Полдень древних. Селение

С ритуальностью бытия, осознанием незыблемого закона жизни – ряда, безусловной довлеющей доминантой, она познакомилась еще в доме артх. Понималось, что здесь, у вайшьй, эта атмосфера гуще.

Жизнь как сложный, бесконечный обряд, напоминающий навязчивое действие невротика, способный вымотать до полусмерти – это можно вынести и не сойти с ума?

А предстояло страшное – представление нового жителя общины. И не просто, так себе, рядового, а представителя местной администрации. Ведь, как-то так понимали жрецов. Старшими… По словам Ратны предстояла церемония. Не средняя – сложная, требующая терпения, которую надо выдержать, собраться и достойно себя представить… Порой возникал вопрос, неизбежный в тяжелых обстоятельствах: «Это со мной происходит? Я эту казнь, вообще, осилю?»

Вкратце предстояло следующее: обнуление потенциала с помощью огня и воды, чтобы видно стало все дно пришельца. А это, на минутку, день голода и молчания, потом поход в мороз, в одной рубахе, к идолу воды. Ритуальное омовение у колодца. Потом облачение и представление местным старшинам. И не оплошать надо. Делать, как сказано. Чтобы боги довольны остались…

Мама дорогая… Ну, хотя бы некогда будет скучать…

***

И настал этот день. Господи, помоги…

И если бы не Ратна, вполне себе нормальный, плотно занятый своим делом человек, воспринимать себя всерьез не получилось бы. Через вечное: «Ну, что я идиотка!?» надо было валять всего этого дурака. И голодать, и отправлять какие-то важные, с точки зрения Ратны, притопы и прихлопы, и со спокойствием обреченного рассматривать, собственно, костюм… Как вкатили вешалки со срядой – сердце упало. Это каким психом надо быть, чтоб во всю дикость лезть? Чего, вообще, ждать, если с такой одежды начинается?

Язык, усилиями Ратны, на начальном уровне был освоен. Но вспомнить Сара и это его: «Думать-то ты будешь на своем примитивном и слабом наречии…». Да, прав. Полностью погрузиться в звук и ритм их языка – значит иметь сверхчеловеческие мозги, полагать естественным весь круг понятий, в быту пятой расы непредставимый… Например, сложную терминологию состояния поля и настроений в этой связи.

Дрьета, их астрология, тоже привносила в быт известное сумасшествие. Это была не наука, а этикет. Надо тебе поговорить с планетой – берешь и говоришь. В рамках соответствующего ряда, естественно. Помнишь, что существа этого уровня – поколение создавших тебя праотцов и близки по мощи к богам. Посему, если хочется понять на каком с ними надо языке – почитай Ригведу. И помни, что хвалебные гимны-обращения надо петь, очистившись мысленно и телесно, сняв одежду. А что, ты полагаешь, изначально называлось гимном, то есть «голой песней»?

Ну и помнить надо, что на том конце провода имеют совсем другой ритм жизни, и могут ответить лет через десять, а то и пятьдесят. А ты должен помнить, о чем был разговор и почтительно отвечать.

Шизофрения… Но для жрицы реалии весьма насущные. Ратна этим жила. И хотя человеком была легким, с великолепным чувством юмора, все же порой удивлялась, как можно до такой степени выпадать из круга жизни разумного существа. С ее точки зрения, привычная тупость пятой расы была скотством, болезнью, проблемами с памятью и самоидентификацией. Когда, к примеру, путают себя с кошкой или собакой.

Порой Ратна отчаивалась что-либо донести на словах и переходила на телепатию. И лучше бы она этого не делала. Те понятия, которые она давала, от них пухла голова и реально накатывало безумие. Та грань восприятия, когда о себе пытается рассказать существо, живущее в шестимерном, каком-нибудь, пространстве, где присутствует уйма архиважных, но посторонних для тебя параметров. И вот, насколько ты ориентируешься во всей этой зауми – будет зависеть жизнь. Реальная жизнь твоего тела, физическая… И надо со всем справиться, во всем разобраться… Но это дикий перегруз, когда и трясет, и лихорадка, и грань обморока… В общем, можно догадаться, почему жрецы не любили телепатию. Это даже воину какому-нибудь, или вайшье уже накладно.

Однако, вернувшись к ритуальному поведению местных, следовало помнить, что к этим, своим, играм относились они чрезвычайно трепетно и последовательно. Порой все было серьезно – что-нибудь перепутаешь и конец! Как в случае зелий и общения с нежитью, местной биомашинерией.

А порой… Порой они так с собой боролись, ставили на рельсы порядка. Легко, непринужденно, будто играют. Беспокоишься – пой, бесишься – танцуй или заворачивай тело в узлы в каком-нибудь воинском правиле, боишься – размышляй предметами, ходи по камням лабиринта, выкладывай янтры из камешков, чтобы спокойно и определенно стало, чтобы сделал и сразу получилось… Такая история…

А там было чего в себе бояться, и от чего беспокоиться. Устроены арьи уж очень мудрено. С виду – ледяные горы, степенная, неторопливая северная флегма. Внутри же – костер, гляди – не удержишь! Этакая ярая, свирепая, сметающая все на своем пути жажда жизни. Любой ценой, не благодаря, а вопреки, с верой до последнего вздоха. А как, вы думаете, видят мир родившиеся в темной ледяной пустыне. Этот огонь противостоял холоду и мраку, не пускал их внутрь. Страшное родило и страшное же поработило. Жить они могли лишь на своей снежной родине, как белые медведи.

Плазму эту надо было держать в капсуле, не только степенных, медлительных нравов и движений, но ума, великого, холодного, изощренного. Лишь он один был иллюзией власти над пылающей внутренней печью.

Понималось это все. И вызывало сочувствие. Можно было представить насколько громко звучит мир для человека, живущего в волнах этого холодного рассудка, пришедшего к идее полевого устройства мира, даже исследовавшего и интерпретирующего эту природу, развившего чувства и реакции до немыслимой остроты… Но, знаете, лишь представить… У нее, порождения демонического социума-муравейника, все ворота и форточки, через которые мир валится внутрь, были закрыты и опечатаны. Для удобства использования…

А они, эти люди были очень сильны, но и очень слабы. Непредставимы без своей социальной структуры. Обречены жизнь жестко регламентировать, ибо естественный бич нужды и жесткого давления общества убран. Прошедшая через ад своего социального устройства, она могла взглянуть на их мир со стороны. И ловила себя на том, будто играет с ними, как взрослый с детьми, повторяя их ритуалы, чтобы сберечь и поддержать…

Но вернемся к ритуалу представления общине. Присмотревшись, как к нему относится Ратна (а она в разговорах про грядущие события сохраняла ни лице степенство и серьезность), понималось что легко не отделаешься. Это как у них всегда, длительные предстояния, чтение мантр, какие-нибудь ритуальные пассы, соответствующий дресс-код. Да что люди только не напридумывают, чтобы жилось веселей.

Был день голода и молчания, разбавленный визитами Ратны, приходившей читать мантры. Следовало такое делать в определенные часы. Страх от всего этого накатывал еще больший. Как общаться с местной администрацией? Что от нее ждать? Неизвестно… Одна надежда, что кривая, как всегда, вывезет.

Так что спокойствие, осторожность и наблюдательность. Играть, так играть. Со всей страстью. Чтоб им понравилось…

Естественно, для исторической встречи чистыми должны быть не только сердца, но и тела. Чистыми – это пустыми, обнуленными. А тут – главный помощник вода, мать жизни и изначальная частота… Ну, а как иначе увидишь чужую суть во всей красе?

В свиту к воде полагался огонь. Сила и жажда жизни, противоположная воде, мужская суть. Считалось, что их сочетание обострит эффект до нужного накала. Та самая, любимая ими, модель Вселенной, где ни одна космическая сила не оставлена без внимания и поклона…

Еще огонь считался символом родительского по отношению к людям, планетарного и звездного разума. Те самые праотцы, глядящие с небес, у которых не забалуешь…

И вот, наступило то самое утро. С рассветом предстояла церемония очищения. Заявилась Ратна со своими мантрами и обрядовой едой (пшеничная каша с медом и молоком). Потом предстояло раздеться и облачиться в надлежащую действу сряду. К слову, сряда сильно смахивала на саван. Тонкая льняная рубаха в пол. Красивая, с вышивкой. Но не порадовала. Как-то насторожила, даже напугала. Сар вспомнился. Как он тогда сидел на престоле янтры счастья… Синий весь в такой же рубахе, только у той вырез был побольше. Сар… Вспомнить все это… Мертвое лицо, белая рубаха, черная вода, двигающаяся твердь под ногами… Тишина… Все очень далеко… Ни любви, ни ненависти. Только липкий страх. За себя… Не спроста, ведь, они в такие саваны рядятся.

Но ничего не поделаешь – облачилась и с подобными мыслями шагнула в дверь. Началось…

Выглядела церемония очищения вполне гуманно, и чем-то напоминала монгольский обычай проходить через зажженные костры к юрте хана. Только это были не костры, а подобия жаровен. Огонь пылал в округлых чашах. Они стояли среди сугробов. Жар пламени был дружественной средой для двух женщин в одних рубахах на голое тело. Опять поплыли насущные и сакраментальные вопросы: «Что я тут делаю? Какого, вообще, черта? Куда меня опять занесло?» Но быстро утихли. Ратна посмотрела искоса и коснулась плеча.

При ближайшем рассмотрении попалась на глаза специфика. Зеленоватые всполохи в пламени. И странный запах… Ну чего от них ждать? Очередное Ра. Без фокусов не могут. Уже давно бесил, этот их, настойчивый интерес к легким наркотикам. Но рационализм его понимался. На этом серфе из дури много легче сдвинуть разум в область, которой он боится. Как в старом цирке порой давали хлыста акробатам, чтобы боль сняла страх, придала кураж…

Едва запах перестал ощущаться, появился интерес к собственному телу, к одежде, движениям… Саван перестал быть помехой, стал пониматься атрибутом, особой такой, игрушкой.

Каков! Не в пример богаче сарова. Причудливо, ярко расшит, с завязками у шеи, с широчайшими длинными рукавами до самой земли. Вот реально, руки надо приподнимать, чтоб рукава по земле не волочились. Ратна сказывала, что это особая сряда, способная разбудить внутреннее дитя, ощутить его природу – недейственную, покорную, вроде растительную. Так следовало кланяться матери воде, ощущать себя ребенком. Молиться и надеяться на ее доброту. Руки, а с ними волю, полностью отключить.

На Ратне была такая же рубаха с рукавами-крыльями. В этнографических исследованиях обычно писали, что в подобной одежде, изображали лебедиц. Так принято было поклоняться воде… Анимизм… Ну да… Посмотрим до чего дойдет…

Но пока все как у этнографов – лебедицы. Парой… Сколько можно понять, Ратна выступала поручителем, вводила в свод, древний ряд жизни, называемый также Арк, давший имя самой Арктиде… Уподоблялась чужачке, показывала, на свой страх и риск, что суть обе девы-птицы имеют общую.

Ну и понятно, конечной точкой маршрута был колодец. Располагался посредь двора, и смутно просматривался сквозь искры и клубы серого душистого пара. Кстати, значение имел какое-то сакральное. Можно было заметить по отношению. Бордюр вокруг выложен, вроде граница, сам сруб покрыт резьбой и расписан этак заметно, ярко. И что за диво – рядом идол воды. Ну не как в доме артх, поменьше. Но такой же пестрый, в тех же волнистых линиях. Чтоб, значит, уважали и знали к кому пришли. И, в общем, знали. Довелось наблюдать. Прежде чем в ограду войти, кланялись, этак церемонно, в пояс, руку к груди приложив. Потом уж за журавель брались. Зимой колодец не замерзал, что не всегда от них, колодцев, можно ожидать. И, наверное, в силу этого свойства считался священным. Хотя с местными что-либо предполагать делом было неблагодарным… Кто их знает, почему…

Но колодец со своим столбом и журавлем наплывал. В голове слегка шумело. Появилось такое нежное благостное чувство – умиление от жизни. Так это можно назвать. И знаете, было отчего умиляться.

Зима. Безлюдный двор. Сугробы повсюду. Пухлые, сияющие, первозданные. Тропинки буро-желтые, посыпанные песком. Вот, не поймешь – трепетно они как-то к снегу относились. Вроде, ценили его красоту. Где возможно – не трогали, где надо – обозначали бытовую надобность, тропинку или утоптанную площадку, например, Уютно все устраивали. Женская рука в том чувствовалась. Не любой ландшафтный дизайнер с таким мастерством и деликатностью устроит все коммуникации в этой целине. Даже не любой адепт Синто, способный часами утрясать детали в идеальный пейзаж.

И если уж о Синто речь зашла – сады камней очень все эту местность напоминали. Непростое пространство, сделанное, требующее не столько труда – образа жизни. Где с большой осторожностью к природе относятся. Не в ногу идут, а почтительно позади…

Правда, колорит у этого синто был другой. Не мрачная трепетность восточных островов – славянское жизнелюбие. Когда в угрюмом, сером большую часть года, мире тянет на яркие краски, дикие формы. Чтоб хватало, глаз веселило.

Языческое буйство. Грубые формы, пестрота, шаманство какое-то. На трезвую голову пугает. Но если, как местные, нюхнуть дури или возопить нечто, кренящее крышу, то логика прослеживается. Ну, точка сборки сместилась… Понимаете. В общем материализованный Рэрих во всей книжно-декоративной красе, честное слово! Вот, откуда он все знал? Видел? Вычислил? Общался с ними, как я?

Обрядовое убранство делало картину еще колоритней. Опять этот дух Рождества. Ряд медных котлов-жаровен с пылающим огнем, тканая дорожка между ними, вся в пестром орнаменте, венки из сухой травы и лент вокруг идола… Благолепие. Когда из простых материалов надо сделать нечто значительное, выдающее за богатых любимцев небес. Столько надо вкуса, деликатности и такта… Столько отчаянной тяги к прекрасному… Целая наука. Вспомнилось из прошлой жизни. Всегда поражала вся эта протестантская философия, которой дышит каждая их елочная игрушка…

Даже про холод и саван забылось. Рубаха эта до полу была единственной преградой зиме. Но что до нее и ропота странных воспоминаний. Вкусно! Загадочно! Напоминает что-то очень хорошее, теплое из детства…

В действе хотелось принимать участие только из-за этой художественности…

Сам обряд был несложный. Следовало подойти, поклониться, произнести несложную формулу (кстати, первые слова после суток молчания), снять одежду и сжать зубы в предчувствии ведра ледяной воды. Рефлекторно взвизгнуть или хлопнуться в обморок было бы неприлично в таких официальных обстоятельствах.

Ситуация, в общем, нервная и усугублялась тем, что для полноты действа требовалось музыкальное сопровождение. Без нужных мантр механизм не сработает. Не откроет, не пробудит и не очистит.

Так что Ратна, тоже голая и мокрая после ведра воды, их пела. И надо сказать, это была страшная вещь. Как у них все – с полной отдачей. Дикий звук, врезающийся в уши, страшное бледное лицо, с жестким, выражением, способным сделать вульгарными даже самые нежные черты. Резкие, стремительные движения пасов. Под кожей у Ратны проступили мышцы. Она уже не имела сил скрывать их плавными движениями и художественными позами. Сильное существо. Жрица. Сразу ощущалось насколько старше эта женщина, и насколько иная у нее природа. Страшно с ней было в такие минуты, боязно даже смотреть.

Впрочем, даже храбрый, тупой, без малейших тараканов, пень, потерялся бы в подобных обстоятельствах. Озверел бы от неожиданного холода, от вынужденных, странных действий. Когда надо быть в максимальной концентрации, ничего не забыть и не перепутать…

Ратна, меж тем, вела обряд. Со всей беспощадностью местных обычаев. Когда действо вершат как в последний раз, полностью вкладываясь. Опять Сар вспомнился. Лодка, ангар… Его лицо, бледные впавшие щеки, струйки пота на лбу. Он тоже умел и любил извлекать этот режущий звук…

Наркотики, видно, действовали. Сознание помутилось. Но на плече опять ощутилась рука Ратны. Полегчало. Прояснилось немного. Действо, однако, свершилось наполовину.

После приветствия воде, следовало приветствие огню. Надлежало стоять между жаровен, раскинув руки. Опять положенное время пелись мантры, и от этого звука кругом шла голова. Внутри было пусто, тупо и спокойно. Хотелось действовать, ловить эту бесподобную легкость движений, кружиться с закрытыми глазами. Жар приятно лизал бока. Не холодно совсем голышом. Но контраст ощущений любопытен – кисти вблизи от огня саднит жаром, ступни леденеют на влажной тканой дорожке. Ух! Бодрит!

Сознание неожиданно прояснилось. Сквозь весь металлический тембр, слова в мантрах Ратны неожиданно стали читаться и пониматься. Вполне себе такие, ясные словесные формулы, похвала огню. Классический гимн, который поется при полной наготе…

Или все-таки дурь? Все обостряющая и расцвечивающая яркими красками?

И, наконец-то домой, под крышу! Саваны свою функцию выполнили и мирно валялись у колодца. Пора им уступить место новой шкуре. И повели, значит, ею обрастать…

Глам. Мета первая

Я – Сидраг Глам, волхв Вежды Бобра. И я – мертвец… Меня убил сын. Воин Десирад по прозвищу Сар. Зачеркнул все, к чему я стремился.

Я существую. Вижу, как кланяются мне, исваре. Говорю, что не надо, что не кланяются трупам, о них грустят, их сжигают… Но они не верят. Не один не одолел меня в поединке…

Только сын смог, но ушел… Сгорел у меня на глазах… Как только вспоминаю о своем предназначении – вижу его лицо. Смеется, мотает головой. «Ты не сделаешь этого, ты – человек, хороший человек. Люби, будь счастлив, живи…»

Я должен убить авататра-мету, женщину из будущего и забрать ее дар, так предначертано, и я на это согласился. Но не могу, пока вижу улыбку сына, ту самую странную улыбку гандхарва… Святотатство… Не могу даже помышлять…

Впрочем, о чем я?

Отец и учитель пал от моей руки, как ведется…Асвадама, сын Дроны… Но… Он живет во мне. И будет жить долго… Три тысячи лет. Пока не придет наше искупленье. Ииса – первый из шестой расы…

А еще учитель живет в мурти, деревянном истукане, что я вырезал когда-то. Кто знал, что у ствола старой сосны будет такая судьба. Не дано ему гнить ветхой колодой, вселился в него мятежный, страдающий человек, бродящим по темным клетям, глухо стонущий от боли, собирающийся в плотный ком и замирающий в кратком небытии…

Откроешь, бывало, ночью клеть и видишь в косом луче скорчившуюся в углу фигуру… Но едва засветил лучину – стоит! Прямой и строгий, на своем постаменте… Как при жизни… Стиснув кулаки и челюсти, чтоб не выдать свою боль…

Исвара… Я хотел тебя избавить. Но не знал, какую муку приму на себя.

Теперь ее принял мой сын? И также вымученно улыбается, пытаясь оставить меня человеком? В том его избранность? Знать бы…

Они двое – моя душа, моя суть… Что есть я сам? Пустота… Нежить. Плоть, лишенная пути. Как жить с этим? Зачем жить?

Только почтение и любовь к ним держит меня в этом мире. И еще воспоминание. О ней… О той, которую хотел убить…

Лина. Обстоятельство пятое

Правильная шкура для знакомства вещью была громоздкой и сложной в исполнении. Своего рода, аскеза лояльности – смотрите мол, перед вами самый что ни на есть ортодокс. Чтоб, значит, как предками заповедано, до последней пуговицы! Парадный мундир. Со всеми аксельбантами.

Ну и понятно, как обыкновенную ее нельзя было надевать. Следовало изощряться. В уши лился металлический звук мантр. Они были несколько мягче, чем у колодца и смутно напоминали скорбные песни при одевании невесты. Тот же заунывный речитатив.

Ассоциация как-то не порадовала. Одевание невесты – это условные похороны, чтобы потом можно начать жизнь в новом статусе. Интересно, какой следующий пункт в похоронных мероприятиях? Вода была, огонь был…. Дальше? Ратна сказывала, знакомство с хозяевами.

Убранство незнакомой клети, просторной, чистой, простирающейся за сенями, было соответственным – церемониальным. Вешало с одеждой чего стоило – гора самоцветная. И расписанное, и резное, и сряда на ней царская… Ну и остальное убранство в том же духе. Куски ткани, вроде рушников, со сложными, богатейшими янтрами, по стенам.

Мебель – отдельная тема. Языческое буйство декора… Когда нельзя, чтобы просто так, стол и лавки – надо часами резать на них узоры, расписывать, маслами покрывать…

Сено на полу – и сразу Дом артх вспоминается… Ну да, клеть-то проходная.

И прямо вот, страшно поднимать глаза – но так и есть, опять эти их потолки, немыслимо сложные, навороченные, предназначенные для каких-то особых, духовных нужд. Модель космоса, что ли?

В облачении порядок действий был такой: сперва облачается ведущий, а ты сидишь на лавке в строгой обрядовой позе и ждешь. Кажется, что часами. Потому что действо не для слабонервных. Скафандр от несчастий надевают. Видела людей в таких, с натугой все эти пуды добра несущих, кланяющихся с опаской, не любое движение себе позволяющих… Когда они к детям приходили или пляски какие-нибудь свои во дворе устраивали. Теперь эта сряда-сбруя на Ратне. И раззолоченный идол уже вплотную пододвинулся, действует, пахнет чем-то древним, природным – травой, металлом, кожей… С руками лезет, накидывает на тебя какие-то рубахи-саваны, вяжет узлы, вешает ожерелья…

Священнодействует. Аккуратно прилаживает, завязывает, уминает. Жрец, наряженный Анубисом творит мумию… Комментировать действия, как в фильме «Фараон» тоже полагалось. Ратна тихо пела, еле заметно открывая рот. Или скорее, гудела, даже урчала как-то по кошачьи. Ей шло. Глазами, однако, с ней боязно было встречаться…

Ведущий строит тебя по своему образу и подобию. Так чтобы действия по собственному одеванию попадали в действия с гостем. Те же движения, те же песни. Достройка по матрице. Как белки в ДНК.

И вот это ужас – в систему попасть. Когда килограммов десять золота на шее, на руках, свисает с пояса. Когда все это звенит, скрежещет и позволяет только плавную походку. Когда пояс режет ребра, едва позволяет дышать. Когда вниз свисает и путается в ногах масса пестрой негнущейся ткани. Когда с рукавами едва можно управиться, потому что у нижних рубах – это длинные трубы, собранные в складки, а у верхних – ни с чем не сообразные полотнища, цепляющиеся за все на свете. В общем – испытание. И терпения и телесной крепости. Даже страшно представить себя в таком на перроне метро. Или, например, в автомобиль залезть. Впрочем, о чем это она? Метро…

Ну, костюм еще полбеды. Потом идет доводка образа. То есть картина на физиономии. Иначе не назовешь. Сперва хозяйка, потом следует покрасить ту, что за собой в общество ведешь. И признаться, взглянув на матрицу, не хотелось такого с собой. Вид жуткий. Маори отдыхают.

У маори во всем этом хоть некое грозное изящество присутствует. Здесь – клюква невыразимая. Напоминало картины Рябушкина про женщин семнадцатого века. Это когда физиономия выбелена до цвета писчей бумаги, на щеках кружочки румянца, свирепые сажные брови и губки бантиком. Ну, они так понимали приличную для общества маску, эти женщины, вроде паранджи. Модно так было в эпоху Возрождения, и в Европе, и у нас. Приватность. Где с маской, а где вот с таким гримом.

Впрочем, средневековая грубость этого раскраса – лишь поверхность. Присмотрись и увидишь виртуозную тщательность и изящество манчжурского обычая, со всеми этими точками на нижней губе и щеках. Что-то в этом было и от татуировок калашей, когда орнаментальные рисунки наносятся в энергетически ключевых местах. Шеки, лоб между бровей, подбородок.

И еще было странное впечатление, будто формы двоились. Глаз – четыре, а рта – два. Будто зрение не фокусируется… Попытка обмануть злые силы? Понятно же, что не все заинтересованы в исторической встрече на Эльбе. Есть какие-то несогласные.

Как итог – Ратна не узнавалась совсем. Красивая, живая, вертлявая женщина превратилась в Золотую бабу, этакую королеву Амидалу из Звездных войн. Та же точка на выбеленной нижней губе, вторая почему-то пониже, на подбородке. Бровищи, обводка глаз. Не просто так себе египетская, а с узорами на висках и непонятными дублирующими полосами на нижних веках. Аж три кружочка румянца на щеках, тщательно и тонко расписанный район третьего глаза. Чем-то напоминает полосы шиваитских жрецов. В общем, красота невообразимая.

Когда такая конструкция в полном вооружении и выкраске приближается, неудержимо тянет зажмуриться и втянуть голову в плечи. Сейчас дотянется и превратит в себя… Мама помоги.

Ну, как говорится – десять килограммов вериг, бочонок краски, несколько часов воя и гудения и мы готовы. Хорошо хоть в зеркало по обычаю смотреть не положено.

Пора сниматься с лавки. Кораблю – взлет. Две женщины-башни покатились навстречу судьбе. Мелко перебирая ногами, опасаясь двигаться внутри своих вместилищ, нервно опасаясь что-нибудь зацепить…

День, начавшись как испытание, грозил стать уже подвигом. Ибо совершенно не понятно, как он закончится. Мечталось выжить. И задавался себе тяжкий вопрос: «Сколь часты подобные испытания в их жизненном цикле?». И приходил ответ: «Чаще чем ты думаешь». Настроение в результате не улучшалось.

Вспоминалось идиллическое жилье в переходной клети. Надо отдать им должное, жители селения сдвинутыми аскетами не были. Вот, прям, счастье! Вспомнишь дом артх со всеми его устоями… Здесь бог миловал. В «укромном месте» (так порой называли клеть перехода, потому что это тоже, по сути, кром), имелась вполне узнаваемая и комфортабельная мыльня. Устроено все по-человечески. Жаровня, хитрая водопроводная система, ведро, полотенца, мыльные составы. Последние напоминали жидкое мыло, слабо, приятно пахли и хранились в глиняных горшках.