Полная версия
Разговор с внуком
– Послушай, Клим, выручай! Может, ты сыграешь?
– Да что вы, ребята, – попытался отмахнуться я, – я ведь никогда не играл в командный футбол.
– Ну и что с того? – выступил вперед капитан команды старшеклассников. – Раньше и мы не умели играть. Все с чего-то начинаем. Клим, ты маленький, юркий – давай мы поставим тебя вингером?
– Кем-кем? – переспросил я, услышав незнакомый иностранный термин.
– Правым крайним нападающим. Это мозговой центр команды. У тебя какая ударная нога?
– Правая.
– Вот и отлично! Давай мигом меняйся одеждой с Петей, травмированным полузащитником, – и на поле.
Я вышел на замену во второй половине игры и под занавес встречи, за три минуты до истечения основного времени матча, сравнял счет…
Так футбол вошел в мою плоть и кровь. В него я играл всю сознательную жизнь: в школе, в военном училище, в гарнизонах, где приходилось служить. Получалось вроде неплохо, но в команды мастеров никогда не рвался. Со временем возникло понимание, как поется в одной песне: «Нужны в футболе не только ноги, нужна в футболе голова».
В зрелом возрасте я плавно перешел в ряды футбольных болельщиков и до сих пор переживаю за исход каждого футбольного матча так, словно вопрос стоит о судьбе мировой цивилизации. У меня даже есть такое шутливое стихотворение о футболе и футбольных болельщиках:
На футбольном поле мы сидели рядом,шла на поле жаркая, упорная борьба.«Я тогда болела очень за „Динамо“». —«Я страдал не меньше, но за ЦСКА».Мы оба болели, мы оба страдали,подумайте сами: финал.«Я вашу команду на смех поднимала». —«Я вашу на свист поднимал!»Мы были совсем не знакомы,и кто бы подумал, что, днемвдруг встретившись здесь, на футболе,мы ссорой знакомство начнем!
Грек Христя, запуск ракеты и другие изобретения
Так уж устроена человеческая память, что чем дальше отдаляются от нас плохие вехи детства, тем ярче и светлее его хорошие моменты. Мы удивляемся, что помним о детстве только хорошее, а в этом, может быть, и заключена высшая человеческая мудрость. Я вот до сих помню родных, их взгляды, улыбки, голоса, помню своих сверстников. Детство выцветает, выдыхается, но не забывается. А иногда для этого достаточно легкого толчка, например встречи с давним другом, чтобы освежить самые заветные и светлые воспоминания.
Уже после войны мы приехали как-то в Мариуполь с Катюшей, и я ее повел показывать наш дом, где когда-то жил с родителями. Показываю, а у соседнего дома человек сидит на лавочке, пригорюнившись, разглядывает свои ноги. Проходим мимо, вдруг он меня окликает:
– Витька! Ты меня не узнаешь?
Гляжу я на него и говорю:
– Христя, неужели это ты?
– Я, – отвечает. – Думал, ты меня не признаешь, столько лет прошло…
Это был приятель моего мариупольского детства, моих детских игр – Христофор. Во дворе мы все его называли просто Христей. Был он греком по национальности. На губах его редко можно было увидеть улыбку, в глазах веселье. В детстве с ним произошла трагедия. Один парень – у него был перочинный ножичек небольшой, – как бы шутя, во время игры ткнул его сзади. Шутка вышла боком – лезвие попало между позвонков прямо в нерв. В результате у Христи отнялись ноги, и он стал инвалидом.
– Юла пана эн кала, юла кала ки панда кала, Витя. – Он неожиданно заплакал. – Сас ту легорумеика, ты же должен немного помнить по-гречески…
У меня перехватило в горле. Я обнял его, прижал заросшее колючее лицо грека к своей груди:
– Конечно, все всегда будет хорошо, Христя, успокойся, я еще помню по-гречески: «Калимера!»
Постепенно, слово за словом, с трудом мы разговорились. Он засыпал меня вопросами: где я, чем занимаюсь, обзавелся ли семьей. Я ответил, что окончил летное училище, воевал, служу на Севере, женат – представил ему Катюшу – и папа двух очаровательных дочурок.
Христя мне рассказал, что войну они пережили трудно, особенно немецкую оккупацию, длившуюся почти два года. В октябре 41-го Мариуполь покинули отступающие советские войска. Никакой обороны города не было. С приходом немцев начались грабежи и расстрелы, многие из наших общих знакомых погибли или были угнаны на работу в Германию. С наступлением холодов пришел голод. Христя был вынужден торговать табаком на поселковом рынке, чтобы выжить и хоть как-то помочь своей матери и малолетним братьям. Уходя, немцы разъезжали по городу на мотоциклах с факелами и поджигали дома…
Рассказал Христя и о судьбе других наших общих знакомых и друзей, с которыми я когда-то учился (с некоторыми я позже и сам встретился в Мариуполе): Вова Орехов, Иван Волошкин, Коля Беркалов. Кто-то из них был пленен, кого-то насильственно вывезли на работу в Германию. После войны вернулись, судьба их, по словам Христи, сложилась благополучно: никого ни в какие лагеря, ни в какие леса не посылали. Вова Орехов окончил институт, на секретном заводе «Тяжмаш» работает в конструкторском бюро. Иван Волошкин – жил неподалеку от меня в поселке Гуглино – бригадир на «Азовстали», Беркалов тоже отучился, трудится на заводе.
Я уже собирался поблагодарить Христю за хорошие новости о судьбе товарищей и попрощаться, как он вдруг говорит:
– Ох, Витька, до сих пор мы все тебя вспоминаем – вот был у нас парень-инженер…
Наша беседа снова затянулась надолго, пока Катюша не увела меня наконец от лавки…
Действительно, техника мне нравилась с детства: я всегда что-то мастерил, придумывал, хотя, конечно, никаким инженером я не был. Началось все так: по соседству с нами жил настоящий инженер, молодой парень, работавший на заводе Ильича электриком. Вот он меня и пристрастил к технике. Любил он после работы возиться с нами, поселковой ребятней, прокаленной азовским солнцем, мечтал вырастить из нас людей толковых, энтузиастов-изобретателей. Однажды собирает нас и говорит: «Знаете, а давайте построим ракету. Ну, самую-самую настоящую. Кто хочет?» Мы все дружно руки вверх потянули. Нашли гильзы от ружья, набили порохом, вставили одну в другую, сделали самодельную ракету. Привязали ее к дереву, бикфордов шнур провели, подожгли, отбежали, и она – пф-ф-ф – с шумом взлетела в вышину.
Запускали мы ракету на пустыре, рядом с домом наших родственников Геращенко. Своей занятостью мы давно должны были бы вызвать тревогу у тети Анюты, мирно копошившейся в саду с цветами. Но тетя проморгала момент запуска ракеты. Новейшее достижение нашей технической мысли, описав в небе дугу, с грохотом обрушилось в огород Геращенко, подняв гору песка и до смерти перепугав бедную тетушку. Для некоторых юных изобретателей, в частности для моих двоюродных братьев Толи и Володика, последствия штурма неба были не очень благоприятными. Я же вовремя успел ретироваться с пусковой площадки… Скажу прямо: ракету мы очень удачно сконструировали. Сейчас бы я такую и не сделал.
Проявлял я техническую смекалку и в детских играх, и в работе по дому. Например, играем мы в казаки-разбойники, разбились на две команды. Все «разбойники» разбежались, по правилам игры, в том числе и я, а «казаки» начали нас искать. Ловят всех, кроме меня. Нет Вити Климова, и все! Кричат: «Клим, Клим?!» Они опять все разошлись, а я раз – и первый подбегаю к дереву, где у «казаков» был «штаб», и первый стучу по нему – соответственно, наша команда выиграла. Побегают ко мне «казаки»: «А ты где был?» А я был совсем рядом, над ними – на столб залез, стальную проволоку обкрутил вокруг ног наподобие лап электрика и сидел. Они внизу бегали, а я наверху терпеливо ждал, когда они разбегутся, чтобы подгадать момент. А прятаться по правилам можно где угодно.
Другая ситуация. На огород как-то собрались все: папа, мама, дядя с тетей; берем две тяжелые тачки. Должны были везти их мы с братом Володиком Геращенко. Говорю ему:
– Володь, давай поедем?
– Как?
Отвечаю ему:
– Просто.
Я взял и соединил тачки проволокой, приладил к ним педальки. И вот представь себе картину: взрослые тащатся с лопатами и мотыгами на плечах под палящим солнцем, а мы с братом с ветерком катим по дороге.
Трудовые навыки и смекалка сильно помогли мне в годы учебы в школе пилотов и летном училище. Полет, Сережа, – это вершина большого земного труда и, прежде всего, знания и понимания техники.
«Горожанин» в Липецке
Любой переезд – это новая жизнь, новое начало.
В 1938 году родители объявили мне и сестре Руслане, что мы переезжаем из Мариуполя в какой-то Липецк. Название города мне ни о чем не говорило, лишь вызывало смутные ассоциации с липами, медовым духом, цветущими садами. Я спросил отца, где находится этот город. «В Воронежской области», – ответил папа. Каждая лишняя фраза – новый вопрос с моей стороны. Но папа твердым голосом сказал, что переезд – дело решенное и Липецк – неплохой город. Тихий, уютный, зеленый. Климат там мягкий, больше подходит для здоровья матери. В городе много предприятий, и ему подходящая работа найдется.
Конечно, было жалко расставаться со школой, с верными друзьями, но и новая жизнь казалась интересной, особенно когда отец начинал фантазировать о том, как мы, наконец, обзаведемся не съемным, а собственным домом и садом…
Дорожные издержки и хлопоты воспринимались нами как должное – мы привыкли к кочевой жизни и были счастливы, потому что впереди нас ждала дорога. А нет ничего прекраснее в детстве, чем это тревожное, сквознячком обжигающее душу ощущение предстоящего путешествия.
Липецк некогда был уездным городом Тамбовской губернии. Он раскинулся по обоим берегам реки Воронеж. Глаз радовали разноцветные степи, высокие холмы, над которыми возвышался красивый собор. Сам город был тихий, маленький по контрасту с Мариуполем и, в общем-то, уютный, особенно в пору, когда по весне утопал в зелени и цветах. До революции он был известен главным образом своими целебными грязями и минеральными водами. Давным-давно закрылись железоделательные заводы, созданные по указу Петра I для нужд строившегося российского флота, заглохла слава липецких лечебных вод. Правда, сохранился старинный остроугольный памятник царю, который горожане насмешливо называли «зубочисткой Петра Великого». Оттуда, с холма, виднелись возвышающиеся на левом берегу реки Воронеж корпуса и заводские трубы металлургического завода. Дымное марево висело над скучившимся городком. Таким нас встретил Липецк. Таковы были мои первые впечатления.
Липецк в то время насчитывал примерно шестьдесят тысяч населения. Он был сравнительно промышленным городом: здесь уже начал набирать обороты Новолипецкий металлургический завод. Строительство этого завода, именуемого за масштабы и новаторство Липецкой Магниткой, началось в начале тридцатых, затем был построен труболитейный завод, радиаторный, тракторный, силикатный. Преобразился старый Сокольский завод, гордо именуемый «Свободным соколом», который давал не только чугун, но и больше половины всех выпускаемых в стране водопроводных труб. Вместе с ростом промышленного производства на моих глазах рос и заметно менялся внешний облик Липецка.
Город лежал на холмах, рассеченный рекой, как кривым турецким клинком, неравномерный в своих частях. Одна часть была более или менее благоустроенная. Это, если мы говорим про самый центр, – от Коммунальной площади до Площади Революции. В этом районе находилась купеческая, хорошо обжитая часть старого Липецка. Старинные двухэтажные купеческие дома, почти в каждом окне с деревянными, резными наличниками – герань. Здесь вполне могли бы жить герои Александра Островского или Глеба Успенского. Еще в начале XX века окрестные улицы были замощены и хорошо освещены, а в 30-х годах здесь проложили асфальт, началось благоустройство прилегающего Нижнего парка.
По окраинам Липецк все же больше напоминал мне деревню – почти половина домов были деревянными, крытыми обычно прямой соломой. Мусора и грязи на дороге хватало. Конский навоз устилал плохую брусчатку сантиметровым слоем дурно пахнущей жижи, но весенние ручейки, что текли по улицам, смывали ее. Конец города был в том месте, где сейчас находится Центральный рынок, а от железнодорожного вокзала и до Сокола шла улица «Одноличка», по другой стороне которой был Быханов сад. Как помню, жила на ней фамилия Бессоновых и еще три или четыре семейства – вот и вся улица до Сокола.
Мы вначале на Соколе сняли угол. А потом папа купил мазанку на Спиртзаводе15. Ну, не мазанку, но и полноценным домом это строение никак нельзя было назвать. Скорее, это был своего рода амбар, обмазанный снаружи и внутри глиной от пожара и для утепления, а сверху крытый соломой. Это потом, уже после войны, мы привели дом в божеский вид. Отец попросил: «Витя, помоги построить дом». Вдвоем с Русланой помогали деньгами, дом довели до ума. Папа потом все любил повторять фразу: «Вот эта половина дома – ваша, другая половина – Руслане».
Надо сказать, что сама жизнь коренным образом изменила липчан. На стройку заводов потянулись выходцы из поселков и окрестных деревень вместе со своими семьями. Они принесли с собой не только особый акающий говорок, но и грубоватые крестьянские нравы с недоверием к любым приезжим. Была такая своеобразная полугородская-полудеревенская среда на Спиртзаводе, да и в Липецке в целом. Как точно подметил поэт Демьян Бедный:
В Липецке – липы, липы,В Липецке – липовый дух,В Липецке типы, типы…Ух-х-х-х!
Это я в полной мере почувствовал на себе, когда влился в новый для себя школьный коллектив. В моей памяти шумный класс. Посередине я, новичок, – настороженный, колючий, готовый к отпору. За столами ученики – десятки пар внимательно-любопытных глаз. По взглядам, которые они бросали в мою сторону, я почувствовал, что понравился девочкам и вызвал любопытство и настороженность мальчишек. На перемене ребята спрашивают: «Ты новичок?» Я говорю: «Новичок». Они ничего не сказали мне, но сразу против меня группа организовалась.
Оказалось, что в классе процветал культ силы и неприязни к чужакам. Я же себя в обиду не давал – отвечал жестко, умел за себя постоять, несмотря на маленький рост, и никогда не жаловался родителям или учителям. Невозмутимое спокойствие, с которым я встречал своих противников, возымело свое действие – все обидчики и забияки вскоре от меня отстали. Для них я долгое время оставался «не своим», чужим. Из-за моего внешнего вида, отутюженных брюк, независимой манеры поведения и правильной, книжной речи.
Я никогда не называл огород «садом», при объяснении направления или места употреблял предлог «в», а не «на», говорил «хочешь», а не «хотишь» с ударением на второй слог, называл свеклу свеклою, а не «бураком». Различие состояло и в том, что я предпочитал ботинки сапогам, считая, что сапоги, как правило, служат рабочей обувью.
Позже выяснилось, что предметом горячей зависти сверстников был мой значок Ворошиловского стрелка, красовавшийся на лацкане пиджака. Его вручили мне в День Красной Армии за выполнение стрелковых норм в юношеской секции. В мариупольской школе в Гуглино не было малокалиберного оружия, и военрук взял на себя ответственность: мы стреляли из настоящего, боевого. У меня очень хорошо, здорово это пошло. И я получил «Ворошиловский стрелок» – он был престижен не меньше, чем, скажем, орден Красного Знамени. Ни у кого из моих липецких однокашников такой регалии не было.
Первое время однокашники дичились меня и держались в сторонке. Но, видя, как я серьезно и с увлечением относился к учебе, никогда не отказывал в помощи или совете, если, например, требовалось решить какую-то задачу по математике или физике, прониклись ко мне уважением: стали подходить, расспрашивать, о себе рассказывать. Вскоре отношения с соучениками наладились. В шестом да в седьмых классах вместе с нами одногодками учились и великовозрастные парни и девчата, порою старше на несколько лет. Я всегда тянулся к старшим – с ними было интереснее, стали ходить везде вместе.
Играем мы как-то в бильярд. Я бью. Удар! Шары брызнули в разные стороны. И мне один мой новый приятель говорит: «Бильярд – это тебе не просто игра в мячики, ну ты и деревня!» А я так тихо, но чтобы все расслышали, отвечаю: «Город – не деревня, житель города – горожанин». С тех пор приклеилось ко мне прозвище «горожанин».
От одноклассников – своих новых друзей – я узнал, что Липецкий аэроклуб объявляет очередной прием курсантов. Тайком от родных и друзей подал туда заявление. Трудно было совмещать занятия в школе, аэроклубе и спортсекциях, а еще и в театральном кружке. И все-таки я уже видел себя одетым в форму летчика.
На летном поле липецкого аэродрома, в аэроклубе Осоавиахима начался мой путь в небо…
«В августе началась и агитационная кампания по набору курсантов на 1940/41 учебный год. В одной из своих докладных записок начальник Липецкого аэроклуба майор Карл Карлович Керро так описывает организацию очередного набора курсантов:
„– 13–15 августа – разбросаны листовки;
– два выпускных вечера в гортеатре с приглашением молодежи города;
– три собрания, посвященных проводам призывников в Красную Армию;
– 35 бесед и собраний в учебных, производственных учреждениях города;
– два доклада начальника аэроклуба на бюро Горкома ВЛКСМ и военного отдела Горкома ВКП(б);
– расклеено 150 объявлений о наборе по городу, учебным и производственным учреждениям. Кроме этого, в каждом из этих учреждений объявление о наборе выполнено в большом размере на фанере.
Весь контингент учащихся 10-х классов средних школ и 3-х курсов техникумов в количестве 241 чел. был пропущен через предварительную мандатную и медицинскую комиссии. Учащиеся 9-х классов средних школ и студенты 2-х курсов техникумов, подходящие по возрасту, охвачены на 85–90 % и пропущены через медкомиссию. Остальные от поступления в аэроклуб отказались по разным причинам. Также охвачены стахановцы производства предприятий города (61-й завод, Ново-Липецк, Св. Сокол).
В итоге комплектования на 27 октября аэроклуб имеет годных к обучению в аэроклубе по Липецку 75 чел.“.».
Среди юных пилотов липецкого клуба Осавиахима был и девятиклассник В.Н.Климов.
К летчикам в Липецке всегда было особое отношение: их любили, сволнением 18 августа отмечали день Воздушного флота СССР – это был большой городской праздник. Об этом свидетельствует репортаж газеты «Липецкая коммуна» «На аэродроме»: «К 10 часам… собралось свыше 10 000 человек. Каждый с нетерпением ждал начала парада.
В 11 часов 45 минут на мачте взвились два флажка: белый и красный. Это сигнал для командно-политического и рядового состава аэроклуба: „Выстроиться и приготовиться к параду“.
12 часов. Генерал-майор Васильев в сопровождении руководителей городских партийных, советских и комсомольских организаций направляется к выстроившимся в две шеренги будущим летчикам и их воспитателям. Капитан Керро отдает рапорт. В ответ на поздравление с Днем сталинской авиации учлеты и инструктора аэроклуба отвечают дружным – ура!..
На площадке аэродрома, перед трибуной, – учебные самолеты. Один за другим они выруливают на линию старта. Начинается воздушный парад. Вот три звена самолетов взмывают в небо. Сделав большой круг, они проходят над трибуной, перестраиваются в воздухе и снова уходят по кругу, потом звенья идут в пеленге, вновь перестраиваются и снижаются на посадку.
Оторвавшись от земли, круто набирает высоту еще пятерка самолетов. Их ведут лучшие летчики аэроклуба – старший лейтенант Нипрон, начальник штаба Григорьев, командиры звеньев Пискунов и Екимов, инструктор-летчик Якубенко. Пятерка делает фигуры высшего пилотажа.
…В воздухе мощная машина П-5. За ней на длинном канате – планер… Высота 1500 метров… Освободившись от буксира, планер свободно парит в небе. Искусно управляет им тов. Чумаков. Вот планер, развернувшись по кругу, делает „штопор“. И кажется, что ничем нельзя удержать его падения. Но он, послушный человеку, плавно выходит на ориентир и сам набирает высоту. Потом перевертывается в петлях, кружит над аэродромом, стремительно несется вниз и мягко опускается около трибуны.
На фоне черной пашни белеет домик. Это „важный объект противника“. Над ним проносится звено самолетов… Домик окутывает густое облако дыма, из него вырывается столб яркого пламени, слышится взрыв… И когда ветер относит черное облако, на поле ничего нет. Так советская авиация поступает с врагом, осмелившимся посягнуть на нашу родину. Воздушный парад завершило звено самолетов, сделавшее несколько сложных фигур высшего пилотажа»16.
Из книги С.Ю.Ковалева «Липецкий аэроклуб Осоавиахима имени Водопьянова»
Липецкий всемирный потоп
Согласно Библии, история самого человечества берет начало от Всемирного потопа после сорокадневного дождя. Теперь мы шутливо называем всемирным потопом любой сильный и длительный дождь, каждое наводнение. Почти такой же всемирный потоп каждый раз по весне происходил у нас в Липецке до войны. Сейчас, если в городе прошел дождь, вы свободно можете попасть на левый берег, а во время моей юности дождь или весеннее половодье приводили к тому, что части Липецка оказывались оторванными друг от друга.
Можешь, Сережа, судить сам: мы, ребята со Спиртзавода, кто еженедельно, а кто и пару раз в месяц, ходили в драматический театр. Ходили пешком через весь город, через четыре моста. Весной, как правило, их сносило, заливало все. Была одна общая водная гладь между двух берегов, покрытая мелкой рябью. Вместо Ноева ковчега ходили катера, которые буксировали баржи с людьми, грузами и всякой живностью. Те, кто не смог попасть на борт, по многу часов ожидали на берегу. Пассажиры тонули по колено в грязи, бредя от пристани.
Паводок в Липецке каждый раз напоминал борьбу со стихийным бедствием. О серьезности проблемы говорит и тот факт, что исполком Липецкого горсовета принимал специальные постановления о мерах по борьбе со стихией во время половодья. Людей заранее отселяли из зоны подтопления, параллельно выделялся поезд, который курсировал между заводами и железнодорожной станцией Липецк.
Весной 1941 года река вскрылась в апреле, людей вывозили на лодках, отселяли. И все равно это не спасало: затапливало всю нижнюю часть улиц Первомайская, Октябрьская, Калинина – одну из окраинных улиц города, и Толстого до пруда в Ключах, и половину пригорода Студёнок, поселок Дикое. Река Липовка заливала в половодье огороды и сады. Еще хуже было, когда вода отступала: улицы города были захламлены, та же Коммунальная площадь напоминала поля боя – со рвами для отвода воды, кучей щебня и навоза. Все в грязи было у Новолипецкого завода, где было много коровников, и на Спиртзаводе…
Сейчас в это трудно поверить. Быстро летит время. Город поднялся ввысь, расправил плечи. Теперь, глядя на громадный, нарядный, процветающий Липецк, невозможно представить, каким был он тогда – в дни моего детства. Больше никакие потопы ему не страшны.
Любовь первая – она же последняя
Первая любовь. Что считать любовью? Интерес к противоположному полу появился у меня лет в двенадцать, еще в Мариуполе: снились одноклассницы. Там девушки быстро расцветают и созревают под горячим южным солнцем.
Помню одну из них – Маркахай, яркая гречанка романтической, жгучей красоты. Вторая была Гирей, красивая белокурая немка со стройными ногами. Рядом с их пышными, почти женскими фигурами я смотрелся просто комически. Хорошие девчонки, но мы, мальчишки-одноклассники, для них не котировались. Кстати, обе по окончании седьмого класса быстро вышли замуж.
Только в Липецке наступил момент, когда мне показалось, что я по-настоящему влюбился, и Катя Погорелова ответила мне взаимностью.
Было это так. Вначале я подружился с ее двоюродным братом Колей Кузнецовым. В сквере Спиртзавода собирались подростки, баловались, дурачились. Я сидел и читал книгу. Помню, подошел парнишка и спросил: «Ты что, самый умный? Почему с нами не играешь?» Говорю, что читаю интересную книгу Жюль Верна. С этого все и началось. Собрались вокруг меня, устроили «избу-читальню». На следующий день уже собралось больше ребят, пришли и девочки.
Вот тогда, Сережа, я и увидел впервые твою бабушку [14]. До встречи с ней все больше обращал внимания на кареглазых, жгучих девочек. А здесь сидит передо мною голубоглазая, светловолосая… Взгляд умный, море обаяния. Я и пропал. Несмотря на свой совсем юный возраст, она была очень смелая, решительная, артистичная. Не терпела лжи и несправедливости. Таких, как она – моя Катюша, я не встречал ни до, ни после. При встрече с ней я становился остроумным, старался насмешить, вычитав где-то, что для того, чтобы добиться внимания женщины, надо ее поразить или рассмешить. Так постепенно развивался наш школьный роман, который перерос в глубокую и взаимную любовь.