Первые искры

Вскоре они увидели стадо. Десятки могучих, темных тел мирно паслись на открытом лугу, еще не подозревая об опасности. Они были на расстоянии одного быстрого броска. Мускулы Торка напряглись, он присел еще ниже, готовясь к рывку. Он уже подавал тихий гортанный знак, готовясь к атаке, когда в этот момент Зор подбегает к нему и отчаянно пытается вмешаться. Это было самое сложное из его открытий. Огонь был видим. Твердость дерева была осязаема. Но ветер… он был ничем. Пустотой, которая двигала траву. И сейчас Зору нужно было объяснить эту пустоту.

Он не может сказать словами. Он использует язык тела. Он указывает на стадо. Затем он указывает на свои ноздри и делает преувеличенный "вдыхающий" жест. Потом он указывает на колышущуюся траву. Он срывает пучок сухой травы, подбрасывает его и показывает, как ветер уносит травинки прямо к антилопам. Он пытается связать воедино невидимую причину (их запах, несомый ветром) и видимое следствие (паника стада). И, наконец, он делает широкий, обходящий жест, показывая, что нужно сделать большой крюк и зайти на стадо против ветра. Его послание ясно: "Они нас учуют! Нужно обойти!"

Торк смотрит на него с нескрываемым раздражением. Он видит лишь странный танец и игру с травой. Что этот щенок, пропахший дымом, понимает в охоте? Он, Торк, привел их сюда. Добыча прямо перед ними. Обходить – значит терять время, рисковать, что стадо уйдет само по себе. В предложении Зора он увидел не мудрый совет, а трусость, нежелание вступать в прямой, честный бой. Это был очередной вызов его авторитету как вожака. Он с силой оттолкнул Зора и издал короткий, яростный рык, который означал одно: «Делаем по-моему!»

Торк подал сигнал к атаке. Охотники, как три тени, сорвались с места и бесшумно бросились к стаду. Первые несколько мгновений все шло идеально. Они стремительно сокращали дистанцию, их тела были натянуты, как тетива.

Но ветер сделал свое дело.

Одна из антилоп, стоявшая чуть поодаль и исполнявшая роль стража, внезапно вскинула свою большую голову. Ее ноздри тревожно затрепетали, она поймала в воздухе чужой, опасный запах – запах хищника, запах человека. Она издала резкий, панический, лающий крик.

Это было как искра в сухой траве. В одно мгновение мирное стадо превратилось в хаотичную, ревущую лавину из мышц, рогов и копыт. Животные сорвались с места и понеслись прочь, поднимая за собой тучи рыжей пыли. Охотники, застигнутые врасплох этой внезапной реакцией, успели метнуть свои копья, но дистанция уже была слишком велика. Древки пролетели по воздуху и беспомощно упали, не достигнув цели, или бессильно отскочили от уносящихся прочь мощных спин.

Через несколько секунд все было кончено. Стадо исчезло вдали. Саванна опустела. На месте, где только что была еда на много дней, остались лишь примятая трава, запах паники и давящая тишина.

Охотники стояли посреди опустевшего луга, тяжело дыша от бесполезного рывка. Тишина давила. Она была тяжелее, чем рев саблезубого тигра. Каждый из них понимал, что произошло. Они видели жест Зора. Они видели пренебрежение Торка. И теперь они видели результат.

Торк стоял, сжимая в руке бесполезное копье. Его лицо было неподвижной маской ярости, но эта ярость была направлена не на Зора, а на весь мир, на антилоп, на предательский ветер. И где-то очень глубоко внутри – на самого себя, хотя он никогда бы в этом не признался. Он проиграл не из-за недостатка силы, а из-за недостатка ума. И это было в тысячу раз унизительнее.

Зор молчал. Он не смотрел на Торка с упреком или торжеством. Ему не нужно было ничего говорить. Провал говорил сам за себя. Он просто смотрел на пустой горизонт, туда, где растаяло облако пыли.

Молча, с поникшими головами, охотники повернули назад. Они возвращались в лагерь с пустыми руками. И тяжесть этого поражения ложилась на плечи одного Торка. Он не просто не принес еды. Он проигнорировал знание, и это привело к провалу. Раскол между силой и разумом, начавшийся у костра, теперь превратился в пропасть прямо посреди саванны.

Глава 63: Глиняная Кожа

День был жарким, и неподвижный воздух в расщелине стал душным. Пыль, поднимаемая случайным движением, висела в свете, проникавшем в их убежище. Малыш Лии, лежавший на старой, вытертой шкуре, начал хныкать. Это был не крик голода или боли, а тихий, жалобный, непрерывный плач жажды. Лиа подошла к нему, коснулась его сухого горячего лобика. Ему нужна была вода.

Ручей с его прохладной, живительной влагой был всего в сотне шагов. Но эти сто шагов были вечной проблемой. Лиа подошла к воде, опустила руки в прохладный поток и зачерпнула полные ладони. Пока она несла их обратно, делая быстрые, осторожные шаги, вода утекала сквозь пальцы, оставляя на камнях темные, быстро испаряющиеся пятна. К тому моменту, как она дошла до ребенка, в ее ладонях осталось всего несколько капель, которых едва хватило, чтобы смочить его потрескавшиеся губы. Она попробовала снова, используя большой, прочный на вид лист лопуха, но он намок, отяжелел и порвался на полпути, выплеснув драгоценную ношу на раскаленную землю.

Эта простая, ежедневная проблема была источником ее постоянного, тихого отчаяния. Зор был занят своими «огненными камнями», оттачивая свое умение. Торк и другие самцы отдыхали в тени, сохраняя силы для охоты. Никому не было дела до того, как трудно принести воды для ребенка. Это была ее забота, ее проблема. И ее вечная, бессильная борьба с дырявыми ладонями.

Возвращаясь от ручья в очередной раз, расстроенная и с пустыми руками, Лиа споткнулась о что-то твердое у края старого, остывшего кострища. Она посмотрела вниз. Из серого пепла торчал красновато-коричневый, изогнутый обломок. Это был кусок того самого глиняного «гнезда», которое они когда-то лепили вместе с Зором в отчаянной попытке перенести угли.

Она подняла его. Глина давно должна была высохнуть и рассыпаться в пыль или, намокнув под дождем, снова превратиться в грязь. Но этот обломок был другим. Он был твердым, как камень. Она постучала по нему ногтем, и он издал сухой, глухой звук. Она вспомнила, как то «гнездо» треснуло от жара, как они посчитали его неудачным.

Но сейчас, держа в руке этот каменный осколок, Лиа думала о другом. Она смотрела не на трещины. Она смотрела на то, что осталось между ними. Огонь не просто испортил глину. Он изменил ее. Он дал ей новую, прочную кожу, которая не боялась воды. В ее голове, медленно и неуверенно, зародилась мысль. Что, если сделать из глины не «гнездо» для огня, а «гнездо» для воды?

Движимая этой новой, смутной идеей, Лиа пошла к берегу ручья, где была вязкая, жирная глина. Это был ее собственный, тихий эксперимент. Она набрала ком влажной земли. Ее пальцы, привыкшие к поиску кореньев и ягод, к ощупыванию земли, начали интуитивно мять и формировать глину.

Это была неловкая, кропотливая работа. Она не пыталась создать что-то красивое. Она просто пыталась повторить форму своих сложенных ладоней, но сделать их прочными и постоянными. Она вылепила толстостенную, кривобокую чашу – неуклюжую, асимметричную, но цельную. Она разгладила внутреннюю поверхность, как могла, оставляя на ней отпечатки своих пальцев и линии ладоней. Готовая миска была тяжелой и хрупкой от влаги. Лиа отнесла ее в укромный уголок расщелины, чтобы она подсохла на солнце, подальше от любопытных глаз. Она не хотела насмешек, если ее затея провалится. Но когда она попыталась поднять высохшую миску, та рассыпалась в серую пыль прямо у нее в руках.

Она попробовала снова, на этот раз добавив в глину сухой травы, как птицы делают в своих гнездах. Эта миска была прочнее, но когда Лиа, пытаясь ускорить процесс, положила ее слишком близко к огню, она с громким треском лопнула, разлетевшись на куски.

Лишь на третий раз, после многих дней наблюдений и неудач, она нашла верный путь. Она долго мяла глину, вымешивая ее до идеальной консистенции. Она вылепила миску и дала ей высохнуть в тени, медленно, в течение нескольких дней.

Вечером, когда группа насытилась остатками еды и улеглась вокруг большого костра, Лиа дождалась своего момента. Все были заняты собой: кто-то дремал, кто-то выискивал паразитов в шерсти соседа, подростки тихо возились в стороне. Никто не обращал на нее внимания.

Ее миска, простояв весь день на солнце, подсохла до состояния твердой, серой кожи. Она была прохладной и гладкой на ощупь.

Она взяла свое творение. Ее сердце колотилось от смеси страха и надежды. Она подошла к костру. Она не поставила миску прямо на раскаленные угли – инстинкт подсказывал ей, что резкая перемена убьет ее детище. Вместо этого она нашла место на внешнем кольце очага, где камни были очень горячими от жара, но уже не светились красным. Она осторожно поставила миску туда, давая ей привыкнуть к теплу.

Она вернулась на свое место, но не спала. Она наблюдала. Спустя долгое время, когда все уже дремали, она взяла длинную палку и осторожно подвинула миску чуть ближе к краю угольного ложа. Затем, спустя еще час, еще ближе. Она не знала слова "нагрев", но она чувствовала его суть. Она медленно, шаг за шагом, вводила свое творение в мир огня.

Именно в тот момент, когда миска оказалась у самого края тлеющих углей, в полной тишине раздался тихий, острый щелчок. Лиа вздрогнула. Ее сердце сжалось – треснула. Она не знала, хорошо это или плохо. Она просто замерла, ожидая, что миска развалится на куски. Но та стояла, целая, лишь теперь с тайной раной внутри.

Вскоре по лагерю пополз новый, ни на что не похожий запах. Он смешивался с привычным ароматом древесного дыма, но был другим – острым, сухим, запахом горячего камня и пыли, с легкой примесью чего-то еще, неуловимого, как будто сама земля выдыхала свой дух под натиском огня.

Лиа оставила ее так до утра, отдав на милость остывающему жару.

На рассвете, когда костер почти погас, Лиа была первой на ногах. Она подошла к остывающему пеплу. Ее миска все еще стояла там. Она была неровного, кирпичного цвета, и по ее поверхности, как паутина, разбегались тонкие темные трещинки. На первый взгляд – неудача.

Она с опаской дотронулась до нее палкой, отодвигая от углей. Миска была горячей. Когда она немного остыла, Лиа взяла ее в руки. Она была удивительно легкой и твердой. Она постучала по ней, как по тому старому осколку. Тот же глухой, каменный звук. Она надавила пальцем на стенку. Глина не поддалась. Она была твердой.

С замиранием сердца Лиа отнесла свою треснувшую миску к ручью. Она опустила ее в воду и наполнила. И – чудо! – сквозь тонкие трещинки начали просачиваться медленные, тонкие струйки воды, но миска не размокла. Она не превратилась в грязь. Она держала форму. Она держала воду, пусть и не идеально.

Лиа вылила воду и снова наполнила ее. Она смотрела на свое творение – нелепое, треснувшее, но работающее. Это был не провал. Это был первый шаг. Огонь дал ее глиняным ладоням новую кожу. Каменную кожу.

Она принесла свою находку в центр лагеря. Она подошла к своему Малышу и, придерживая миску, дала ему напиться. Он жадно припал к краю сосуда, и впервые вода не утекла сквозь пальцы его матери. Он пил долго, утоляя жажду. Эта простая сцена – ребенок, пьющий из рукотворного сосуда, – была более красноречива, чем любой звук.

Зор, наблюдавший за этим, отложил свою работу. Он подошел ближе, его взгляд был полон не простого любопытства, а глубокого, аналитического интереса. Он взял у Лии пустую миску, когда та напоила ребенка. Он повертел ее в руках, провел пальцем по твердой, шероховатой поверхности, постучал по ней костяшкой пальца, прислушиваясь к глухому, каменному звуку. Он посмотрел на трещинки, потом на след от огня на боку. Он не видел просто миску. Он видел продолжение своего собственного открытия. Он видел, как огонь меняет мир не только через разрушение (сжигание) или упрочнение (закалка дерева), но и через созидание, превращая мягкую грязь в твердый камень. Он посмотрел на Лию с новым, глубоким уважением. Она не просто подражала ему. Она мыслила.

Реакция Торка была иной. Он бросил на странный предмет и суету вокруг него короткий, пренебрежительный взгляд. Какая-то грязная, треснувшая плошка. Какая в ней польза? Она не убьет зверя. Ей нельзя драться. Она не сделает его сильнее. Он фыркнул, видя в этом очередную бесполезную игру, вроде тех, что затевали дети с тенями. Его мир состоял из мяса, крови, силы и острых копий. Этот кривой кусок обожженной глины не имел в его мире никакой ценности. Он отвернулся, давая понять свое полное равнодушие.

Так открытие Лии сразу нашло свое место в новом порядке. Для нее и других самок это было величайшее благо, облегчающее быт и заботу о детях. Для Зора – еще один ключ к пониманию мира и силы огня. А для Торка и его приверженцев – ничего не значащая безделушка. И этот раскол в восприятии ценностей был не менее глубок, чем раскол в борьбе за лидерство.

Лиа же просто снова наполнила свою миску водой и поставила ее в тень рядом с лежбищем своего ребенка. Она была счастлива. Это была ее нить, ее собственное, тихое открытие, рожденное из любви и жажды.

Глава 64: Работа в Ночи

Вечерняя трапеза окончена. Остатки костей были брошены в огонь, где они лениво трещали и вспыхивали, посылая в темноту снопы искр. Группа была насыщена, и впервые в их долгой, полной лишений истории, в расщелине наступило странное, непривычное состояние. Ночь еще не была глубокой, но делать, казалось бы, было нечего.

Наступало время, которое на протяжении бесчисленных поколений было синонимом ужаса. Время, когда мир принадлежал не им, а тем, кто видел во тьме, кто охотился по запаху. Раньше это означало одно: сбиться в дрожащую кучу, замереть, превратиться в камень и молиться, чтобы тебя не нашли. Ночь была не частью жизни, а ее приостановкой, ежедневной маленькой смертью, наполненной страхом. Теперь же они сидели в широком, теплом круге света от костра. Дети спали. Взрослые отдыхали. Ночь все еще была снаружи, но она больше не могла дотянуться до них. И в этой отвоеванной у тьмы территории родилась новая, непривычная тишина бездействия.

У них появилось свободное время, и они не знали, что с ним делать. Торк, как обычно, сидел в тени, его массивная фигура была сгустком мрачного недовольства. Он презирал эту новую праздность. Для него время всегда делилось на охоту, еду, драку и сон. Эта странная пауза в центре ночи казалась ему противоестественной, знаком слабости.

Но Зор не мог сидеть без дела. Его разум и руки всегда искали занятие. Праздность для него была не отдыхом, а пустотой, которую хотелось чем-то заполнить. Его взгляд упал на груду инструментов, сваленных у стены пещеры. Он заметил свое любимое кремневое рубило – его рабочий край был выщерблен и затупился после долгого использования. Раньше он бы бросил его там до утра, до появления дневного света, без которого тонкая работа была невозможна.

Но теперь у него был свет.

Он встал, подошел к куче, выбрал свое рубило и еще один гладкий речной камень-отбойник. Он вернулся к огню и сел так, чтобы пламя хорошо освещало его работу. И в вечерней тишине раздались новые, неслыханные ранее звуки. Не треск поленьев, не рычание самцов, не плач детей. А четкий, ритмичный, осмысленный стук камня о камень.

Чик… чик… чик…

Это был звук созидания. Звук, который вторгался в ночь и заявлял, что она больше не принадлежит только страху и сну.

Сначала на Зора никто не обращал внимания. Но монотонный, целенаправленный стук притягивал любопытство. Первым отреагировал подросток, тот самый, что играл с тенями. Он подполз ближе, завороженно наблюдая, как из-под умелых ударов Зора отлетают мелкие чешуйки кремня, и край инструмента на его глазах снова становится острым и ровным.

Подросток посмотрел на свою собственную палку-копалку, конец которой треснул во время утренних поисков кореньев. Движимый внезапным порывом, он взял ее, нашел острый осколок и, неуклюже подражая Зору, попытался соскоблить поврежденную часть и заострить ее заново. Его движения были неловки, он несколько раз поранил себе руки, но был полностью поглощен процессом. Свет огня позволял ему видеть то, что он делает. Впервые ночь становилась для него временем не только страха или игры, но и учебы.

Гром, второй по силе охотник после Торка, наблюдал за этой сценой с хмурым видом. Он был практиком. Его не интересовали игры с тенями или странное любопытство Зора. Его интересовала только эффективность его копья. Он взял свое оружие, которое бросил после охоты, и при свете огня заметил, что жилы, крепящие каменный наконечник к древку, ослабли и разлохматились.

Он посмотрел на Зора, который уже закончил с рубилом и теперь молча наблюдал за работой подростка. Гром колебался. Работа ночью казалась ему странной, пустой тратой сил. Но мысль о том, что завтра на охоте его наконечник может отвалиться в решающий момент, перевесила. С недовольным ворчанием он поднялся, взял свое копье, моток запасных жил и сел в круг света. Он не смотрел на Зора. Он просто начал молча и методично перевязывать свое оружие, его мощные пальцы умело затягивали узлы.

Торк видел это из своей тени. И его ненависть стала глубже, холоднее. Зор не просто украл у него часть статуса. Он менял их мир. Он менял сам ритм дня и ночи. Он заставлял даже сильных воинов, таких как Гром, подчиняться его новому порядку, притягивая их к своему огню, как ночных мотыльков.

Когда первые серые лучи рассвета пробили мрак, ночные работники почувствовали усталость, но и странное удовлетворение. У входа в пещеру, на видном месте, лежал результат их ночного труда: идеально заточенное рубило Зора, отремонтированная палка-копалка подростка, копье Грома с туго затянутым, надежным наконечником и еще пара скребков, к работе над которыми, вдохновившись примером, присоединилась одна из самок.

Это был небольшой, но значительный арсенал. Когда Торк созвал охотников, произошло нечто новое. Не было нужды тратить драгоценное утреннее время на спешную починку оружия. Гром уже был готов. Другие самцы, видя это, быстро проверили свое снаряжение. Группа была готова к выходу на охоту гораздо раньше обычного.

Их продуктивность возросла. Они сэкономили время и свет. И каждый в группе, даже Торк, нехотя понимал это. Работа в ночи перестала быть странной причудой Зора. Она стала частью их новой, более эффективной жизни. Жизни, в которой день – для охоты, а ночь – для подготовки к ней.

Впервые в истории их вида день был не единственным временем для жизни. Они отвоевали у тьмы несколько часов. Они удлинили свой мир. И этот сдвиг в сознании, эта победа над древним страхом была, возможно, даже важнее, чем само закаленное копье или заточенный камень.

Глава 65: Угасание Старейшины

День начинался как обычно, но в самом сердце этого порядка зияла пустота. Костер, разожженный Зором, горел ровно и жарко, но самое почетное и теплое место у огня было занято живой тенью. Курр сидел там, сгорбившись, закутавшись в старую, потрепанную шкуру. Он больше не наблюдал за группой с мудрой усталостью правителя. Его глаза, даже когда были открыты, казались мутными, подернутыми молочной пеленой времени. Он смотрел не на соплеменников, а сквозь них, в прошлое, которое видел только он.

Его тело усохло. Кожа, задубевшая от солнца и ветров, обвисла на острых костях. Редкая седая шерсть казалась еще реже, открывая участки морщинистой, покрытой шрамами кожи. Его знаменитая палка, гладкая и отполированная десятилетиями использования, лежала рядом, но он все реже брал ее в руки. Иногда он просыпался от резкого звука, пытался что-то сказать хриплым, булькающим кашлем, но слова не формировались. Он указывал костлявым пальцем в никуда, на тени, которые видел только он, и издавал невнятное бормотание. Группа больше не искала в его жестах мудрости. Они видели лишь угасание. Он стал призраком у огня, который грел его старые кости, но уже не мог вернуть ему силу.

Авторитет Курра, державшийся на его памяти и опыте, таял на глазах. Раньше мелкие стычки между молодыми самцами за еду или право на спаривание пресекались одним его властным рыком или коротким ударом палки. Теперь же, когда двое подростков затеяли возню, которая быстро переросла в яростную драку с визгом и клочьями выдранной шерсти, Курр даже не шелохнулся.

Их разнял не он, а Торк. Он подошел, не спеша, но с весомостью скалы, и издал низкий, угрожающий рокот, идущий из самой глубины его груди. Драчуны мгновенно замерли и испуганно разбежались. Торк сделал это не из заботы о порядке, а чтобы продемонстрировать, кто теперь здесь настоящая, действующая сила. Он бросил короткий, торжествующий взгляд на Зора, как бы говоря: «Твой огонь не остановит драку. А мой кулак – да».

Власть, ранее сконцентрированная в одном человеке, рассыпалась, и ее осколки подбирали новые центры силы. Группа инстинктивно начала делиться на два лагеря. Это не был формальный выбор, а естественное притяжение, подобное тому, как вода находит два разных пути вниз по склону.

К Торку тянулись те, кто ценил старый порядок и понятную иерархию силы. Это были молодые, агрессивные самцы, видевшие в нем образец для подражания. Они подходили к нему, чтобы получить одобрение, делясь с ним мелкой добычей вроде ящерицы или змеи, подражали его уверенной походке и низкому рыку. Они были его свитой, его будущими лейтенантами. Их мир был прост: сильный правит, слабый подчиняется.

К Зору тянулись другие. Это была Лиа и большинство самок с детьми, для которых тепло огня и безопасность были важнее грубой силы. Это были подростки, завороженные его умениями – способностью рождать пламя из камня и делать дерево твердым. Это был Гром, прагматик, который понял, что хорошее оружие важнее лишнего куска мяса. Они не образовывали «свиту», они просто держались ближе к нему и его огню, создавая вокруг него защитное поле. Их мир был сложнее: знание давало безопасность, которая позволяла выжить всем, а не только сильнейшему.

Борьба за лидерство не выражалась в открытой схватке. Она проявлялась в ежедневных, почти незаметных действиях. Когда охотники возвращались с добычей, Торк демонстративно бросал лучший кусок не к ногам Курра, как делал бы раньше из уважения, а в центр своего круга самцов. Это было заявление: «Я кормлю тех, кто верен мне». Когда надвигалась гроза, и группа в страхе жалась друг к другу, Зор спокойно подбрасывал в костер больше дров, и яркое, уверенное пламя отгоняло первобытный ужас. Его действие говорило: «Мое знание сильнее вашего страха». Торк вел свою группу на тренировочную охоту, обучая их силе и ярости. Зор при свете огня показывал подростку, как правильно привязывать кремневый наконечник к древку, обучая его терпению и точности.

Каждый из них, не сговариваясь, предлагал группе свою модель будущего. Одно будущее было основано на личной доблести и праве сильного. Другое – на коллективном знании и технологическом преимуществе.

В конце дня, когда сумерки сгустились и тени в расщелине стали длинными и пугающими, Курр внезапно пришел в себя. Его взгляд на мгновение прояснился. Он медленно, с усилием, обвел им расщелину. Он увидел круг самцов вокруг Торка, рычащих и делящих остатки еды. Он увидел другой круг у огня, где Зор и Лиа чинили треснувшую глиняную миску, а дети играли с пляшущими тенями на стене. Он увидел свое племя, расколотое надвое.

Его взгляд остановился сначала на Торке, и в нем читалось узнавание – это сила, это прошлое, это то, каким он был сам много зим назад. Он медленно, с невероятным усилием, поднимает свою костлявую руку и слабым, дрожащим жестом указывает на могучую грудь Торка, а затем на свою собственную палку, лежащую на земле. Жест был ясен для тех, кто хотел видеть: "Сила. Опора". Торк, заметив это, расправляет плечи, воспринимая это как признание его преемником.

Затем он перевел взгляд на Зора. И в его глазах появилось что-то новое – не понимание, а скорее глубокое, почти мистическое удивление. Он снова поднял руку, но на этот раз его дрожащие пальцы неуклюже изобразили жест, который он видел сотни раз: он медленно, слабо свел кончики большого и указательного пальцев, словно держа невидимый камень, и несколько раз чиркнул им о воображаемый второй камень в другой ладони. Это было слабое, но безошибочное подражание тому, как Зор добывал огонь. Закончив, он указал этим же дрожащим пальцем на Зора, а затем – на свои собственные широко раскрытые, внимательные глаза. Жест был странным, но его смысл был глубок: «Ты. Тот, кто делает это. Тот, кто видит иначе».

Этот жест был слишком странным, и никто, кроме, может быть, самого Зора, не придал ему значения, сочтя за бессмысленное движение старика.

Он издал тихий, едва слышный вздох, который мог быть и вздохом сожаления, и вздохом принятия. Затем его глаза снова затянуло мутной пеленой, и он погрузился в свою дрему. Но этот короткий миг ясного сознания был символической передачей эстафеты. Старый мир посмотрел в лицо двум возможным вариантам будущего и ушел, оставив их разбираться между собой. Вакуум власти стал почти абсолютным.