Полная версия
Разговор с внуком
Чем аукнулась антирелигиозная кампания
Звонить в колокола в Ростове запретили в 1928 или 1929 году, с началом широкой антирелигиозной кампании во всей стране. В городе наступила непривычная тишина, нарушаемая только гулом уличного движения.
Сначала закрывали церкви и изымали церковные богатства. Помню груды сверкающей церковной утвари, которую вывозили на подводах, помню плачущих и крестящихся старух, скорбно взирающих на поругание своих святынь…
Потом стали праздновать «Комсомольское Рождество» – в пику самому любимому народному празднику. Советская власть отчаянно боролось за уловление души каждого, пуская в ход все, чтобы добить важный элемент прежней жизни – православную церковь и священнослужителей, которых презрительно именовали попами. Родителям это было явно не по душе. При мне, ребенке, они старались не обсуждать скользкие политические темы.
«Шире развернуть антирелигиозную работу в новостройках и колхозах!»
«Шире и глубже повести антирелигиозную работу среди женщин!»
«Укрепить работу по антирелигиозному воспитанию детей и молодежи!»
«Крепить международные связи безбожников!»
Вот как звучали лозунги той эпохи, Сережа. По сути, строилась новая религия, строилась материалистическая церковь. Школа также должна была стать антирелигиозной, и нас, школьников, стали выводить на антирелигиозные акции.
В первом или во втором классе мы пошли на завод «Красный Аксай», он находился недалеко от станции Нахичевань-Донская. С конвейера этого предприятия сходили первые советские комбайны. Мы пришли в обеденный перерыв и читали заводчанам стихи и агитки. Мне достались стихи атеистического содержания:
Христос родился в ясляхВ семье простого столяра.Вселенной волхвы подсказали,Что родила дева царя.В то время царствовал царь Ирод,то был не царь, а эгоист…
Кончалось это незамысловатое стихотворение следующим образом:
Ну вот настал двадцатый век,родился умный человек,его зовут Владимир Ленин,он ненавистник лжи и лени.И вот пришла пора —попам беда!Попы клевещут муть народу…
Моя агитка пользовалась популярностью – рабочие бурно аплодировали.
Эта «всемирная» борьба с церковью напрямую коснулась и нашей семьи. Доносчики – «стукачи» – были всегда.
Кто-то написал кляузу, что «наш председатель завкома крестил своего сына». Папа тогда уже работал на чугунолитейном заводе имени Воровского как освобожденный председатель заводского партийного комитета. До этого он недолго руководил ростовским торговым портом. Опытных работников-партийцев было мало, и поэтому их часто перебрасывали с места на место. Так папа оказался на заводе.
Крестили меня в кафедральном соборе Ростова, расположенном на площади Старого базара, кстати, втайне от отца… Собор тоже был как бы на осадном положении, как и наша семья: здание и колокольни обнесли кирпичной стеной, южную паперть, выходившую на торговые ряды, разобрали, часть соборного подворья была реквизирована. Поэтому крестили детей в маленьком притворе.
Событие не могло пройти бесследно в период разнузданной антирелигиозной кампании на Дону. Официально было принято решение о том, что всякие религиозные обряды в этих зданиях, то есть храмах, считать «неуместными и впредь прекратить».
На заводе состоялось собрание – отца выгнали из партии. Для него это был сильнейший моральный удар. Партийный билет он получил не за конторским столом, а на фронте. Все это сказалась на дальнейшей карьере Николая Федоровича Климова [2].
Отнесся он к этому спокойно, я бы даже сказал, по-философски, с христианским смирением: «Нет так нет». С тех пор он был простым рабочим. И на судьбу не роптал, никогда и никому не жаловался.
Ростов – папа и арест отца
Через некоторое время отца арестовали. Не знаю точно за что.
Чтобы передать передачу в тюрьму, приходилось выстаивать огромную очередь. Мы с матерью с утра ехали через весь город к так называемому ростовскому централу. Он располагался в самом центре, на Богатяновской улице.
Напомню, что Ростов издавна считался одним из центров преступного мира юга России. Неслучайно возникло такое выражение – «Ростов-папа». «Папа» – потому что другим таким же центром криминалитета была Одесса. Как говорили в узких кругах: «Ростов-папа шлет привет Одессе-маме!»
Именно в Ростове, а не в Одессе были написаны широко известные слова песни: «На Богатяновской открылася пивная. Там собиралася компания блатная. Там были девочки Маруся, Роза, Рая и с ними Костя, Костя-шмаровоз».
Знаменитая пивнушка в переулке на Богатяновской действительно была хорошо видна из окна следственного изолятора. Об этом я узнал позже от отца.
В девятнадцатом веке в тюрьме в основном сидели воры и мошенники, растратчики и убийцы. После революции камеры наполнились «политическими». Вначале гласными городской думы и царскими чиновниками. Когда же их расстреляли, стали сажать «оступившихся» товарищей, в том числе и моего отца. Здесь, вместе с матерыми уголовниками, коротали время до расстрела знаменитые красные командиры Думенко, Пархоменко, первый директор завода «Ростсельмаш» Глебов-Авилов и многие другие…
Непосредственно перед зданием тюрьмы – жуткие сцены: ждущие очереди на передачу родственники и близкие заключенных, люди метались, что-то кричали под окнами. Из-за решеток выглядывали бледные арестанты, махали нам руками.
Что-то кричала и моя мама. Когда она видела лицо отца, то он знаками показывал, что с ним все нормально, чтобы она успокоилась, не переживала…
Через весь город мы проделывали утомительный маршрут обратно.
Повторялось все это несколько раз, но через пару месяцев отца неожиданно выпустили.
Поездка на Брянщину
В детстве, Сережа, все представляется особенным и значительным, и то, что запоминается в детстве, запоминается надолго, иногда – на всю жизнь.
Наши детские воспоминания носят отрывочный характер, состоят, на первый взгляд, из мелочей. Но именно из этих мелочей и формируется отношение человека к миру и к крупным явлениям.
Мне памятна поездка к нашим родным на Брянщину: и детские страхи в пустых комнатах, и старинные сундуки в доме бабушки, и как целыми днями с ватагой мальчишек я носился по округе, купался в прохладных водах речки Бобрень, протекавшей через деревню, ловил пескарей. Какое тем летом было синее-синее небо!
Было это, дай Бог памяти, в 1930 году, когда мы с родителями поехали на их малую родину навестить родню. Я только пошел учиться в школу. Двумя годами ранее у меня родилась сестра Руслана [3]. А позже к нам в Ростов приезжал мой дедушка – папин папа [4]. Приезжал на лечение. Родители помогли определить дедушку в больницу, и его успешно там прооперировали. Это был как бы первый сигнал, первая весточка о том, что родные пенаты заждались моих родителей, пора в путь-дорогу. И вот как-то отец пришел с работы и сказал: «Всё, собираемся, завтра едем в Бобрик!»4
Как ехали в самом поезде – не помню, а вот финал нашего путешествия запечатлелся в сознании. Поезд убавил скорость, лязгнув буферами, вагоны остановились.
– Какая это станция? – спросил я у отца.
– Брасово, – ответил он. – Приехали!
Мы сошли на платформу и дальше пошли пешочком. У отца в руках наша поклажа, у мамы – годовалая Руслана, а я шел сам по себе. Подобно пути, по которому путешественники из «Затерянного мира» Конан Дойла проникали вглубь амазонских джунглей по зеленому тоннелю небольшой речки, тропа от станции Брасово проходила в своеобразном тоннеле из старых деревьев. Полчаса неторопливого хода – и мы вышли на белопесчаные крутые берега Неруссы. О происхождении названия этой реки существуют разные версии. Мне правдоподобной представляется такая: в далекие времена на востоке за рекой лежали нерусские земли кочевников – половцев и печенегов. Отсюда и произошло название Нерусса.
Речку мы перешли вброд. Что меня тогда поразило – кристальная чистота воды. Нельзя было подумать, что это вообще вода: настолько она была прозрачной, такой песочек лежал на дне, что весь мир подводных растений и рыб казался доступным и ясным. Ощущение, как будто ты наблюдаешь за происходящим из-за стекла аквариума!
За рекой начинался сосновый лес. Еще час ходьбы, и впереди показались главки высокого ярусного храма, сложенного из брусьев. Это была церковь Михаила Архангела, расположенная в самом центре села Бобрик.
Остановились мы у маминой родни Безковых, в доме ее родного брата дяди Гриши5. Жену его звали Клавдия, для меня – тетя Клава. Были у них дочь Юля и сын Коля [5], мои одногодки, поэтому мы быстро нашли общий язык, проводя почти все время за околицей.
Само село разделялось на две части: мы жили на одной стороне, а через какой-то овражек жили родственники отца Климовы. Дом, в котором мы остановились, также состоял из двух жилых половин – летней и зимней, затем шли узкие сенцы и проход во двор, в сад. Со всех сторон к селу подступали вековые сосны и дубы. Воздух целебный, лесной, запахи смолистых бревен в доме. Повсюду жужжат пчелы, шмели, пахнет медом, а в пору сенокоса – ароматом земли. В брянском пейзаже вообще, Сережа, чтобы ты понимал, для глаза нет ни резких линий, ни кричащих красок – все плавно, все уравновешенно. Не наткнешься на камень – их нет, не поранишься о колючки в траве или лесу – можно только оцарапаться ежевикой. Можно, не боясь, прилечь отдохнуть в поле, в лугах, в лесу…
Удивительные эти места Брянщины: Брасово, Комаричи, Бобрик, Локоть. Здесь когда-то проходили рубежи Московского государства, сюда, на окраину, бежали крестьяне от боярской и помещичьей неволи, оседая в местных лесах. Здесь была буйная, мятежная Комарицкая волость – родина знаменитой русской плясовой песни «Камаринская». Волость, как говорили в старинных грамотах, «забеглых людей и разбойников»: людей вольного нрава, свободолюбивых.
Образ бабушки и немного о предках
В памяти навсегда остался образ моей родной бабушки, маминой мамы.
Я видел ее только один раз, именно тогда. Ясным и ласковым взглядом выцветших голубых глаз смотрела она на меня.
А как она заваривала чай! В саду у нее росли специальные травы, чтобы заваривать чай, – душица, мята, ромашка, чабрец, пустырник и другие. Я больше такого чая нигде не пробовал…
Деда своего я в живых не застал. По словам мамы, он был очень представительный мужчина. Во взгляде блестящих черных глаз читался ум и крутой характер. Густые брови, вьющиеся волосы, высокий, широкий лоб и невероятно прямой профиль – все выдавало в нем явно нерусское происхождение. По семейным преданиям, он происходил из фанариотов (константинопольских греков). Они славились своими знаниями, энергией и дипломатической изворотливостью6.
Появление Безковых было результатом одной из многочисленных русско-турецких войн. Православные подданные султана Кантемиры, Мурузи, Кантакузины, Ипсиланти – князья без княжеств, но чьи предки когда-то носили порфиру – становились русскими дворянами, вливаясь в служилое сословие Российской империи [6].
Безковы получили небольшой надел в Лугани и числились во второй части родословной губернской книги как род дворянства военного. Известно имя первого представителя нашей фамилии – Осип. Его сын Федор Осипович, боевой офицер, участвовал во многих сражениях, был неоднократно ранен. Он рано скончался, оставив сиротой сына Тимофея, моего деда по материнской линии, очень умного и дельного человека. Тимофей Федорович, хотя и не получили систематического образования, служил в богатой семье Подлиневых. Начинал дед как объездчик, то есть объезжал обширные угодья в Севском и Трубчевском уездах с целью надзора, а также контроля за производимыми в разных пунктах работами. Особенно сложно было в летний период, когда имения наполнялись сотнями отходников – сезонных работников, публикой самой разношерстной. За ними только глаз да глаз нужен. Бывали сцены и как в стишке: «Вот объездчик в белой кепке на кобыле вороной / По гороху, по сурепке с плеткой гонится за мной». Обладая хорошими математическими способностями и отменной коммерческой сметкой, Тимофей вскоре дослужился до управляющего экономией, а затем стал и главноуправляющим всех имений. Круг его обязанностей был крайне обширен. Он занимался не одним ведением сельского и лесного хозяйства, но и техническим производством, управлением домами и складами землевладельца, его городским имуществом, операциями с процентными бумагами. В поместьях Подлиневых культура земледелия и животноводства была выше, вводились многопольные севообороты, начинала применяться техника, строились перерабатывающие предприятия. Во многом это была заслуга моего деда. Когда же единственная дочка уездного предводителя дворянства Владимира Павловича Подлинева [7] вышла замуж за помещика Марковича, им в качестве приданого досталось село Позняшкова. За короткое время имение там преобразилось. Дед помог Марковичам [8] построить винокуренный завод, создав новое, современное по тем временам комплексное производство – со складскими помещениями, инвентарем, обозным цехом и даже маслобойкой. Росло благосостояние и самого Тимофея Федоровича, который, кроме постоянного жалования, получал еще и проценты с чистого дохода имения. Это позволило ему купить усадьбу в Бобриках в том же Севском уезде и дом в Санкт-Петербурге.
Старшая мамина сестра Татьяна больше всех была похожа на дедушку своим греческим профилем и властным выражением лица. В дедушкину породу пошли и моя мама, и дядя Гриша, хотя его образ совсем смутно промелькнул передо мной [9]. Другая сестра мамы тетя Анюта и брат Иван, наоборот, были копией бабушки. На нее походила и еще одна моя тетушка – Дарья [10].
Что меня еще тогда поразило – внешность бабушки. Она уже была совсем старенькой, а мне казалась такой красивой. В ладной фигуре ее и в лице была гаснущая красота, которой неярко светится пожилая женщина. Бабушка была небольшого роста, платья носила темные, подчеркнуто строгие. Она вечно что-то делала, на ногу скорая – про таких в народе говорят: хлопотунья.
Трогательно и нежно бабушка относилась к нам – своим малолетним внучатам-несмышленышам. Воспитывала лаской и нежностью, учила правилам хорошего тона: как сидеть за столом, держать вилку или ложку, играла с нами. Мы целый день находились под ее ненавязчивой опекой. Порою она добродушно ворчала, но ничего категорически не запрещала: «Ну, бегает детвора и бегает».
Вот она разохалась, когда я здорово расшибся: во время игры упал на камни, разбил лицо, ободрал кожу на лбу. Все лицо заплыло, так что испугаться можно было вполне. Врачей-то в селе нет. В спешке поехали в соседнюю деревню Локоть. Там фельдшерский пункт был. У меня оказалась глубокая царапина на верхнем веке и легкий ушиб лба. Фельдшер промыл царапины и вылил на них пузырек йода. Слава Богу, все тогда обошлось, но бабушка сильно переживала случившееся.
Один раз я все же был наказан ею, когда, расшалившись не в меру с другими мальчишками, пробежал по конопляным холстам, которые отбеливались и сушились на солнце. Дело было так. Как-то прошел дождик, а в холстах этих вода, скопились лужицы. И вот мы с криками «Боже-боже, дай огня и под лавки Маланья!» бегом по ним босиком по всему селу. Это мы таким образом просили, чтоб дождик пошел и чтоб молния сверкала. Позже я узнал, что имя Маланья означает «молния», а слова нашей песенки – старая русская закличка для вызывания дождя и грома.
Вволю потоптавшись по холстам, мы всей стайкой, как воробышки, весело побежали по своим домам. Рванул и я к нашему дому. Подбегаю – а деревня маленькая: слышно, как то тут, то там раздаются звучные шлепки и громкий рев, – и умом понимаю, что мне тоже несдобровать. Так и есть. Бабушка уже ждала меня. И с порога я тут же получил от нее увесистый подзатыльник: «Еще какое баловство придумал? Ух, пострелец! Ну надо же!»
И такая у нее была добрая и чистосердечная улыбка, что весь мир вокруг меня снова ожил, заиграл, запел, переливаясь десятками красок и оттенков. Каждый раз, когда вспоминаю об этом, мне становится стыдно и не дает покоя мысль: «Почему же мне с самого начала не сказали, что так поступать нельзя?!»
Барышни Безковы
В моей детской памяти хорошо запечатлелось, что сельчане обращались к маме и ее сестрам не так, как это было принято в деревне: «Машка», «Нюрка», а уважительно – «барышни» и только на «вы», подчеркивая, что они принадлежат к другому социальному срезу, к другому сословию7.
В этой связи всплывает еще один эпизод, связанный с летом в деревне. Занемог один очень зажиточный селянин. Жил он в большом доме через дорогу, напротив нас. У него прихватил живот. К вечеру боли усилились, состояние быстро ухудшалось, человек стал задыхаться, буквально «доходит» на глазах. Тогда сосед обратился к домашним: «Позовите барышню, кого-нибудь из Безковых!» Срочно среди ночи позвали мою маму и тетю Дашу. Больного они нашли в тяжелом состоянии – живот вздут, движения кишечника не прослушиваются, пульс учащенный. Мама с сестрой сделали содовый раствор, поставили ему предварительно масляную клизму, а потом очистительную содовую. Вскоре больной почувствовал большое облегчение. На следующий день из Локтя приехал уже настоящий врач. Он осмотрел мужика, назначил ему физиологический раствор под кожу, инъекции камфоры и рекомендовал пить больше жидкости. Но главное – врач сказал, что запор мог оказаться для него фатальным, если бы не оперативная помощь мамы и тети Даши.
Короче, ожил мужик, и я запомнил, как он пришел к нам через несколько дней с подарками и, низко кланяясь, все благодарил «барышен», что, конечно, меня, ребенка, очень удивило… А ведь учили всему этому мою маму, тетю! Учили, как оказывать первую медицинскую помощь! Еще до революции.
Жили Безковы в Бобриках достаточно скромно. Что-то осталось из старой утвари – какие-то лари, посуда, столовые приборы, но в целом ничего особенного, что бы привлекло мое внимание. Что точно нетипично было для сельского дома – наличие книг. Старые переплеты, тусклое золото букв, пятна ржавчины на пожелтевших страницах. Часть из них лежала в плетеных корзинах. Мне нравились их корешки, обложки, картинки такие понятные, что вот и не читаешь, а ясно все. Какие-то из них принадлежали еще моему деду, часть была куплена дядей Ваней, страстным книголюбом. О библиотеке я еще коснусь ниже.
Что еще запомнилось из той детской поездки на Брянщину? То, что меня постоянно тянуло на выгон, на окраину села, к ребятам – моим сверстникам. Там, за речкой, была запруда, а за ней дальше были так называемые копани. Мы там не только пасли гусей – играли в ножички, устраивали кучу малу, купались в копанях8. Это такие искусственные прудцы для мочки пеньки. Из волокон конопли делали грубые холсты и полотна для одежды, изготовляли пряжу, а из пряжи – прочные веревки и канаты. Замачивали коноплю сразу же после уборки и обмолота, пока стояла теплая погода. Делали это следующим образом: укладывали на берегу две длинные жерди концами в воду, на них – конопляные снопы, а сверху еще жерди. Концы жердей скрепляли кольцами из прутьев, а сверху клали камни так, чтобы пенька полностью погрузилась в воду. На моих глазах доставали увесистые лохмотья замоченной конопли из копаней и раскладывали по лугу на просушку.
Мы потом в этих ямах купались. Ямы были очень глубокие. Сейчас думаю: «Как же мы в них купались? Как не утонули?» Наверное, действительно детство не знает страха. Ведь мы не боялись ничего. Плюхались туда, и все. Плавать не умели, ничего не умели, а все равно лезли туда. Хорошее было детство. Так, по крайней мере, мне сейчас хочется думать, спустя много-много лет…
Быстро, слишком быстро пролетели те счастливые дни на Брянщине. Отец засобирался обратно в Ростов – его ждали неотложные дела, работа. В день проводов глаза у бабушки были печальными. Она словно предчувствовала, что мы больше никогда не увидимся…
Тайный поход на Сельмаш
Знаешь, Сережа, мне хотелось бы, как говорят в художественной литературе, сделать одно лирическое отступление: вернуться назад, к началу моей истории.
Рассказывая о детстве в Ростове, я не могу обойти молчанием некоторые моменты. Первый момент: когда мне было шесть лет, мы с одним моим приятелем-одногодкой прочитали в «Пионерской правде»9, что в городе Ростове идет громадное строительство – Сельмаш.
Статья называлась «Завод-сад» – о том, как в забытой степи, подле Ростова-на-Дону, вырос гигантский завод сельскохозяйственных машин. Особенно привлекло нас сравнение про станок в кузнечно-прессовочном цехе, который был «большой, как слон», с «огромной слоновой ногой».
Автор красочно живописал и другие механические станки и автоматы: про «огнедышащую бутылку» из огнеупорного кирпича, про штамповальные станки, паровые молоты, кузнечные горны, паровозы с платформами… В общем, мы тут же загорелись идей увидеть все эти чудеса. Да и полюбоваться на завод, который был не так далеко от нашего дома, нам было очень любопытно. Так как родители нас вряд ли бы отпустили самостоятельно в такую прогулку, то мы решили сбежать тайком. Каюсь, что я спровоцировал своего менее решительного приятеля.
– Ну что, пойдем? – предложил я ему.
– Ругаться не будут?
– Родители?
– Да…
– Хочешь, я с тобой пойду, раз ты боишься, вместе будем отвечать?
– Тогда идем!
Той ночью я плохо спал, ворочался, а перед глазами, словно синий мираж, возникала картина нашего будущего путешествия. Забылся только под утро. Очнувшись наконец и взглянув на стрелки будильника, я перепугался: было почти восемь, а мы договорились встретиться в половине девятого. Набив карманы заранее приготовленными жмыхом и сухарями, я попытался проскользнуть мимо двери на кухню, за которой уже копошилась мать. Но она, услышав меня, отворила дверь.
– Куда это ты, Витя? А завтракать? – недоверчиво вглядываясь в мое лицо, спросила она. Я, конечно, мог юркнуть в дверь, и поминай как звали, но замешкался, понимая, что таким образом обижу маму.
– Я погуляю немножко!
– Хорошо, но только недолго – завтрак остынет!
Стремглав я бросился к калитке, выбежал за угол и пустился бегом к месту встречи. Друг уже ожидал меня, переминаясь с ноги на ногу, с некоторой тоской поглядывая в сторону дома. Но было поздно – с моим появлением путешествие началось. У Нахичеванского базара мы еле-еле втиснулись в переполненный рабочим людом вагон трамвая, и нам казалось, что вагон бежал до конечной остановки целую вечность.
Тогда трамвайные вагоны, открытые, легкого типа, проходили к заводу от Нахичеванского базара по 20-й линии. Переполненные вагоны часто сходили с рельс, а ехавшие рабочие дружно устанавливали их на место. Все же до станции мы добрались благополучно. Остались позади одноэтажные особнячки предместья Нахичивани с лепными карнизами и приспущенными жалюзи, за которыми ревнивые армянские купцы прятали своих жен и дочерей, и мы вступили в бархатную пыль степной дороги, нагретой солнцем.
Расстояние для нас, малышей, оказалось приличным. Основательно помесив дорожную пыль и наконец добравшись до места, мы были поражены картиной увиденного. Издалека стройка напоминала гигантский муравейник, работающий в четком, отлаженном ритме. Тысячи людей трудолюбиво копошились с лопатами, тачками, грабарками, топорами, пилами. Строительство Сельмаша разбросалось широко вытянувшимися стенами цехов над глубокими оврагами, а за ними, вдоль балки, тянулись ряды временных бараков для рабочих, покрытых черным толем.
Мы оба как зачарованные наблюдали за людьми и могучей техникой. Осмелев, подобрались ближе и, наверное, с час, а может и больше, с любопытством смотрели, как гигантские гидропушки размывали грунт, выравнивая площадку под строительство очередного цеха. Потом рискнули забраться на территорию самого завода, лазили по закоулкам литейного пролета, взбирались по каким-то металлическим лестницам, куда-то спускались… Здесь, в этой общей рабочей суете, на нас никто не обращал внимания, и мы долго были предоставлены самим себе, пока не наткнулись на усатого сердитого человека в форме вахтера.
– А вы что здесь делаете? Что вам нужно? – спросил он с грозным видом.
– А-а-а-м-м… – беспомощно забормотал мой приятель, но я схватил его за рукав:
– Бежим! – и мы рванули наутек. Вахтер за нами. Петляя, добежали до какого-то дощатого забора, юркнули в щель, отдышались, осмотрелись вокруг – вдали дымятся трубы, поблизости раздаются гудки, за забором трещит электросварка. Погони за нами нет. Тут солнце стало клониться к закату, начинало быстро темнеть, и мы решили возвращаться домой. На обратном пути мы, немного поплутав, поняли, что окончательно заблудились. Парень, мой друг, начал плакать – нам всего-то по шесть лет было. Я его начал утешать: «Обожди немного, мы сейчас…», а сам не знаю, куда идти.