за мысли странные. Нехорошо то… И тут же: может и нехорошо, но хотелось! Она всегда смотрела на костры издалека и словно звал ее к ним кто, внутри какая-то сила просыпалась и туда тянула!

Дашка прислушалась. Слышно никого не было. Княгиня Марья вызвала невестку к себе, дав Дашке шанс что-то да найти. Она зашла в примыкающую к опочивальне комнату, где хранились одежи княгини. Как пока неродившая та еще носила богатые кокошники[2], но волосы уже прикрывала – замужняя. Дашка снова подумала о женихе и вздохнула. Погладила ладошкой ткань, приготовленную к пошиву нового платья, рассмотрела и штаны западные по последней моде, и сарафаны русские, и шубы богатые, и рубахи с драгоценными вышивками, и перстни с каменьями, и бусы жемчужные. Какой красоты тут только не было! И чего этой девке не хватает? Была б Дашка на ее месте, уже парней пять бы родила!

Ладно, делать нечего, прошла в светлицы, где княгиня Софья гостей привечала, да с девками сидела. Тут тоже все было просто – лавки с подушками, корзины с вышивками да мотками пряжи и книги. Тьфу ты. Дашка снова перекрестилась. Еще одна беда была у княжеской жены – слишком ученая, от того и детей понести не может. Не туда у нее мозги повернуты, не на то работает тело.

Дашка вернулась к сундукам да ларям. Снова аккуратно перевернула все там и похолодела. Вот оно. Нашла! На самом дне лежала куколка – точь-в-точь полюбовница князя Андрея, грудастая да широкобедрая, а рядом свечка, наполовину сгоревшая. Видела она таких. Они от сглаза были у многих баб, но тут-то точно ведовство против Прасковьи! Как иначе?

Дашка оставила все, аккуратно закрыла сундук, подумала, да полезла по травам: все пучки, висящие по стенам, рассмотрела, все коробочки проверила, и снова сердце забилось часто-часто. Были тут сборы для избавления от младенчиков, были и те, которые забеременеть не давали, были даже яды! Как же она раньше не замечала. Ведь уже перебирала! Точно кто взгляд ей отвел тогда, а сейчас видать помогла молитва за благодетельницу! Отвернулась и глаза скосила вбок, посмотрела через гребешок княжеский, и точно, мохнатая лапа домового[3]! Раз и нет травок, которые Дашка видела. Она кинулась к сундуку, открыла – никакой куколки!

Дашка осторожно выскользнула из опочивальни Софьи и побежала к княгинюшке. Перед самой дверью шаг замедлила на степенный, отдышалась, ленту поправила на голове, сарафан осмотрела, не прилипло ли что, разгладила шерстяную ткань руками и зашла с поклоном. Никто даже внимания не обратил. Княгиня Марья громко прихлебывала чай из блюдца, заедая любимым вареньем, и так вкусно она это делала, что у Дашки во рту пересохло и захотелось тоже сесть и, отдуваясь, пить-есть. Девки все делом были заняты, а вот княгиня Софья заняла место напротив матушки и даже в позе ее было что-то вызывающее, словно спорили они со свекровью! Длинными тонкими пальцами она теребила край богато вышитого рукава на верхней рубахе, что выглядывала из-под сарафана – зеленого, как весеннее деревце. Без единого украшения и только с венцом, отделанном лентами в цвет платья, гордо сидела Софья под злым взглядом свекрови. «Как есть нищая», – подумала Дашка, занимая место в углу. Княгиня Марья метнула на нее взгляд, и Дашка на миг закрыла глаза. На лице благодетельницы мелькнуло удовлетворение, удивившее ее невестку. Она скосила глаза и увидела Дашку, и показалось той, что глаза княгини Софьи стали на миг черными, Дашка про себя аж молитву начала читать, чтобы сглазу не было, потом снова всмотрелась в строптивую. Ничего – лишь робкий закатный луч озаряет лицо молодой княгини. Может, от того и померещилось Дашке?

Сейчас ничем не были они похожи, только что фигурами. Была княгиня высокая и от того казалась еще тоньше, как березка молоденькая. Ни сисек, ни бедер, ничего нет. Даже Дашка на ее фоне была фигуриста. Она чуть улыбнулась этой мысли, слегка поджав губы.

Помнила Дашка, ой как помнила, разочарование всех, когда привезли эту язычницу. Тьфу ты, пропасть. Как горюнилась княгиня-матушка, да ничего не попишешь, приняла, хоть и не хотела. Но было все честь по чести! После тщательного осмотра, как это полагалось, признали Софью подходящей – проверили на девство, на уродства тайные, на знаки дьявольские, на то, пригожа ли телом. Дашка там присутствовала, не показывая никому и даже чуть коря себя за то, но наслаждаясь унижением той, которая всю жизнь горя не знала, сладко пила да вкусно ела. Вот только не в коня корм был. Из сплетен в девичьей знала Дашка о том, что приволок отец Софьи жену и дочь из дальнего похода. Говорили о таинственном Лукоморье, где обитали бабы, которые верховодили своим царством. И слышала Дашка, что сражались они жестоко, а мужиков в домах у них было не один и не два, а как баб у восточных ханов – цельный гарем. Правда или нет, но где это Лукоморье, люди не знали и на Дашкиной памяти никто никогда туда с посольством не ездил. Кто-то утверждал, что на берегах теплых морей, кто-то, напротив, твердил, что в холодных и мерзлых дальних землях. Наружность тех баб тоже по-разному обрисовывали. Опять же сплетничали, что вернулся князь из похода откуда-то от Уральских гор. Для Дашки это звучало, как сказочная страна, где происходят странности. Вот и сама Софья, которую и окрестили только перед замужеством, была тоже не от мира сего.

После того, как старшие женщины, хоть и нехотя, но согласились на выбранную в княжеские жены девицу, начались праздники. Колокольный звон тогда стоял такой, что птицы из города улетели, обозы княжеские с дружиной разъезжали, гостинцы всем раздавали. Дети конфет так наелись, что некоторых даже тошнило. Пироги раздавали да монетки, ткани ситцевые, пряники сладкие. Потом невесту, как и положено, всю закутанную, с лицом закрытым, повезли в храм, а князя отдельно, не должен был он видеть зазнобу до срока. Она еле передвигалась, столько на ней было платьев драгоценных, да золота с каменьями. После венчания мельком показали всем Софью на пиру, да отправили на женскую половину готовится к приходу мужа с дружками.

Дашка помогала раздевать княгиню. Даже под белилами было видно, насколько она бледная: то ли от страха, то ли от усталости, – а все ж держалась!

Как и положено положили молодых спать в нетопленной комнате, чтобы согревали друг друга слаще, да на тюфяке с гороховой соломой, застеленном обычным грубым полотном: и от сглаза хорошо, и для чадородия[4]. Ничего не помогло княжеской жене. Порушенное князем девство на белых простынях было сразу видно, а понести – не понесла и по сей день!

Перед брачной ночью молодых мыли, и опосля тоже, и во второй раз разглядела Дашка на коже княгини синяки – там, где наваливался, да прижимал ее в порыве страсти князь. Так что к нему вопросов быть не могло! Хоть и выпил крепко, а справился! Благодетельнице она о том немедля сообщила, и та ее наградила пряником за такую хорошую весть о мужской силе сына.

Удивляло в те дни Дашку, что Софья ни с кем не говорила, ни на что не жаловалась, не плакала и не улыбалась, как полагается в первые дни замужества женщинам. Когда ее терли-чесали, а затем снова мазали да красили для последующих праздников – княжеская свадьба одним днем не ограничивалась, – лишь молча кусала красные губы, пухлые как у ребенка, который расплакался. Дашка даже подумала, что привезли им блаженную, но нет – иногда кидала Софья из-под длинных ресниц быстрый взгляд на излишне горланящих да шутящих баб. Недобрый он был, цепкий – вот как сейчас на княгиню.

Все в Софье было нездешним. И огромные глаза бирюзового цвета, и брови тонкие вразлет, и яркие веснушки, которые и зимой не сходили: их замазывали, их притирали, а они только ярче проявлялись. И пушистые медовые волосы, нынче в высокую прическу собранные, прикрытые, как это замужним положено. И повадки. Умная она шибко, в политические мужние дела лезет, даже отговаривала от дружбы с братьями ордена, к варягам душой была близка, которые, поговаривают, разругались с Андреем, когда об Уроборосе на его землях узнали. И опять подумалось Дашке, что ведь и правильно это. Северные дружины испокон веков друзья Новгороду, а братья эти… тухлые какие-то…

Тьфу ты, опять не о том думает.

Последнее время княгиня иной раз словно бы исчезала: и до того странности с ней случались, а теперь как будто не в себе была иной раз. Дашка за ней пыталась следить: до ворот дойдет, слышит, поет княгиня в саду, на песню приходит, а та уже вроде бы в тереме, Дашка – раз в комнаты, снова откуда-то журчит голос Софьи, вот только нет ее нигде, а когда появляется и откуда – не понятно. Еще Дашка иной раз замечала краем глаза, как Софья словно бы куда-то идет по городу, а то и на торжище, чего быть не могло, но опять же присмотрится – нет никого. И все ж уверена была девка – как есть ведьма эта язычница!

Хоть и почитали в Новгороде знающих женщин, никогда, как в других странах, не ополчались на них, берегли, но не княгине же с тайным знаться! То хорошо для теток деревенских или вот купчих, даже боярыням иным, чьи мужья попускают, можно, а княгине бегать по лесам за травами и в дни солнцестояний у костра песни орать негоже. Впрочем, никто такого за женой князя и не замечал. Вроде всегда в своих палатах, всегда при деле. Все так говорят! Дашка и через веник на нее смотрела, и через лапу еловую, и через гребень, и ничего. Софья и Софья.

Завтра праздник весенний, прибавление дню будет, потому княгиня Марья и вызвала невестку, дескать, чтобы при ней сидела весь день сразу после богослужений. Тут мысли Дашки снова метнулись к воспоминаниям, как виделась ей Софья в странных местах, и так крепко она задумалась об отводных чарах, что вздрогнула, когда услышала, как свекровь снова отчитывает молодую княгиню.

– … ходишь, как иноземка проклятая, челом не одетая!

А! Значит, снова взялась ругать за непристойный вид. Женщинам, особливо знатным, негоже было ходить при людях, а тем паче, мужчинах, с лицом не забеленным, бровями не чернёными. Рисовать себе и глаза, и щеки, и знаки от сглаза все бабы с малолетства были обучены[5]. Не должно было видно быть кожи, чтобы ни к чему хворь не прицепилась, чтобы никакое дурное слово не тронуло! Софья же какое-то время походила так, а потом начала говорить, что не можется ей от такого количества краски на лице и перестала. И вот уже подражать ей начали некоторые девки неразумные! А разве может быть такое? Непорядок это – устои рушить!

На сей раз Софья молчала, лишь продолжала теребить край рукава, длинного по обычаю, и головой качала, раззадоривая матушку.

– Все поняла?

Снова кивок. Наконец встала Софья, поклонилась от двери низко, да вышла, лишь запах трав после себя оставила, терпкий, чуть сладковатый. Княгиня Марья поманила к себе Дашку, тяжело поднялась, опершись на нее, поковываляла, задыхаясь.

– Нашла что?

– Куколку да свечку сгоревшую. И травы есть от младенчиков! Прячет она, но я разглядела! – жарко зашептала Дашка.

– Ежели Параскева выкинет… – не договорила княгиня, но и так было понятно, кого в том винить: – Давно пора ее отправить в скит, и новую жену найти сыну, – прошептала как бы для себя княгиня Марья и добавила: – Ну иди! Да молчи об увиденном! Не дело пока ссориться с отцом Софьи! Нужен он делу государеву!

Дашка была так польщена, что чуть не пела от радости. Надо же, какую честь оказала ей княгиня! Мыслями поделилась! Только вечером стало ей чуть обидно, когда благодетельница приказала ночевать у палат невестки, но понимала для чего. Надо было разбудить Софью к заутрене, а главное – проследить, чтобы ночью никуда не сбегла. Вот только не успела расстелить Дашка одеялко у дверей – сморил ее сон. И видела она, как поет ей на ушко Софья колыбельную, а потом тихо смеется, показывая белые как снег зубы, как переступает через нее, и силится Дашка пойти за ней, а вот уже и нет никого. Горят костры в ночи, что пойдет теперь на убыль. То в полях, то в лесу видится Дашке тонкий силуэт на фоне огня. Разливается лунный свет, и в нем, как в речной воде, идет княжеская жена. Трогают ее голую кожу страшные черные ветки, и тут же покрываются нежными мягкими листочками. Пробиваются сквозь стылую землю травы, тянутся к Софье, а она поет им, и хочется смеяться и плакать от этого. Затем поднимает Софья руки вверх, как та куколка в ее сундуке, вокруг еще десятки женщин, и ее голос самый сильный, самый звонкий. Вспыхивает огарок свечи в ее ладони и превращается в зарево, а с ним на востоке появляются первые лучи восходящего солнца. И глаза у Софьи меняют цвет с бирюзового на огненный. Босые ноги княгини стоят на стылой земле, но не холодно ей обнаженной, ибо от нее самой исходит сияние. Поднимается от земли пар. Готова она к засеванию и рождению урожая! София руками вверх что-то подбрасывает, это жаворонок – печенье, что к празднику пекут. Хотя какое печенье? Ведь звенит в голубом небе чистая песнь птички, которая славит весну и хозяйку мест.

Дашка вскрикнула и проснулась. Били колокола. Она метнулась в опочивальню княгини Софьи. Та, уже собранная, взглянула на нее, улыбнулась, сидя в лучах яркого солнца, которое озаряло комнату сквозь открытое окошко. В этом году весна пришла ласковая, теплая, как никогда раньше.

– Пора, Даша? Ну пойдем, пойдем, негоже матушку заставлять ждать.

На глаза Дашке упали волосы, и сквозь них показалось ей, что раздвоилась Софья. Вот же княгиня Софья смотрит на нее, улыбается, а где-то в черных, с уже сошедшим снегом полях стоит она же, обнаженная, с руками, простертыми к взошедшему солнцу. Распущенные волосы цвета меда укрывают ее тонкий стан, а вокруг нее мерцает свет и от нее расходится сияние. Тянутся к ней первоцветы, шумят в ее честь деревья с набухшими на ветвях почками, и вода в реке звонко пляшет по камешкам, унося лед. Заливаются птицы от радости и зверье в лесах весело нюхает воздух. Софья протягивает всем куколку и та распадется искрами, разносится ветром к кострам, что догорают вдалеке. Вокруг них все так же неистово водят хороводы женщины, крича, что весна пришла. И у каждой в руке обережная куколка, впитавшая в себя благословение этой ночи.

Дашка моргнула, потерла глаза и пошла за княжеской невесткой в опочивальню матушки-благодетельницы. Надо было что-то ей рассказать. Девка зевнула так, что чуть челюсть не сломала. А что рассказывать-то? Нечего же. Вот она – невестка. В опочивальне осталась кровать разобранная, теплая еще – спала Софья всю ночь. Самой Дашке странное снилось, но уж и не вспомнить ничего. Мало ли что привидится с усталости.

Улыбаясь, шла к свекрови княгиня, а по пятам ее преследовал солнечный зайчик, и словно бы слышала Дашка песнь жаворонка, хоть и не могло быть того в комнатах. Софья обернулась и протянула девушке печенье в виде птички. Та взяла и так радостно вдруг стало на душе и легко.

Весна пришла!

Колесо года сдвинулось и покатилось к лету.

[1] Рожаницы – богини-защитницы женщин как продолжательниц жизни. Вышивка рожаниц (стилизованная женщина с поднятыми руками и раздвинутыми ногами как бы в позе рожающей) была оберегом и сохранилась до сегодняшнего дня. Если вы видите вышивки и рисунки вида «распластанная лягушка», эдакая орхидея – это привет из прошлого от предков. Подзор – элемент декора кровати.

[2]Все атрибуты одежды женщины зависели от ее статуса.

[3]Чтобы увидеть нечисть или колдуна и ведьму, надо посмотреть через что-то с острыми краями (деревья с иглами тоже подойдут, в том числе поэтому можжевельник и ель – благие растения).

[4]Все это реальные ритуалы русской свадьбы. Горох – растение вообще для свадьбы и беременности полезное. Почитать можной снова у Александры Барковой.

[5]О том, как красились и чем, тоже в книге «Интимная Русь».

Сияна

Летнее солнцестояние (оно же Иван Купала, Лита)

Сияна

– Дочка, Сияна, просыпайся! Просыпайся, моя красавица… – она улыбнулась. Судя по всему, солнце уже встало и оранжевые пятна вспыхнули под веками, когда Сияна перевернулась на бок все еще в дреме, наслаждаясь голосом матери и ее нежностью, предвкушая длинный майский день, полный счастья, где они будут собирать цветы и бегать по кромке берега, уворачиваясь от волн, тянущимся к ногам: – Просыпайся, Софья! Живо! – тембр голоса изменился, стал жестким, каркающим. Сияну чем-то толкнуло.

Она открыла глаза и вскочила. Солнце и правда взошло и солнечными зайчиками разлетелось по ее спальне, играя ими по стенах и занавескам. Вот только день, хоть и весенний, совсем не обещал быть счастливым. Доказательство того стояло перед ней, опираясь на палку, которой перед эти тыкало в нее. Сияна вскочила с кровати в испуге и тут же увидела кровавые пятна на простынях.

– Уууууу, ущербная! – услышала она и повернулась на злой голос. Свекровь нависала над пятнами, как ворона над добычей, а позади, поджав губы, стояли тетка Злата и Дашка, которые, видимо, и донесли княгине-вдове о том, что сноха кровит и в этом месяце. Прокрались словно тати в ее спальню поутру! «Накажу», – решила Сияна, но тут же поникла. Словно вторя ее переживаниям за окошком на солнце набежало облачко и попрятались лучи-зайчики.

Она снова не беременна. Уже который год косо посматривают няньки да мамки, девки-прислужницы треплются, шепчутся по углам знатные бояре и боярыни. Даже приставили к ней соглядатаев, чтобы смотрели, как она живет, чем занимается… Вот и опять. Ждала она чего-то, виделось ей в снах солнце яркое, предчувствовала, будто что-то скоро произойдет, ощутила Сияна внутри себя радость, но нет. Муж опять крякнет и уйдет от нее к друзьям горе заливать, а там наверняка и Прасковья будет. Хотя разве стоит о том переживать? Пусть их!

Сияна бы и сама залила горе, да не положено женщине. Только и остается, что смотреть в окно и вздыхать, что никак ей не выполнить свой долг перед мужем да княжеством. Так она и делала. Раньше. Вот только изменилось все последнее время. И сны яркие начали сниться, и сила внутри очнулась.

С самого детства знала Сияна, что выдадут ее замуж за князя, сосватана-то была еще толком говорить не научилась. То за одного, то за другого, но все как есть князья – ни одного рангом ниже! Бегала она у моря, падала в цветы и зажмуривалась, подставляя солнцу лицо, представляя, какой женой будет сама, и какой муж будет у нее знатный, да красивый. И вот как в пору стала входить сосватали ее уже окончательно. За Андрея из стольного Новгорода – настолько выгодную партию, что подружки-дочки боярские аж в лице менялись от зависти.

Муж и правда был знатен – куда уж знатнее – князь столичный от самого Рюрика вел род. По крайней мере, он так утверждал, а там, кто теперь того Рюрика помнит через столько-то столетий! Докопайся поди, вызнай у крови, чья она. Злые люди говорили, что на варяга Андрей не тянул. Сияна же не верила, представляла его высоким и статным: много тех северян повидала в своем приморском граде на самом юге, откуда шли корабли в Константинополь, Лондон, а то и Святую землю и Александрию. Она всегда стояла на самой высокой башне и смотрела, смотрела, смотрела, мечтая, что однажды вот так сядет на корабль и поплывет в новые земли. Но не положено было то женщине, особенно княжне. На нее даже бабам смотреть-то лишний раз было не велено. Не дай Бог, сглазят или слухи какие пойдут. Так что последний год перед замужеством сидела она в светлице, вышивала и пряла. Иногда только подходила к зеркалу, что было сделано в вольной Венеции искусными мастерами, рассматривала себя, не понимая, какая она – красивая али не очень. Глаза у нее были большими, как у ребенка, с зеленцой моря и синью неба, губы пухлые, чуть капризные, взгляд наивный, волосы пышной копной ниже самых бедер спускались. Вот только была она высокой, выше многих мужчин, даже тогда, и какой-то нескладной, угловатой, худой, с небольшой грудью и узкими бедрами.