К кошкам претензий нет

Лариса Порхун

К кошкам претензий нет

Глава 1

Глава 1.

Двадцать девять, двадцать девять… Как понять, много это или мало? Настя не знает. Мать говорит, что много. И не говорит даже, а жёстко констатирует. При этом ей самой скоро пятьдесят пять. Нормально, да? А это тогда сколько? Запредельно много? Она, получается, уже вообще мега старая? Или как?

Но мать считает, что у неё имеется уважительная причина. Она замужем. Давно и прочно. За, понятное дело, Настиным отцом. Хотя, если разобраться, то отмазка эта – так себе. Как и сам отец в качестве родителя, мужа и главы семьи.

Так думает Настя, она в этом уверена даже, но вот только никогда не произнесёт вслух. Как и многое другое. И не потому, что боится, – её, в общем-то никогда не наказывали, почти никогда не ругали и особенно ни к чему не принуждали, – и не потому, что это бесполезно, – Настя на самом деле о пользе даже не задумывалась, – а просто потому, что… ну, не хочется и всё тут.

Она даже несколько раз пыталась анализировать и знала точно, что это не робость. Не патологическая застенчивость, хотя со стороны может показаться именно так. И уж точно не душевная леность. Вовсе нет.

Просто высказывать во внешний мир всё то, что она чувствует и переживает внутри себя – для неё бывает непосильной задачей. По крайней мере очень сложной, как минимум. Хотя это довольно странно. Она из интеллигентной семьи, как это принято говорить. Вполне вменяема и образованна. Ведь у неё два высших образования. Сначала, после школы, Настя окончила что-то коммерческое по сервису и туризму, – она не сильно вникала, просто мама сказала, что это сейчас очень перспективное направление. А через три года после получения диплома, когда стало ясно, что специалиста из неё по туристическому бизнесу, равно как и в около прилегающих сферах точно не выйдет, – Анастасия пошла учиться на психолога. Ну да, опять же по совету всё той же мамы. Та была настойчива, красноречива и убедительна.

Так что Настя ещё и дипломированный психолог. Мама вовремя вносила плату за обучение, помогала с рефератами и курсовыми и вообще принимала в студенческой жизни гораздо большее участие, чем дочь. В её лексиконе появились такие фразы, как «закрыть гештальт», «прокачать навык», «отпустить ситуацию», «восполнить ресурс» и тому подобное. Да и «училась» мама с явным удовольствием. В отличие, опять же, от Насти. Отчего последняя взирала на мать с недоумевающим восхищением.

В Настиной же жизни особенно ничего не изменилось. Ей по-прежнему не хватало слов, уверенности, энергии, да бог его знает, чего ещё. Облёкшись в слова и прорвавшись наружу, мысли её теряли вес и силу, становились блёклыми и жалкими, совсем не такими, какими были изначально.

Про себя Настя переживала, мучилась, сравнивала, вспоминала и радовалась полноценно. Внутренняя жизнь её была, что называется, на уровне. А может даже и гораздо выше этого воображаемого уровня. Но как это объяснить всем остальным, хотя бы, – для начала, – родителям, она не знала.

Ну да, ей двадцать девять, и она живёт в двухкомнатной квартире с мамой, папой и семью кошками. И да, она догадывается, что выглядит это странно, но так уж получилось. Кошки жили у них всегда. И всегда в количестве не меньше двух. Если бы Насте пришло в голову вообразить свою жизнь без кошек, она бы попросту не смогла этого сделать. Кошки, мама и она были единым, неделимым целым. Именно в такой последовательности. Где-то рядом в этой прочной и нерушимой, как гранитная скала конфигурации маячил отец, но частью их целого он никак не являлся. Разве что досадным, но, к сожалению, необходимым элементом.

Кошки в Настиной жизни не занимали какую-то отдельную, пусть даже значимую часть. О, нет! Они распространялись и заполоняли собой все её сферы. Без исключения. Ей не нужно было видеть или слышать кошку или кота, чтобы вспомнить о них. Они были растворены в ней, а она в них, будто в какой-то момент, некая часть их поменялась друг с другом местами. Они находились на связи постоянно. Даже на расстоянии, не видя и не слыша их, она их осязала, чувствовала той самой, потайной частью, которая вплелась, впаялась и почти растворилась в структуре её личности. Словом, Настя и кошки были связаны невидимой, но прочной нитью. Вернее семью нитями.

Настя не сомневалась, что душа её в большей степени кошачья, нежели человечья. И не находила в этом ничего странного, кощунственного или предосудительного. Ведь известно, что не человек выбирает кошку, а кошка человека. Хотя всё ещё большинство людей пребывает в непоколебимой уверенности, что именно человек принимает решение завести кота. О. нет! Так только кажется. На первый и весьма поверхностный взгляд. Это кошка выбирает дом и хозяина. Кошки – таинственные, загадочные, мистические существа, как пришельцы с другой планеты. Подумать только, они связаны с луной, как море… Настю почему-то особенно волновал этот факт. Он означал, что они особенные, не похожие ни на кого. Те, кто действительно существуют сами по себе. Настя была рада, что ей позволительно находится рядом, и быть нужной им. Просто есть люди, в чьё жизненное предназначение входит забота об этих животных. Настя знала это. И никогда не сомневалась, что относится именно к этой категории. Не то, чтобы гордилась, просто приняла, как факт. Так есть и всё. Если бы она вздумала писать историю своей жизни, то без кошек из этой затеи ничего бы не вышло. Нельзя было отделить кошек от Настиной жизни, как невозможно представить её жизнь, свободную от мяуканья и кошачьей шерсти.

Вот трёхцветная Сонька – дочка самых первых кошек, которых Настя хорошо помнит, – Муслика и Пуси. Она самая взрослая из всех, ей лет восемь или девять. Характер, прямо сказать, не самый приятный. Она задира и интриганка. А ещё Соня не любит гостей, вот просто терпеть не может. Обязательно напакостит тем или иным образом. Но выяснится это позже, потому что застать её на месте преступления невозможно.

Сонька вообще каким-то мистическим образом дистанцируется ещё до того, как в дверь позвонят. И не показывается никогда и нигде всё то время, пока пришедший человек не уберётся восвояси. Даже Настя её не может найти в небольшой, заставленной старой мебелью квартире. Как этот трюк получается у немолодой уже кошки, да ещё столько лет подряд, неизвестно.

Но зато следы её присутствия скоро обнаруживаются. Их можно заметить по разорванной подкладке пальто гостя или подозрительно мокрой стельке в его же ботинке. Или в разыгравшейся свирепой драке, с воплями, ором и кошачьим визгом, от которого неподготовленный гость бледнеет, теряет нить повествования и нервно озирается.

Зачинщицей этого безобразия, вне всякого сомнения, всегда является почтенная Соня, но поймать её, как уже упоминалось, строго говоря… за лапку ни разу, за всё время никому не удавалось. Вбежавшие на крик Настя или мама застают лишь потрёпанных, недоумевающих и несчастных котов с взъерошенной, поднятой дыбом шерстью при полном отсутствии Соньки. Такое впечатление, что её и не было тут вообще никогда. Но это ещё что, не дай бог кому-нибудь чужому остаться на ночь!

Однажды к маме приехала её старинная приятельница из Твери. Вообще-то, она приехала в санаторий по путёвке, – мама ей организовала через свой профсоюз, – но до начала заезда в санаторий оставались сутки или даже больше, вот она и остановилась у них. Приятное с полезным, так сказать. И подругу навестить, и поболтать, и узнать, где лучше облепиху и орехи с шиповником брать, ну и мало ли, что ещё.

В ту ночь тётя Лида, которой постелили в Настиной комнате, – практически не спала. Когда и с какой бы стороны кровати она не размыкала век, на неё неотрывно, с тихой, всепоглощающей ненавистью смотрели два огненно-жёлтых глаза кошки Соньки.

Тётя Лида перед отъездом в санаторий Ставропольского края, приобрела красивую, красно-синюю дорожную сумку, в которую были плотно и с любовью уложены вещи. Любимая, чёрная кофта из ангорки, – она так шла ей, все говорили; спортивный костюм, – тоже новый, – может она там займётся спортом; два выходных платья, – ну мало ли, и туфли к ним, конечно. Затем, косметика, фен, бигуди, совершенно целые колготки, – две пары, между прочим, – ну и кое-что по мелочи. И это, не считая недавно купленного и безумно дорогого комплекта польского нижнего белья. Тётя Лида дама одинокая, давно в разводе, а тут двадцать один день санаторной жизни. И всякое может случиться, и настоящая, не старая ещё женщина не имеет права позволить себе быть застигнутой врасплох.

Но кошка Сонька тоже обратила внимание на яркую, набитую заманчивыми вещами сумку тёти Лиды. И отметила её по-своему. Очень щедро оросив, как саму сумку, так и её содержимое. Судя по количеству жидкости и концентрации запаха, Сонька осуществила за ночь к багажу безвинно пострадавшей тёти Лиды несколько подходов.

Уже позже, тётя Лида рассказывала, что, как минимум, треть вещей была полностью или частично испорчена, а модной, спортивной сумке так никогда и не удалось избавиться от острого, мускусного запаха. Хотя тётя Лида несколько раз стирала её, затем отмачивала в какой-то химии и целых два зимних месяца вымораживала в раскрытом виде на ледяном балконе. Но всё оказалось безрезультатно! Как только сумка высыхала или попадала в тёплое помещение, сложное аммиачное амбре неизменно возвращалось снова.

Чуть младше Соньки роскошный блондин Маркиз. Его подарила Насте их бывшая соседка. Надо сказать, подарок этот не был в чистом виде добровольным. Просто однажды кот убежал, а через два дня вернулся. Но не к своей хозяйке, а в квартиру этажом выше, то есть к Насте. А потом стал делать это регулярно. И забирать его оттуда приходилось неоднократно и с большим трудом. Хотя ни Настя, ни мама ничего особенного для этого не делали. Ну разве что чуть-чуть. Уж очень хорош был этот белоснежный котик с ярко-голубыми глазами. На самом деле, он пришёл к ним сразу. Его хозяйка ошиблась, думая, что он выскочил на улицу. Нет, Маркиз поднялся к ним и сидел под Настиной дверью до тех пор, пока она не открылась. Настя вернула кота только на следующий день, но и она, и сам кот, – Настя уверена в этом, – понимали, что это всего лишь пустая формальность. Временная мера. А судьбы их уже пересеклись. И скорее всего, Маркиз знал об этом гораздо раньше, ведь не зря он так терпеливо сидел несколько часов под дверью, – пока его отчаявшаяся хозяйка бегала по соседним дворам, искала своего Маркизика, зовя его, то нежно, то надрывно, то безутешно.

А он, дождавшись, когда его впустят, – словно ни минуты и не сомневался в этом, – вошёл к ним спокойно и с достоинством, как к себе домой, словно прожил именно здесь, в этой самой квартире большую часть своей жизни. И что особенно удивительно, кошки приняли его появление, как само собой разумеющийся факт. Как естественный и даже обычный ход вещей. Как что-то такое, чего не избежать, что должно было произойти в любом случае. Даже своенравная скандалистка Сонька. Она только потянула носом, фыркнула, мол, подумаешь, тоже мне событие, – и гордо удалилась, победно задрав хвост.

Так странно, – Настя всё не уставала удивляться данному факту, – неужели всё это лишь цепь случайных событий, никак не связанных между собой? Или всё-таки в этом действительно есть своя логика, смысл и причинно-следственная связь? Что касается кошек то за долгий путь их взаимоотношений, таких странных, неоднозначных, почти мистических историй у Насти с мамой наберётся сколько угодно.

После того, как бывшей хозяйке Маркиза надоело его забирать, – скорее всего ей было просто обидно, как будто она что-то делала не так, отчего этому неблагодарному созданию было у неё плохо, а у чужих людей, которых он и знать не знал, вдруг стало хорошо, – кот остался у них. Настина мама, правда, пыталась объяснить оскорблённой в лучших своих чувствах женщине, что это не так, что такое случается и не так уж редко, как думают некоторые, это ведь животное. И никто не знает почему, может почувствовал какой-то импульс, ну и отреагировал подобным образом.

– Что он там почувствовал, – махнула обречённо рукой та, – три года, как кастрировали…

– У нас тоже все кошки стерилизованы, – заторопилась мать, видя, что обиженная соседка уходит с таким видом, будто предполагает, что дело тут не совсем чисто, хотя доказать ничего и не может, – дело не в этом, а в том, что это ведь животное, у него инстинкты и предугадать его поведение не всегда возможно.

– Зато моё поведение можно предсказать, – обернулась та уходя, – пусть остаётся раз так, больше не приду за ним, надоело…

И Маркиз Великолепный, – как звала его мама остался… Спокойный, неторопливый, вальяжный. Привязанности и особой симпатии ни к кому, кроме Насти, не испытывал. Так и поселился в её комнате, и даже спал с ней на кровати, хотя остальным питомцам, – к которым Маркиз был подчёркнуто равнодушен, – этого не позволялось.

Остальные коты и кошки были Горновским (да, да, такая фамилия) либо подкинуты, либо взяты из приюта. Да, им время от времени подбрасывали котят, либо прямо на площадку, либо просто в подъезд. Видимо, делавшие это знали, что здесь о них позаботятся. А может кошки приходили сами, кто знает. Может вела их сюда неумолимой рукой сама судьба, решившая сжалиться над несчастными и перепоручить их заботам своим доверенным на земле, кошачьим пастырям.

Так появилась Муся, – Настя нашла её котёнком однажды в подъезде, в ноябре: мокрую, тощую и больную, с закисшими глазами и горячим носом. Сейчас это взрослая, очень даже симпатичная кошечка с выразительными глазами. Они у неё разные – один голубой, а второй слегка зеленоватый. В остальном, это самая обычная, серая кошка, но сколько же в ней грации и изящества! Настя любит за ней наблюдать. Муся очень женственная и нежная. Даже в том, как она пересекает комнату – с каким мягким благородством и достоинством держит миниатюрную голову, как симметрично и бесшумно ступает, ну манекенщица на подиуме – не меньше! – хорошо просматривается женское начало.

На это, – думает Настя, – как на огонь или море, – можно смотреть бесконечно. Смотреть и учиться.

Тишу и Басю им оставили под дверью прямо в коробке из-под обуви. Они – брат и сестра, оба сероглазые, жгучие брюнеты. Только у Баси самый кончик хвоста с такой милой, белой опушкой. И это здорово, потому что иначе их было бы непросто отличить друг от друга. Они из всех – самые жизнерадостные и весёлые. Если бы Насте потребовалось найти живое воплощение понятию «позитив» или изобразить его в рисунке, её выбор, вне всякого сомнения, пал бы на Тишку с Басей. Сколько раз эта парочка поднимала ей настроение, подсчитать даже примерно невозможно. Добрые, милые, игривые, хотя уже совсем взрослые. Они всегда вместе, как два попугайчика-неразлучника. Почти, как сиамские близнецы. Вместе спят, едят, играют. Позовёшь одного, непременно бежит и другая. Возьмёшь на руки Басю и Тишка, тут, как тут, – выписывает кренделя, трётся о ноги, заглядывает в глаза, – и меня, и меня возьми… Ну, умора! Но ревности друг к другу нет никакой. И дружат со всеми, даже с Сонькой, хотя им больше других от неё и достаётся. Но такие молодцы, – смотрит на них с умилением Настя, – не озлобились, не затаились, не выглядывают с остервенением из тёмных уголков, вынашивая планы мести, как случается иной раз у кошек. Да вот хоть Семён, – ему ещё нет и трёх лет, – абсолютно чёрный и гладкий настолько, что прямо блестит. Но так было, конечно, не всегда. Он как раз из приюта. Настя с мамой забрали его, когда, гуляя, зашли туда однажды. Он сидел в углу, нахохлившись, не ел, не пил, не вылизывал шёрстку. Настя знала, последний признак – самый опасный. И никого к себе не подпускал. Орал, царапался, впивался зубами.

– Ничего не поделаешь, будем усыплять… – вздохнула работница, – с таким характером его никто не возьмёт, но и тут он долго не протянет.

Настя переглянулась с мамой. Они друг друга поняли сразу и без всяких слов.

Тишка и Бася были крайней, окончательной и жирной точкой. Так им сказал отец. И добавил, что если единственное, но категорическое требование его не будет соблюдено, он в этом доме не останется. Уйдёт немедленно, унося с собой свою зарплату и пенсию. И жить им до конца дней своих вместе с кошками и даже без алиментов, поскольку несовершеннолетних в этом доме уже давно нет.

А потом мама с Настей снова посмотрели в угол на серый от пыли, с торчащей шерстью и слабо шипящий от злобы, жалкий, грязный комок.

– А у вас найдётся какая-нибудь тряпка или старое полотенце? – осторожно спросила мама у сотрудницы, стараясь не встречаться с дочкой глазами.

– Я обязательно занесу потом… – тут же отозвалась просиявшая Настя.

Папа, конечно же, никуда не ушёл. Поворчал, покрутил у виска и целых два дня с женой и дочкой не разговаривал. Переживал. Затем всё пошло по-прежнему. Только их стало на одного кота больше.

Более того, когда через полгода в их доме появилась красавица Клеопатра, она почти сразу стала его любимицей. В дополнение к замечательной внешности, у неё был прекрасный характер. Чёрно-бело-жёлтая кошка, – трёхцветная, «счастливая» с необычайно длинной, мягкой шерстью и ярко-зелёными глазами. Ласковая, добрая и ручная. К тому же очень крупная.

– Ну почему только кошкам идёт лишний вес?!– вздыхала мама, тиская Клёпу, – толстую, вальяжную, похожую на раздобревшую на сахарных кренделях роскошную купчиху. Больше, чем есть, она любила только спать.

Клеопатра не имела ничего против человеческих рук, лишь бы при этом её не будили и не отвлекали от приёма пищи.

Как ни странно, но Клёпа тоже была из приюта. Почему никто не обратил внимания на такую яркую красавицу, уму непостижимо. Вероятнее всего, по причине того, что была она красавицей спящей. Да, возможно, это и настораживало потенциальных хозяев, наверняка её могли посчитать какой-нибудь больной. Поскольку почти всё то время, что Клеопатра не ела, она спала.

Вот так и оказалось их десять душ на 46 квадратных метров. И пусть говорят, что у животных нет души – так может считать только тот, кто с ними никогда по-настоящему не общался. Настя не станет спорить с такими людьми, не будет что-то объяснять и доказывать. Зачем? Вполне достаточно того, что она точно знает, что это неправда.

Глава 2

Глава 2.

Любовь к кошкам у Насти, конечно же от мамы. Они с ней вообще отлично ладят. И понимают друг друга. Часто не только с полуслова, но вообще без слов. Говорить могут часами. И это при том, что Настя далеко не самый большой любитель разговоров. И в своей остальной жизни за порогом дома, – а это только работа и выходы (опять же с мамой) к бабушке, а ещё в театр или филармонию (а что, случаются отличные концерты, между прочим) – она человек ведомый, скрытный и молчаливый.

Но, кстати, вот такие культпоходы они с мамой любят.

Вернее, мама любит, а Настю изначально брала за компанию. И Настя так привыкла, что ей кажется, что она тоже это любит. На самом деле она не знает как это «любит». Ну или «не любит». Что это вообще такое?! Нет, она любит маму и кошек, это точно, – ведь это практически весь её мир. Хотя быть может потому, что ничего другого у неё попросту нет. Ничего другого она не знает…

И уж тем более, всё что касается всего остального, то тут вообще непонятно. Она никак не может для себя более или менее чётко определить своё отношение к этому другому. Она точно знает лишь, что ей не нравится. И чего боится…

Ей плохо в незнакомой обстановке, ей не нравятся шумные сборища и развязные люди. Кстати, последних она не переносит физически. Её пугают перемены, потому что из-за них уходит почва из-под ног и исчезает с таким трудом приобретаемая уверенность. Если совсем начистоту, ей не нравится всё броское, новое, громкое, неизвестное, многолюдное, внезапное.

В подобных случаях у неё и появляется этот страх. Не то, чтобы он полностью исчезал в других обстоятельствах, но всё же в спокойной, домашней обстановке он как -то притупляется. Его, по крайней мере, можно переносить.

Наверное, самое время сказать, что это за страх. Настя боится теракта. И террористов. Вернее того, что может оказаться их жертвой. Глупо? Может быть. Нерационально? Безусловно. Но что есть, то есть. Настя не знает, откуда это у неё и даже не очень хорошо помнит, когда именно возникло, но страх этот живёт в ней и она ощущает его почти постоянно.

И это действительно странно хотя бы потому, что тема эта её лично никогда не касалась. Но Насте страшно, главным образом, из-за того, что теракт непредсказуем, алогичен и не имеет причинно-следственной связи. И ещё возможно, всё дело в её особой восприимчивости. Ей достаточно услышать о чём-то подобном, увидеть, пусть даже по телевизору, и… клиент готов…

Ну да, скорее всего с ней не всё в порядке, она это допускает. Но ведь реальнее всего способно напугать то, что не поддаётся никакому логическому умозаключению. То, что может произойти в любое время, в любом месте, с любым человеком. И без всяких видимых причин.

Даже от мыслей об этом, Насте становится жутко… Но она почти смирилась с этим страхом, приняла его и запечатала в себе. Разумеется, об этом никто не знает. Насте прекрасно известно всё то, что по этому поводу скажет мама. И она не хочет этого слышать. Просто так есть и всё.

Ну а в остальном, её всё устраивает. Ну а если её всё устраивает, значит она ничего больше не хочет, значит ей нравится то, что у неё есть, то есть она это любит.

А может всё гораздо проще, – иногда думает Настя. И всё дело в том, что она типичный интроверт? (Всё-таки психологическое образование нет-нет, да и даёт о себе знать). Кроме того, за порогом дома, у неё никакой жизни, собственно, и нет. Но весь-то фокус в том, что ей ничего и не надо. Ей и так хорошо. Вот только мама иногда спохватывается и вспоминает, что дочь её, находящаяся на пороге 30-летия не устроена в женском отношении, и вообще мало приспособлена к жизни.

Иногда мать слегка заносит, и она начинает уже совсем нешуточно страдать и фантазировать в стиле умной Эльзы на тему того, что будет с бедной Настей, когда их с отцом не будет. Но после того, как мать всерьёз обиделась на это сравнение с героиней из сказки братьев Гримм, – Настя старается не реагировать. Так проще. Вообще же в такие минуты мать своими трагикомическими стенаниями, закатыванием глаз и прочей бутафорией напоминает Насте бабушку Валю, мамину маму, которая, – как было хорошо известно в их семье, – к смерти начала готовиться загодя, лет с тридцати пяти, примерно. У неё, как у героя Джерома, были все болезни мира. От хронического воспаления чего угодно до мерцательной аритмии и онкологии. Диагнозы она ставила сама себе мастерски и безапелляционно. Спорить с ней никто не решался. Даже врачи. Так и жила себе тихо и мирно, работая в краеведческом музее на полставки, часто выходя с одного больничного и открывая с понедельника новый, регулярно посещая санатории и пансионаты, до мозга костей уверенная в своих, как минимум, трёх смертельных диагнозах.

При этом умерла она в шестьдесят два по причине тромбоэмболии. Ушла мгновенно и безболезненно, хотя готовилась к этому событию лет тридцать. Насте было пятнадцать, когда это произошло. После того, как бабушки Вали не стало, никто из их семьи в её дом больше не ездил. Хотя там, в сорока километрах от них, в небольшом городке с щедрым, хлебосольным названием Изобильный, оставался отец мамы, Настин дедушка Гриша. Из-за него-то, собственно, регулярные до этого поездки и прекратились. И не только потому, что он почти сразу – «непростительно быстро», как с возмущением говорила Настина мама, – привёл в дом другую женщину, а то, что с этой другой женщиной, которая была значительно моложе, он почти открыто жил в течение последних лет восьми или десяти. То есть по факту, – как стало известно маме со слов добрых и любознательных людей, – имел две семьи.

И из первой не уходил только из опасения, что жена с горя наложит на себя руки. Мама почувствовала себя глубоко оскорблённой, когда вся эта история выплыла наружу, хотя были весьма убедительные основания полагать, что бабушке Вале обо всём этом было хорошо известно. И мало того, её как раз всё устраивало.

Что касается Насти, то ей вся эта история вовсе не казалась классическим примером человеческой подлости и чудовищного предательства, как её матери. Она вполне допускала: если в течение многих лет близкий человек постоянно жалуется на здоровье, подробно перечисляя симптомы с гримасой страдания на бледном лице, почти в любой ситуации видит негативный исход, а кроме того регулярно твердит о приближающейся смерти, – ты вынужден это каким-то образом компенсировать, чтобы просто не сойти с ума.

И что поделать, если дедушка Гриша – шестидесятипятилетний, всё ещё крепкий, завидного телосложения мужчина, выбрал именно такой способ компенсации?!

Но ничего этого Настя маме, конечно же, не говорила. Просто, потому что хорошо представляла себе её реакцию. К тому же мама запросто могла Настино личное мнение тоже в какой-то мере принять за предательство.