Малявы Сени Волка

– Ну что, господа профессора, – хмыкнул я, когда дверь за вертухаем в очередной раз брякнула замком. – Приступим к сеансу одновременной игры с потусторонним разумом. Кто первый желает блеснуть эрудицией перед нашим невидимым слушателем?

Лёва Философ откашлялся, поправил очки и принял позу лектора у невидимой кафедры.

– Итак, молодой человек, – начал он, обращаясь к пустому углу, где, по нашим прикидкам, локализовался Вася. – Прежде чем мы перейдем к прикладным аспектам интересующего вас вопроса, необходимо заложить прочный теоретический фундамент. В основе всего, как известно, лежит инстинкт продолжения рода, биологический императив, заложенный в нас самой природой… или, если хотите, Абсолютом. Фрейд, как вы, несомненно, знаете… хотя, откуда вам знать… так вот, Зигмунд наш Яковлевич утверждал, что либидо есть первичная энергия, движущая сила…

Вася, похоже, от такой научной атаки впал в ступор. Даже привычный карамельный запах в углу как-то поблек. Кружка на столе стояла не шелохнувшись.

– Лёва, ты его сейчас в кому вгонишь, только уже в загробную, – не выдержал я. – Попроще нельзя? Без этих твоих абсолютов и императивов. Парень, может, и слова-то такого «либидо» не слышал. Ему бы… на пальцах.

– На пальцах – это ко мне! – тут же встрепенулся Эдик Грузин, отталкивая Лёву от воображаемой трибуны. Его глаза горели комсомольским задором. – Слушай сюда, Вася-джан! Все эти императивы – это для зануд! Главное – это огонь в крови и чтоб… э-э-э… инструмент был наготове! Вот я, когда был молодой, как ты, даже моложе… я одну девушку встретил, звали ее… э-э-э… Лейла! Черкешенка! Глаза – как два озера, а фигура – амфора! И вот мы с ней пошли в горы… звезды, луна…

И Эдик пустился в такие дебри своих эротических фантазий, что даже я, старый циник, заслушался. Там были и горные ручьи, и шашлык под звездами, и страстные признания, и такие акробатические этюды, что любой цирк позавидовал бы. Рассказывал он сочно, с кавказским темпераментом, активно жестикулируя и иногда даже подвывая от избытка чувств.

В углу, где обитал Вася, заметно похолодало. Кажется, наш студент был не то чтобы напуган, но определенно озадачен таким напором.

– Эдуард Арчилович, – встрял Кодя Пыжов, который до этого сидел тише воды ниже травы, только губы поджимал. – Вы бы хоть… поосторожнее с выражениями. Он же… ну… неопытный. А вы ему сразу – горы, амфоры… У него ж там… э-э-э… астральное тело может не выдержать такого накала страстей! И вообще, это все… грех великий! И болезни всякие бывают! Даже… даже не знаю, бывают ли они у духов, но на всякий случай…

– Какие болезни, Кодя?! – взревел Эдик. – Ты о чем?! Я ему о высоком чувстве, о поэзии тэлесных отношэний, а ты – про болезни! Тьфу на тэбя!

Пока они препирались, я заметил, что Кодя как-то особенно нервно поглядывает на дверь и на свою «заначку» под полом. Ага, значит, сегодня «день X». Или «час Ч». Ожидается поступление «витаминов для души». Это объясняло его повышенную нервозность – боялся, что наши громкие «лекции» привлекут нежелательное внимание.

– Тихо, профессора, – сказал я. – Перемена. Студенту надо переварить полученную информацию. А нам, кажется, скоро предстоит лабораторная работа по другому предмету. Кодя, все по плану?

Кодя вздрогнул, кивнул и снова уставился на дверь, как кролик на удава.

Первый урок нашего загробного ликбеза явно не задался. Теория оказалась слишком заумной, практика – чересчур бурной, а предупреждения о последствиях – преждевременными. Вася молчал в своем углу, только легкий запах карамели, теперь уже с какой-то растерянной ноткой, напоминал о его незримом присутствии. Я вздохнул. Кажется, сексуальное просвещение духов – задача посложнее, чем организация побега из особо охраняемой зоны. Но мы, старые волки, трудностей не боимся. Особенно когда других развлечений в меню не предвидится.

Глава 6

Практикум для Привидения (С Наглядными Пособиями из Прошлого)

После того, как Кодя Пыжов чуть не родил ежа от напряжения в ожидании «посылки с воли», и она, слава всем святым и не очень, благополучно материализовалась в одном из его хитроумных тайников (на этот раз это была партия отменного чифирь-чая и несколько блоков «народных» сигарет, которые здесь ценились выше иной валюты), в камере на некоторое время воцарилось подобие благодушия. Даже Лёва Философ отложил Канта и с наслаждением затягивался «Примой», выпуская дым колечками в сторону невидимого Васи – может, в качестве наглядного пособия по теме «рассеивания иллюзий».

Но наш загробный студент не давал о себе забыть. Карамельный запах то и дело возникал в углу, а иногда по камере проносился такой тоскливый вздох, что даже у Эдика Грузина его вечные байки застревали в горле.

– Нэльзя так, Сэня-джан, – заявил он как-то вечером, когда Вася особенно жалобно «сифонил». – Парня надо спасать! Тэория – это хорошо, но ему нужна практика! Ну, то есть… рассказы о практике! С чувством, с толком, с расстановкой!

И Эдик, воодушевленный собственной решимостью и, не исключено, парой стаканов свежезаваренного чифиря, решил перейти к более активным методам обучения.

– Смотри сюда, Вася! – вещал он, обращаясь к пустоте, но жестикулируя так, будто перед ним сидела целая аудитория восторженных неофитов. – Главное в этом деле – подход! Женщина, она как… как крепость! Сразу на штурм идти – глупо! Надо осаду вести! Комплименты, цветы… ну, или что там у вас, у духов, вместо цветов? Может, эктоплазму красивую подарить?

Он расписывал тактику и стратегию соблазнения с таким жаром, будто сам только вчера вернулся с очередного любовного фронта с победой. Иногда он даже вскакивал с нар и начинал изображать – то пылкого Ромео под балконом (балконом служила верхняя койка Лёвы Философа), то коварного соблазнителя, шепчущего комплименты на ухо невидимой Джульетте. Это было бы даже смешно, если бы не было так… по-тюремному грустно. Старый, больной человек, из последних сил пытающийся изобразить мачо, которого, возможно, в нем никогда и не было.

Лёва пытался вставить свои пять копеек:

– Эдуард Арчилович, вы упускаете из виду психоэмоциональную составляющую! Важна не столько техника, сколько эмпатия, сонастройка с партнером! Синхронизация биоритмов, если хотите!

– Каких таких ритмов, Лёва? – отмахивался Эдик. – Главный ритм – это когда сердце стучит как бэшэный барабан, а в ушах – шум прибоя! Вот это ритм! Вася, ты понял? Шум прибоя!

Я слушал их, и в моей памяти, как непрошеные гости, всплывали совсем другие картинки. Не Эдиковские водевили с картонными страстями, а что-то свое, давнее, почти забытое. Первая неловкая близость в подъезде с девчонкой из соседнего двора, пропахшей дешевыми духами и страхом. Случайная связь с проводницей в поезде на Воркуту, такая же короткая и безрадостная, как полярная ночь. Редкие встречи с женой между ходками, полные невысказанных упреков и затаенной горечи… Да уж, наглядных пособий из моего прошлого хватило бы на целый сериал, только вот жанр у него был бы совсем не комедийный. Скорее, трагифарс с элементами производственной драмы. Эти мысли я, как обычно, доверял только своей тетрадке, выводя строки под аккомпанемент Эдиковых рулад.

Вася, наш призрачный ученик, реагировал на эти «практикумы» по-своему. Иногда в его углу становилось ощутимо холоднее, будто он съеживался от смущения или переизбытка информации. Иногда оттуда доносился едва слышный писк, похожий на мышиный. А когда Эдик особенно увлекался описанием каких-нибудь анатомических подробностей, карамельный запах становился таким густым, что у меня начинала кружиться голова. «Переваривает», – думал я с кривой усмешкой. – «Или его там от нашей науки просто тошнит».

Кодя Пыжов во время этих лекций сидел тише мыши, только крестился украдкой и бормотал себе под нос молитвы, перемежая их с жалобами на очередной приступ мигрени. Он все еще был на нервах после недавней «поставки», боялся любого шороха. И его опасения едва не оправдались.

Как-то днем Эдик особенно разошелся. Он изображал страстный танец с воображаемой партнершей, топая ногами и выкрикивая что-то на смеси русского и грузинского. Лёва пытался его урезонить, Кодя шипел, чтобы тот говорил потише. И в этот самый момент за дверью нашей камеры послышались тяжелые шаги и звяканье ключей.

– Тихо! – прошипел я. – Кажется, гости.

Эдик замер в нелепой позе, с задранной ногой и вытаращенными глазами. Лёва схватился за книгу. Кодя вжал голову в плечи. В глазке двери мелькнула тень.

– Камера четыреста двенадцать, – раздался снаружи равнодушный голос вертухая, молодого сержанта по фамилии Рыков, известного своей дотошностью. – Что за шум у вас там? Опять Гоглидзе свои песни горланит?

Сердце у меня ухнуло. Если Рыков решит зайти, а у нас тут Эдик в позе умирающего лебедя и общий вид нездорового возбуждения… да еще Кодина заначка, хоть и припрятанная, но все же…

– Все в порядке, гражданин начальник, – как можно спокойнее ответил я. – Просто… э-э-э… дискуссия у нас тут возникла. О литературе. Эдуард Арчилович как раз декламировал отрывок из поэмы… с выражением.

– Декламировал, значит? – в голосе Рыкова послышалось сомнение. – Смотрите у меня, Волков. Еще одна жалоба на шум – всю камеру вверх дном переверну. Поняли?

– Так точно, гражданин начальник, – отрапортовал я. – Тишина будет, как в библиотеке. В читальном зале.

Шаги удалились. Мы несколько секунд сидели не дыша. Первым опомнился Кодя.

– Я же говорил! – зашептал он, бледный как смерть. – Допрыгаетесь вы с этими… лекциями! Всех нас под монастырь подведете!

Эдик медленно опустил ногу.

– Вах, на самом интересном мeсте! – сокрушенно сказал он. – Я как раз хотел Васе про… про поцелуй рассказать! Первый! Самый сладкий!

Я посмотрел в угол, где предположительно находился Вася. Карамельный запах почти исчез, зато отчетливо повеяло холодом и чем-то еще… кажется, страхом. Похоже, наш призрачный студент испугался не меньше нашего. Да уж, практикум сегодня удался на славу. С наглядными пособиями из загробной жизни и вполне реальной возможностью огрести проблем от жизни тюремной.

Глава 7

Контрабанда и Консультации: Двойная Жизнь Камеры №4

После того, как сержант Рыков едва не застукал нас на «горячем» – то есть, на горячечном бреде Эдика Грузина, – в нашей четвертой камере на некоторое время воцарилась конспирация. «Лекции» для Васи Неупокоенного мы не прекратили, но проводили их теперь шепотом, с оглядкой на дверь, и без активной жестикуляции со стороны нашего главного «практика» Эдуарда Арчиловича. Вася, кажется, тоже проникся моментом и вел себя тише – карамельный запах появлялся реже, а вздохи стали почти неслышными, будто он тоже боялся привлечь внимание вертухаев.

Но тюремная жизнь, она как река – всегда найдет, куда течь. И если один ручеек наших забот – призрачно-амурный – на время поутих, то другой, куда более прозаический и рискованный, наоборот, готовился разлиться вовсю. Речь, конечно, о нашей маленькой контрабандной артели.

Как-то утром, после раздачи хлеба, Кодя Пыжов, который ходил за пайкой на всю камеру, вернулся бледнее обычного. В его трясущейся руке была зажата крошечная, плотно скрученная бумажка – «малява».

– От Зубатого, – прошептал он, оглядываясь по сторонам, хотя все свои были на месте. – Заказ срочный. И… серьезный.

Зубатый был одним из местных авторитетов, сидел на соседнем бараке. Человек он был опасный, и ссориться с ним не хотелось никому. А его «серьезные» заказы обычно означали либо что-то очень дефицитное, либо очень рискованное.

Развернули маляву. Почерк у Зубатого был такой, будто курица лапой по наждачной бумаге прошлась, но суть мы уловили. Ему требовалось «лекарство от душевных мук» – так он поэтично называл хороший коньяк – и не просто бутылка, а целых три. И еще кое-какие «витамины» в порошке, от которых у Лёвы Философа обычно начиналась философская дискуссия о расширении сознания, а у Коди – приступ паники.

– Три бутылки… – присвистнул Эдик. – Да это ж целый банкет! Куда он их прятать будет? И как мы их протащим? Это ж не сигареты в матрасе пронести.

– И «витамины» эти… – Кодя совсем сник. – За них сейчас по головке не гладят, Арсений Петрович. Сроки такие накручивают, что до Страшного суда не отсидишь.

Лёва Философ, как всегда, подошел к вопросу теоретически.

– С точки зрения логистики и оценки рисков, предприятие сие представляется крайне авантюрным, – изрек он. – Вероятность эксцессов приближается к критической отметке. Однако, отказ от сотрудничества с индивидуумом типа «Зубатый» также чреват не менее плачевными последствиями для нашего микросоциума. Дилемма, однако.

– Вот именно, дилемма, – проворчал я. – Жизнь наша вообще одна сплошная дилемма: либо баланду жрать, либо рисковать за кусок пожирнее. Думать будем. Есть пара идей, как это провернуть через прачечную, там сейчас новенький вертухай, молодой, зеленый… но рискованно.

И началась у нас двойная жизнь. Днем мы шепотом продолжали «консультировать» Васю по вопросам, от которых у любого нормального человека уши бы в трубочку свернулись. Эдик, понизив голос до интимного рокота, рассказывал про «первый поцелуй, такой, чтобы звездочки из глаз», Лёва вставлял замечания о «тактильном контакте как форме невербальной коммуникации», а Кодя бубнил про гигиену, даже если речь шла о бесплотном духе. Я же, Сеня Волк, сидел и думал не столько о Васе, сколько о том, как бы нам не прогореть с заказом Зубатого. В моих «Записках» тех дней строчки про амурные терзания призрака перемежались с расчетами, схемами и заметками о привычках охраны. Абсурд чистой воды. Старый вор, доживающий свой век, нянчится с привидением и одновременно планирует операцию по доставке элитного алкоголя криминальному авторитету. Хоть книгу пиши, не поверят.

Напряжение нарастало. Кодя почти перестал спать, каждые полчаса проверяя свои тайники и прислушиваясь к шагам в коридоре. Эдик, наоборот, стал еще громче и хвастливее, будто пытался заглушить собственный страх. Лёва цитировал стоиков. Я же просто делал свое дело – наблюдал, думал, просчитывал.

Иногда мне казалось, что Вася чувствует наше напряжение. Карамельный запах в его углу становился слабее, а иногда оттуда доносились тихие, всхлипывающие звуки, будто он переживал вместе с нами. Пару раз во время наших «планерок» по поводу заказа Зубатого со стола сами собой падали мелкие предметы – то карандаш, то ложка. Мы списывали это на нервы или сквозняк, но в глубине души каждый думал: а не наш ли Вася пытается нам что-то сказать? Или просто… балуется от скуки?

День «операции» выдался на редкость мерзким. С утра зарядил холодный, пронизывающий дождь со снегом. Небо было низким, серым, как тюремная роба. Идеальная погода для темных дел, если бы не одно «но»: в такую погоду и вертухаи злее обычного, и лишний раз из своей каморки нос высовывать не хотят, а значит, бдительность их обостряется.

План был прост, как все гениальное, и рискован, как русская рулетка с полным барабаном. «Товар» должны были перебросить через забор прачечной в определенный час, Кодя должен был его подобрать под видом выноса мусора, а дальше – уже дело техники и наших тайников.

Время «Ч» приближалось. Кодя стоял у двери, белый как полотно, и то и дело вытирал потные ладони о штаны. Эдик ходил из угла в угол, как тигр в клетке, бормоча что-то про удачу и «настоящих мужчин». Лёва сидел с закрытыми глазами, погрузившись то ли в медитацию, то ли в глубокий философский ступор.

Я стоял у окна-бойницы, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь пелену дождя. И тут… в углу, где обитал Вася, резко похолодало. Так, что у меня зуб на зуб не попадал. И моя старая алюминиевая кружка, стоявшая на тумбочке, вдруг с тихим звоном упала на пол.

– Что за… – начал было Эдик.

– Тихо! – шикнул я. Все замерли. В этот самый момент за дверью послышались торопливые шаги и приглушенные голоса. Не плановый обход. Что-то случилось.

Мы затаили дыхание. Шаги прошли мимо нашей камеры, дальше по коридору, потом раздался какой-то шум, крики… Похоже, кого-то «принимали».

Когда все стихло, Кодя сполз по стене.

– Пронесло… – прошептал он. – Если бы не… если бы кружка не упала… мы бы как раз…

Он не договорил. Но мы все поняли. Если бы мы в этот момент возились с «товаром» или Кодя вышел бы в коридор, неизвестно, чем бы все закончилось.

Я посмотрел в Васин угол. Холод отступил, и снова едва заметно пахло карамелью. Совпадение? Или наш бесплотный студент решил-таки внести свою лепту в нашу контрабандную эпопею? Не знаю. Но заказ Зубатого в тот день мы благополучно получили и схоронили. И впервые за долгое время я подумал, что, может быть, этот странный симбиоз живых и мертвого в нашей четвертой камере – это не просто абсурд, а что-то еще. Что-то, чего я пока не понимаю.

Глава 8

Когда Призрак Ревнует (или Что-то Вроде Того)

После той истории с кружкой и удачно провернутым «деланцем» для Зубатого, в нашей камере наступило что-то вроде вооруженного нейтралитета с потусторонним миром. Вася, наш невидимый сожитель, кажется, понял, что его мелкие «спецэффекты» могут иметь вполне реальные последствия для нас, живых, и на время притих. Мы же, в свою очередь, уверились, что он не просто так тут карамелью благоухает, а, может, и впрямь обладает неким… тактическим чутьем. В общем, жили мы теперь как коммунальная квартира с очень тихим, но обидчивым соседом.

«Уроки» для Васи, однако, не прекращались. Эдик Грузин, воодушевленный недавним успехом (и тремя стаканами свежего чифиря, который мы раздобыли благодаря тому самому заказу), решил взять быка за рога. Или, в нашем случае, призрака за его астральные… ну, вы поняли.

– Сегодня, Вася-джан, – объявил он тоном заправского тамады, – мы поговорим о Главном! О Той Самой! О женщине, которая заставляет твое сердце биться, как молот по наковальне, а душу – петь, как соловей в майскую ночь!

И Эдик, закатив глаза к обшарпанному потолку, начал живописать образ некоей Глафиры, его давней пассии, женщины, по его словам, «с глазами дикой серны и телом богини». Рассказывал он так вдохновенно, так сочно, что даже я, старый прожженный циник, на секунду почти поверил в существование этой огнедышащей фурии.

– О, Глафира! – стонал Эдик, прижимая руки к сердцу. – Она одним взглядом могла разжечь пожар в моей душе! А ее смех – это была музыка! Мы с ней… ах, что мы с ней только не вытворяли!

В углу, где обитал Вася, заметно потеплело. Не холод, как обычно, а именно тепло, будто кто-то невидимый развел там маленький костерок. И карамельный запах стал таким густым, таким сладким, что у Коди Пыжова, кажется, даже зубы заныли.

– Похоже, нашему студенту понравилась ваша Глафира, Эдуард Арчилович, – заметил Лёва Философ, с интересом наблюдая за «Васиным» углом. – Происходит идентификация с объектом повествования. Весьма любопытный феномен астральной эмпатии.

Но стоило Эдику, увлекшись, упомянуть какую-то другую свою «музу», некую «нежную Любочку с глазами фиалки», как температура в углу резко упала, а по камере пронесся такой сквозняк, что у меня чуть тетрадь из рук не вырвало. Карамельный запах сменился на горьковатый, как от пережженного сахара.

– Э-э-э… – Эдик сбился. – А Любочка… она тоже хорошая была… очень… э-э-э… нежная.

Но Вася, похоже, был однолюб. Или, по крайней мере, его призрачное сердце уже было отдано пылкой Глафире. Каждый раз, когда Эдик возвращался к ее описанию, угол теплел. Когда же речь заходила о других женщинах, оттуда веяло арктическим холодом и тихой, обиженной тоской.

– Ревнует! – хлопнул себя по ляжкам Эдик с видом знатока. – Вах, как настоящий джигит! Моя школа, Сэня, моя! Я его научу не только любить, но и ревновать правильно! Чтобы женщина чувствовала – огонь, а не просто сквозняк!

– Боюсь, Эдуард Арчилович, – вздохнул Лёва, – вы прививаете ему совершенно деструктивные модели поведения. Ревность – это чувство собственничества, атавизм, не имеющий ничего общего с истинной платонической или даже эротической любовью.

– Зато какой эффект! – не унимался Эдик. – Вася, слушай сюда! Если твоя Глафира посмотрит на другого… ты должен… ты должен…

Что именно должен был сделать бестелесный Вася, Эдик так и не придумал. Похоже, его практический опыт не распространялся на выяснение отношений с соперниками в астрале.

Так мы и стали свидетелями первой призрачной «лав стори» с элементами ревности. Вася «реагировал» на рассказы о Глафире с пылкостью неофита, а при упоминании других женских имен устраивал нам мелкие потусторонние пакости – то ложка со стола упадет, то чифирь в кружке внезапно остынет, то Кодины портянки сами собой слетят с батареи.

– От баб одни проблемы, – философски изрек Кодя, когда его любимые носки в очередной раз совершили несанкционированный полет. – Даже от тех, которых и нет вовсе. И болезни от них всякие… душевные. Вот Вася наш теперь мается. Лучше бы уж… стихи учил. Или молился.

– А может, ему совет нужен? – предположил я, наблюдая за этим театром одного невидимого актера. – Как с этой… ревностью бороться? Или наоборот – как ее правильно выражать, чтобы «Глафира» оценила?

И начался новый этап нашего ликбеза: «Семейная психология для начинающих духов».

Эдик советовал «быть мужиком, стукнуть кулаком по столу… ну, или чем там у них стучат». Лёва рассуждал о необходимости «вербализации чувств и открытого диалога с объектом привязанности». Кодя предлагал «покаяться и отпустить».

Я слушал их, а сам вспоминал… Да много чего вспоминал. И как сам когда-то ревновал по-глупому, и как меня ревновали, доводя до белого каления. И как потом оставалась только пустота и горечь. Любовь, ревность, обиды – сколько же дров наломано из-за этих трех слов, что на воле, что здесь… да, похоже, и на том свете от них не скрыться.

– Вася, – сказал я как-то тихо, когда сокамерники угомонились. – Ты вот что… Если тебе эта Глафира так запала, ты ей это… покажи как-нибудь. Не злостью своей призрачной, а… ну, я не знаю… Теплом своим. Ты же умеешь угол греть. Вот и погрей ей там, где она сейчас… если она вообще была. А если не была – ну, придумай себе такую, чтобы не обижала.

В углу надолго воцарилась тишина. Даже карамельный запах почти исчез. А потом по камере пронесся очень тихий, почти неслышный вздох. Но на этот раз в нем не было ни тоски, ни ревности. А что-то другое… Кажется, удивление. И, может быть, даже капелька надежды.

Кто бы мог подумать, что я, Сеня Волк, на старости лет буду давать советы по сердечным делам привидению. Да уж, тюрьма и не таких психотерапевтов рождает.

Глава 9

Большой Переполох в Маленькой Камере

После того, как я попытался вправить Васины астральные мозги на предмет куртуазного обращения с воображаемыми дамами, в камере на несколько дней установилась странная, почти благоговейная тишина. Вася, похоже, внял моим отеческим увещеваниям и перестал устраивать температурные качели и швыряться предметами. Карамельный запах стал совсем тонким, едва уловимым, с ноткой задумчивости. Эдик Грузин, лишенный возможности живописать свои амурные подвиги в полный голос, загрустил и принялся с удвоенной силой нахваливать тюремную баланду, находя в ней «нотки прованских трав». Лёва Философ углубился в изучение «Этики» Спинозы, видимо, пытаясь найти там ответы на вопросы бытия нашего призрачного сокамерника. Даже Кодя Пыжов немного расслабился и перестал подпрыгивать от каждого шороха.

Я уж было подумал, что наш маленький университет загробной любви можно временно распустить на каникулы, а самому сосредоточиться на более насущных проблемах – например, как бы выкроить из скудного тюремного бюджета пару лишних коробков спичек. Но не тут-то было. Тюрьма, она как женщина с дурным характером – никогда не знаешь, какой фортель выкинет в следующую минуту.

Тревожные вести принес ветер, а точнее, «дорога» – система межкамерной связи, работающая по принципу «из уст в уста» через проверенных людей и хитроумные «почтальоны». Утром, когда мы давились очередной порцией клейстера, именуемого кашей, Кодя, вернувшийся от «кормушки» бледнее обычного, прошипел:

– Шмон… По бараку пошли… Тотальный. С собаками. Говорят, Зубатый вчера буянил, вот начальство и озверело.

Это была новость хуже утренней баланды. «Тотальный шмон» – это значит, перевернут все вверх дном, вытряхнут не только матрасы, но и душу. А у нас, хоть и не так много, но кое-какой «джентльменский набор» имелся: и остатки коньяка для Зубатого, который он еще не успел затребовать, и кое-какие «витамины» про запас, и мой неприкосновенный запас чифиря. Мелочи, конечно, по сравнению с тем, что могли найти у того же Зубатого, но для нас – достаточно, чтобы огрести по полной программе, вплоть до карцера или нового срока.

– Так, мужики, без паники, – сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Хотя внутри уже все сжалось в ледяной комок. – Время еще есть. Сейчас главное – быстро и без шума все перепрятать. Кодя, твои тайники выдержат?