Полдень древних. Селение

И вот она жизнь – печка работающая часами на двух поленьях, замкнутый как в звездолете цикл переработки биоотходов, стерилизация помещения – заходи хоть чумной, хоть прокаженный… Ее современникам было далеко… Даже в 21 веке. Не говоря уже о колоссальных сложных энергетических конструктах, чтоб разуму в недрах серединного мира легче жилось. Производным одной из таких тонких штук была она сама, древняя янтра сумела сделать из посредственности величину, это ж надо представить.

Может когда-нибудь современники дойдут до подобных методов… Когда сперва ищут тонкую машину в информационном поле (можно назвать это шаманским путешествием), потом приводят в мир на тонком уровне, потом конструкция начинает обрастать плотью (это называлось «строить»). Все свои тонкие и плотные машины они, естественно, видели и умели с ними работать. Вот так. А вы говорите сказки, нежить, мистические существа, волшебные озера и пещеры. Большей частью это – машины древних, как выяснилось. Работающие тысячи лет. Исправно работающие…

А с виду гостевое жило – этакая развесистая сказочная клюква, рустикальный стиль. Приятная дикость без затей. Яркие росписи, резьба. Вроде для красоты или по обычаю… Приятно, тепло в помещении…

Вот это, последнее, и побудило последовать совету Ратны. Девушка простодушно предложила раздеться, встать посреди клети, раскинув руки ладонями вверх, закрыть глаза и выключить мысли. Как результат – увидишь все тонкие коммуникации в комнате. Ток энергий и, как следствие, наличие и мощность янтр, контролирующих обстановку в гостевом блоке.

– Ну, если тебя интересует истинное положение вещей… – Ратна лукаво улыбалась прищурив глаза. Подначка, иначе не назовешь. И зерно пало на нужную почву. Даже из московского опыта явствовало, что если голой походить в помещении, сразу, как бы сказать, срастешься с ним, ощутишь меру добра и зла во всех его углах. Если холодно, трясет, тянет быстрей одеться – беги. Плохое место.

Ну и сейчас решила поиграть. Качало еще немного от слабости. Проблема – закрыв глаза стоять. Но увидела такое! Это словно занесло тебя в сложнейший механизм, внутрь часов каких-нибудь огромных. Все крутится, живет, сверкает! Чуть не отрубилась там, посреди комнаты.

– Это вы всех по приходе кидаете в такую тонкую мясорубку? Чтоб прожевало и нимб отрос?

Ратна смеялась.

– А для чего тогда нужна гостевая клеть? Чтоб утоптать и подровнять человека под ритм общины. То, что ты видела – модель места. В этих клетях гость решает – выходить и жителям кланяться, либо восвояси отправляться.

– А вдруг мне тоже надо восвояси?

– Тогда бы ты места себе не находила. Но вижу хорошо тебе здесь… Даже, вон, одежду сбросить не боишься.

Интересно, как она себе это представляет «места не находила» и «боишься». В голове прежняя тишина, этакий компьютер прикидывающий варианты.

А за окнами кипела непонятная таинственная жизнь… Зима, «Дух Рождества», белая целина, охристые тропинки, красиво, архаично укутанные люди, пар, поднимающийся от морд и спин лошадей, валящийся из печных труб…

Двор был красивым зрелищем. И смотреть на него – та же сказка, что можно услышать от Ратны.

Порой, проводили они вместе целые вечера. Сидели по лавкам, перебирали лари, валялись на кровати, болтать пытались, как уж получалось, на местном наречии. Ратна потешалась над ее странным выговором, учила четкой артикуляции, чтоб слова звучали понятно, языку жестов. Сердилась при взгляде на сутулую спину. Говорила, что многие звуки языка искажаются, если спина крючком. Хочешь, чтоб поняли – выпрямись. Приходилось соответствовать.

Общество женщин во все времена, в конце концов, находит для себя довольно короткую дистанцию. Когда можно обняться, посидеть касаясь боками, поцеловаться при встрече. Все это здесь поощрялось, не рассматривалось странным.

К тому же, община постепенно присматривалась и примеривалась к новому включению. Люди со своим любопытством во все времена остаются собой. Особенно совсем юные, дети. Вернула ее в этот мир девочка по имени Аса. Кто знает, может дочка Сара. На фоне всех привычных для здешнего слуха Млав, Милен, Ирей, Аса звучало экзотично.

Усадьба называлась Дом детей. Населена была множеством девочек и девушек разных возрастов. От 7 до 25 лет. Тридцать душ, по словам Ратны. Принято было, чтоб дочки жили отдельно от родителей, в обществе учителей. Учителями, сколько можно понять, были люди жреческой варны. В основном женщины, но были и мужчины. Дикий, довольно-таки, обычай. Но если вспомнить, что в семьях античных и средневековых правителей детей (порой обоего пола) вели воспитатели, в домах которых дети жили, то понять можно. Эту же традицию сохраняла даже древняя знать в ее времена. Может, боялись вырастить из потомства мажоров?

Она очень мало знала об этом мире. Его традициях, называемых здесь ряды, о взаимоотношениях людей. Приходилось приглядываться, прислушиваться и сопоставлять факты. Слова Ратны не всегда можно было понять, некоторые повороты смахивали на рекламный копирайт. Да, промытым мозгам требуется дозированная информация. Но жизнь, она продолжалась и являла себя неожиданно. Суровое детство без мамы и папы не слишком печалило маленьких обитателей Дома детей. Девчонки носились по двору, смеялись, шалили, собирались стайками и шушукались. В гостевую клеть, естественно, заглядывали. Совали розовые носы, убегали с визгом, если застигнут. Топот, смех, горящие любопытством глаза. Дети… Такие же, как и везде.

Что-то будет дальше…

Ратна. Мета вторая

– Здравствуй, Невзор!

– И тебе здравия, тата!

Кланяется. Высокий, кряжистый. Все шесть локтей в нем, как в воине. Толстая бурая коса сползает на грудь.

– Как ты?

– Плохо, мати. Видишь ведь.

Жрецам врать не принято. Все равно узнают. Не секрет для меня его горе. Жена умерла. Вернее не умерла… Выбрала смерть.

Как ведется, женили его в молодые годы на той, что многое должна была открыть в женской природе… И открыла…

Матерью была. Женой правой руки. Но неизвестно с Вайкунх или из Поталы была ее тяга. Болезненная тяга к тому, что дает материнство.

Так бывает, что соки плоти, сопровождающие всплески бытия, выделяются у человека слишком обильно. Гнев, близость, вынашивание плода несут невыразимую сладость, заставляют терять разум и меру. Это помогает забыть жизнь со всеми ее тяготами, дает заглянуть за грань зримого мира. Беда, если это только тяга забыться, получить то, что жаждет от жизни зверь…

Из трех естественных Ра – Ксатры, Тантры и Матры, Матра – самая опасная. Чтобы выносить и родить дитя природа дает наисладчайшую отраву. Женщина теряет в ней себя, забывает о людском. Беснуется в ней самка, жаждущая сладкого забытья. Хочет сбежать туда от людского. И два года, пока носит и кормит – слепа и довольна, живет чужой жизнью…

Природа хитра, если дала женщине забыться в этом – идет до конца, пока плоть полностью не обветшает, извергнув десяток детей. Меж тем, старшие остаются без материнского тепла. К ним просто теряют интерес, едва они начинают ходить и говорить.

Но что хорошо для зверя, не годится людям. Одержимые звериной Матрой порой неизлечимы. Не спасает даже уход во тьму. Если намерены жить в этом мороке дальше – им дают выбор – вспомнить о себе, либо вкусить счастье еще один, последний раз. Жена Невзора, Ида, о себе вспомнить не захотела.

Да, боролась с собой, да, пыталась сделать свою одержимость входом в иные миры… Но все тщетно. Любая боль, любой страх заставляли ее, закрыв глаза, страстно мечтать о счастливых временах забвенья. Таковы вайшьи, люди земли. Беда, если тело возьмет в них верх над духом.

Любой людской социум – это еще и про количество. Порой людские сообщества губила слишком легкая жизнь, подразумеваюшая возможность отказаться от деторождения, ровно как обязывающая к чрезмерному изобилию потомства… Не будем говорить и о толпах чужаков, ломающих строй жизни, истощающих ресурсы земли, куда они вторглись… Это мера, которая господин, которую так трудно понять зверю в нас…

– Я со скорбным даром, Невзор.

Склоняет голову, протягивает широкую черную ладонь. Ощутив тяжесть мошны с дарами, усмехается, встряхивает головой.

– Вон оно как… Не ждал…

Узнает кузнец свое изделие даже в слоях ткани и кожи. Осторожно кладет на стол, разворачивает.

– Один из моих лучших.

Тесак по имени Кара поблескивает в отсветах горна.

– Упокой его боги. Храбрый был витязь, веселый… Думал заживется.

Разглядывает на свет Нагу. Осторожно ведет пальцем по лезвию.

– Ишь, ведь! Змеиное искусство! Поменялись, значит… Побратимы.

Со стуком кладет клинок на стол. Махает рукой – да ну его все к бесу! Бредет прихрамывая к ларю, что в углу кузницы. Из-под крышки – блеск металла. Осиротев, клинок возвращается к истоку… Целый ларь…

Впрочем, о чем я?

– Может вернутся? Братья-то? Тата?

Хитрый этот Невзор. Глядит искоса, глаз прищуря. Кузнецам многое знать дано…

– Не вижу пока, Невзор. Их выбор.

– И то… Кто знает, что боги выберут…

Этакое чучело! Все знает! Даже любопытно его разглядеть, медведя. Такой вот, представьте. А я тут его утешать пришла…

– Не грусти, Невзор, скоро твоя жизнь изменится. И тебе придется выбор делать.

Молчит, глазом косит, ус еле заметно поднимает ухмылка.

– Как скажешь, тата. Тебе видней.

Глава 2

Лина. Обстоятельство третье

Ратна, должно быть, была занятым человеком. Шутка ли – такое хозяйство. Детей – тридцать душ. Жрецов – человек десять. Она – одна из жрецов.

Поросль молодая, естественно, требует внимания, питания и развлечений. Едва оставишь без присмотра – набедокурят. И не важно, что девочки. Девочки порой такое творят…

Но едва наступало утро – Ратна тут как тут. Порой, глядя на нее, приходила странная мысль, что шефство над гостьей для нее совсем не навязанное бремя. Ей интересно. Не столько с пришлым человеком, сколько с новым своим статусом. Он ее радовал. Судите сами – с детьми приходится надувать щеки, казаться старшей, сильной и важной, с коллегами – соблюдать субординацию. А здесь, с персонажем из ниоткуда, можно показывать себя любой, под настроение. Побыть подругой, ребенком, сомневающимся в себе, задающим нескромные вопросы, взрослым.

Статус «жрец», все-таки, обязывает, тем более что Ратна принадлежала к течению сайбов. Деятелей весьма суровых. Хозяином их душ был беспощадный Сиб, олицетворение разума, стремящегося к свободе. Соответственно, все, что этой свободе препятствовало, как-то: плотские страсти, утехи и самооправдания, беспощадно отметалось. Сайбы были экстремистами и аскетами, и в деяниях своих далеко могли зайти. И с ними, представьте, нежная, смешливая Ратна…

Но вид ее говорил сам за себя. Короткие волосы, конечно, могли свидетельствовать об отрицании цели деяния, когда корыстные цели и славу человек принципиально отвергает. Но у женщин короткая прическа была несомненным выбором пути Сиба. Вайснави носили длинные волосы…

Но даже если ты какой-то отмороженный экстремист, а кто ее, эту Ратну, знает, наступает момент, когда хочется собрать детское выражение лица, пустить слезу и ощутить большую, теплую руку на макушке. Поверьте, такой момент рано или поздно наступает… У всех…

Хочется родительского тепла, участия, утешения, даже если ты сам отец или мать всея вежды и слабым не можешь быть по определению. Тем более, если на другом конце провода понимают о чем ты, сочувствуют… И если ластишься – обнимут, поцелуют в макушку, примутся говорить добрые, глупые слова.

Может действительно – в попу не доцеловали, по головке не догладили, слишком рано кинули в жизнь, понадеявшись, что сильная?

Тем более, что детско-родительские отношения здесь странные царили. Родительское тепло, ведь оно какое, в привычном понимании – старики умиляются, сюсюкают, пускают слюни, молодь все терпеливо сносит, для того, чтобы потом отметить про себя: «Да, счастье в детстве, оно, наверное, было…». Все это незамысловатое звериное удовольствие… И бог бы с ним, с тем, что старшие ничего не сделали, чтоб деть вырос в благополучного взрослого человека…

Здесь, в доме детей, делали… Очень внимательно следили чтоб отрос. Каждый. Какие тут стариковские сопли… Технология.

Девочки, жившие в доме детей, были для своих семей «отрезанный ломоть». И состояние это начиналось с пяти лет. Может там, в семьях, с младенцами, они и сюсюкают. Здесь же дите понимается отдельной самодостаточной личностью (на минутку – с пяти лет), уже вполне достойной почтительного «ста» и поклона. Вот так.

Что-то у них было поздно. Например, взрослели только к 25 годам. А что-то уж слишком рано, не по-людски.

Доводилось наблюдать в оконные щели… Это вот, приходят к десятилетней дочери мама с папой, приходят, причем, не издалека, а из усадьбы в двадцати километрах. Но это песня – при полном параде, увешанные золотом. Даже у мужчины золотая серьга в ухе. В общем, упакованы на все 100, аки боги. Местные дамы редко красятся, но если уж навели себе жестокие брови, красные круги на щеках и губки бантиком – все, официальное событие происходит, не до шуток.

И девчонка при параде. Все утро, наверное, прихорашивалась. И тебе сережки в ушах, и нарядная одежка, и круги красные на щеках, как у мамы. Официоз такой – вручение верительных грамот. Сейчас, вот-вот, гимн грянет. Поклоны, низкие гортанные голоса, чтоб звучало со значением. Пришли проведать, гостинцы принесли. Господи…

Раз довелось вообще драму наблюдать. Видимо, официальный визит к некоему знаменательному событию (девочке на вид лет 12). Догадаться, впрочем, не трудно – в поневу вскочила, изменила статус в роду… И тут, понятно, одних поклонов и прочувствованных слов недостаточно, надо петь. Как они умеют – жуткими утробными голосами. Смахивает на народное пение, только в каком-то, уже совсем пугающем варианте. Девчонка вполне осмысленно отвечает, примерно тем же манером. Пропели полчаса. Революция, по-видимому, свершилась, как в старом анекдоте, дальше – дискотека. Народ расслабился, принял позицию «вольно», ребенка по голове погладил и дары вручил (одежду и гостинцы). Вот такая семейная идиллия…

К слову о гостинцах. Многие их трапезы, то есть совместное преломление хлеба, было весьма значимой мистерией. Своего рода, комфортным подключением низких вибраций. Пища полагалась обрядовая, очень жестко обозначенный набор продуктов. Выглядело как плошка сладкой каши (в тряпице приносили). Если пионерлагерь вспомнить – конфеты, апельсины, печеньки. Сугубо для удовольствия. Удовольствия… Не смешите. Духовное наставление чаду, воспитательный акт, с оттенком кланового посвящение (вроде приема в пионеры). Порой даже угощались все. Развязывали тряпицу на морозе градусов в 20 и черпали оттуда по очереди с серьезными лицами. Глотанули, поклонились в пояс, этак с выпрастыванием руки, как в былине какой-нибудь. И все у них нормально, довольны. Вот такие гостинцы, знаете ли…

Да, спонтанности никакой. Даже жалко детей. Такие маленькие тетеньки – солидные, серьезные, знают как надо, какое слово молвить, как в каких случаях себя вести. Шаг вправо, шаг влево – мир рухнет. Как у них всегда. И бредет горемыка со своей плошкой в дом. Маленькая, понурая, даже не оглядывается на родителей. Можно так жить?

Может, они потом где-нибудь общаются. Неофициально. И там можно обниматься, шалить, галдеть…

Бедняга Ратна. У нее было такое же детство. Может быть, к вольному, непредсказуемому бытию стремилась она в клети для гостей. Чтоб не надо каждый шаг контролировать? Вопросы… И какие-то невеселые. Порой Ратна вела себя по-детски, видеть подобное сердце сжималось… Все лезла на глаза, пыталась развлечь, удивить…

Хотя, игнорировать такую невозможно. Как всякий красивый человек мгновенно становилась центром композиции. Это вот, как она ходила, поворачивала голову, жестикулировала – глаз не оторвать. Спектакль!

И если учесть, Что Норма Джинн Бейкер, там в 20 веке, была во многом искусственной конструкцией. Следствием своего маниакального желания быть красивой и любимой… Прямо как Сар… То Норма Джинн из 31 века до н. э напоминала увесистый золотой перстень. Литой, тяжелый, абсолютно натуральный, завалявшийся случайно среди бижутерии. Вот такая…

Натуральная платиновая блондинка. Со всей своей ледяной красотой не помещающаяся в образ девушки пин-ап, как взрослый не помещается в распашонку. Другое здесь было, на порядок выше – удивительное, почти божественное, чрезвычайно заманчивое, грациозное женское существо. Можно часами любоваться, не теряя интереса. Каждую черту рассматривать.

Впрочем, обитатели местные удивляли всегда. Тех же воинов вспомнить. Чудовища просто… Но там, в этой страшной форме, являл себя весь блеск человеческой природы – и ум, и великий дух, и самоирония. Ратна была той же гранью Вайкунтх.

Если вспомнить не игровые фотографии Нормы Джинн последних лет жизни – не юная, усталая, вполне обыкновенных пропорций женщина. Но… Она была гениальной актрисой, точнее гениальной моделью, умеющей быть богиней на фото. Та, кем она хотела казаться, ходила теперь рядом. Настоящая северная богиня, оригинал… С молочно-белой, гладкой кожей, с удивительной совершенной формой груди, с тонкой талией. Двадцатилетняя дева, живая и свежая.

От которой можно реально сойти с ума и удариться во все тяжкие… И вот вопрос такой интересный, что она делает в детском саду? Такой даме есть до детей дело, и до какой степени? Ведь материнство, все присущие ему сопли, слезы и вздохи – совсем не ее увлечения. Скучно ей, поди. Хочется жизни, блестящих взглядов, приключений известного рода…

Да и я-то сама, что тут делаю? Приволокли из последних времен какую-то жуткую тварь и возле детей поселили… Может дети – последние, кому надлежит выжить? Но против природы, как то… Опять вопросы и опять невеселые…

Однажды речь зашла о Норме Джин. Рассказывать пришлось на пальцах, как пятилетнему, кто она такая и почему в культуре считается значимой величиной. На том конце провода хлопали снежными ресницами, имели вытянувшееся, глуповатое лицо и приоткрытый рот.

Сперва Ратна не понимала до конца, о чем речь, внимательно разглядывала нечто над макушкой и за ушами, как они любят, даже вскочила и сделала пару шагов назад, наверное, чтоб обозреть композицию целиком. Рассмеялась, махнула рукой – какие, мол, глупости и выдала:

– Она – мурти, как и я!

– Кто?

– Мурти. Тело, вмещающее дух богини.

– Аватар что ли?

– Нет, мурти – другое. Так богиня являет черты своей формы, меняя изначальную оболочку. Чтоб знали.

– А… И что же это за богиня?

– Анахита. Матар… Мой дух.

Ратна приложила руку к груди. Мурти, сколько помнилось – статуя божества. Действительно форма, которой стремятся придать все черты портретируемого. Получается янтра, предмет воздействующий на психику, даже на материю, могущественная, магическая штука. К слову о чудотворных иконах… Но вот, это «матар» настораживает. Как то до боли знакомо, только там, в прошлом, был «патар». Древний человек, хозяин Сара…

Присев рядом на лавку, Ратна взгрустнула, понурилась, опершись рукой о резные доски.

– Жаль ее. Перед глазами у тебя стоит образ, виден… Надорвалась, сожгла ее мати… У меня-то не всегда хватает сил быть ее формой…

Вот так. А кому, спрашивается, воспитывать девочек, как не ей? Кто может им рассказать, какая она, женственность? Сколько дает и сколько отбирает? Им, маленьким эгоисткам, отчасти мальчишкам, еще не прикоснувшимся к собственной женской силе, полезно послушать Ратну.

Тем более, что живущие в этом доме – вайшьи по варне. Люди творчества. Те самые матерые бабы, что складывают их земледельческие общины. Следят за землей и животными, держат дома, детей рожают и растят. Соль земли…

Тут уж слабину давать нельзя. На таких, как они, свод стоит. И о своей женской силе они должны знать все…

Невзор. Мета первая

Никто он нее зла не видел, от Иды… Красива, дородна, почтительна. Только, вот, ощущаешь себя подле нее, как сынишка мой, Бима, досадной помехой. Преградой на пути к ее новой любви. В которой она вся, без остатка, погибни весь мир.

Вот сейчас, перекинется парой слов, макушку потреплет и туда, к младенцу… Долг выполнила, а теперь счастье. Трудно осознавать себя долгом, по настоящему нужным раз в пару-тройку лет, чтобы новое счастье зародить… А остальное время как не с тобой, поверх смотрят.

Спросил однажды у старшего:

– Адхира, ты пастырь вежды, всех видишь. Зачем женил меня на Иде?

Приезжают порой к жрецам искать истины…

– Нечто не видишь, что не нужен ей муж, кто угодно способен счастье дать?

– Она тебе нужна.

Ста как всегда спокоен, улыбкой встречает гнев и слезы.

– Зачем?

– Чтоб со стороны себя увидеть и понять, как страсть уродует. Узнаешь потом… Да и сейчас уже видишь. Что, не прав?

– Прав, ста…

И то… Головой только покачаешь. Вспомнишь – одно время едва не запил с тоски. Есть такие травы, что дают забвенье. Легче становится. Вопросы горькие в голову не лезут…

Пришел однажды домой, едва на ногах держусь – гляжу Бима в углу притаился, глазами сверкает, боится. Всего боится, не смеет к Иде с дитем подойти. Понял тогда – нельзя мне, сгублю мальца.

С тех пор малой на мне и жил. В кузницу на весь день, к трапезе, потом в постель, рядом, под бок. Оттаял. Только все спрашивал:

– А мамка когда придет?

– Что тебе мамка?

– Пахнет от нее вкусно – молоком, кутьей. А от тебя все гарью.

Вот так… Спросил у Иды:

– Пошто так рано понесла? Нужна ведь ты мальцу, три лета ему всего.

Головой тряхнула.

– А обо мне кто подумал?

Дулась, младенца трясла, тот даже расплакался. Как успокоила – оттаяла, утихла, прядь за ухо убрала.

– Младенчика страсть хотелось. Хоть раз еще вдохнуть, как они пахнут.

Глаза даже прикрыла. Понял тогда отчетливо – добром не кончит. Не осталось в ней человека…

Лина. Обстоятельство четвертое

Медленно тек срок принятия и постепенно подошел к концу. Мир, который ее теперь вмещал, полагал гостью человеком, тяготеющим к жреческой варне, связанной с миром жрецов. Это был некий пункт против абсолютного отторжения. Жрецов считали людьми со странностями, потусторонними такими, сущностями… И делали на это обстоятельство поправку. Посему любопытство проявляли деликатно, без навязчивости. Но… Но люди всегда остаются собой. Это любопытные существа. Любопытные просто в силу своей природы. Знать – значит жить…

Выражалось это в действиях отдельных нетерпеливцев. Не только детей – взрослых. Живым воображением и любопытством отличались здесь не только младшие. И не только дети норовили просунуть в щелку нос. До того, что поведение некоторых можно обозначить словом «повадился».

Сны странные снились. Будто совершенно реально приходили в клеть люди, беседовали о чем-то, спрашивали, разглядывали удивленно… Некоторые наведывались много раз. И порой казалось, что любопытные носы, мелькающие в дверях, формы имели знакомые. Узнавались из снов, странных видений, в которые падала порой от переутомления. Слабость от долгого сна все еще накатывала. Порой это было знакомое ощущение раздвоения, будто смотришь с двух точек зрения. Что это такое – из прошлой жизни хорошо помнилось… Порой мелькала клетчатая юбка той, другой, Лины. Мнилось, что двойник сидит в углу, смотрит, будто силится что-то сказать…

Но, даже помимо снов, было постоянное ощущение, что смотрят в спину, что за стеной кто-то присутствует. Просто стоит часами, порой шумит и возится, порой прожигает взглядом, изучая неким внутренним зрением во всех деталях. Самое простое объяснение – после комы крыша не в порядке. Чудились тени, людские силуэты по углам. Этот «Солярис» к ней примеривался, легонько пробовал на зуб, морочил, изучал… Могучий коллективный разум местной общины, ясновидящий и яснознающий, вполне способный не ощущать в своем любопытстве преграды стен…

Да, великолепное, но заключение. Состояние не напоминало гощение, скорее уж, бытие подопытного животного. Загнали в лабиринт и изучают, благожелательно, с любопытством, но зорко. Не забалуешь.

Все от ума. От холодного, бесстрастного разума… Вернувшийся зверь, в какой бы грязи не изводился, через минуту уж трется о бока сородичей, облизывается с ними. Местные же знают, что впечатление растворяется на третий день, чувство на девятый, а мысль – на сороковой…

А если ты – какая-то левая, абсолютно чужая хрень, то что? Сколько месяцев надо, чтобы тебя переварить? Или лет…

***

Вопросы вопросами, но однажды токи светил меняются. Боялась она очень, что жизнь местная окажется много примитивней и глупей, чем ожидалось. И, признаться, сознание как-то сопротивлялось началу нового цикла, уронило все в тело, как привыкло. И шарахалось оно, горемычное, делало кучу навязчивых, неловких движений, бесило всем этим невыразимо. Как маленький копуша, которого заставляет замирать страх перемен, глубинная неготовность к ним…