Ветер. Книга вторая. Лондон

Он и действительно лишь догадывался, что в том агентстве работали молодые мужчины и женщины со специальной подготовкой. Говорили они между собой на английском, иногда сопровождали гуманитарку, порой стреляли. Как он сам предполагал, служили тем, кто больше платит. Откуда они – секретная информация, где их вербуют – тоже не понятно. Работали в агентстве и русские. Бадри упомянул, что есть там грузинка, Нана из Сухуми – бывшая артистка Цирка Дю Солей. Она гастролировала с цирковой труппой по Европе, и когда узнала, что в Абхазии война, срочно рванула домой, а там – пепелище… Из её семьи никого не осталось. Нана тогда поклялась сражаться против терроризма.

Бадри, узнав эту историю, лишь с сарказмом присвистнул: «Дай Бог ей только разобраться, с какой он стороны, терроризм-то!».

6. Чердак

По просторной кухне гуляли осенние ароматы. В это время сёла Абхазии пахнут особенно: горьким привкусом отцветающего и сладковатым запахом нового цветения.

Нана до скрипа вытирала вымытую после обеда посуду. Изящная, гибкая, в двадцать пять она походила на девочку-подростка. Дружная семья – две сестры с мужьями и детьми и третья Нана – помогала одинокой тётке в саду. Крупная, рыхлая Софико, проходя мимо кухни с вёдрами, полными персиков, равнодушно обронила:

– Валико только что звонил. Крыша течёт. Спрашивал у Зури совета насчёт ремонта. Постоянно он моего мужа донимает.

– Надо было уж давно ремонт сделать, – отрезала Нана.

– Да, братец наш никудышный. Он вчера чердак разбирал. Два сундука барахлом набил. Спрашивал, может, нам чего нужно.

– А что там?

– Да так, разное старьё, фотографии, тетради вроде твои. Помнишь, ты в детстве сказки писала, когда в том доме ещё наши родители жили. Потом всё потерялось. Сказал, если не заберём, через пару дней выбросит.

Софико не заметила, как окаменело лицо сестры и вздрогнула её тонкая спина.

Рот Наны наполнился горячей влагой, и в голове зашумело: «Дневник? Неужели!»

Он исчез в пору её болезни почти семь лет назад! Тогда доктор сказал описать всё, от чего хотелось избавиться. И она писала, написала обо всём…

В саду Нана дрожащими руками укладывала в ящики снятый виноград. Её лёгкое платье прилипло к влажной груди, и мысли беспорядочно путались: «Если прочитают… Это же… Нет! Семья, сёстры, Софико – всё рассыплется!»

Оступившись, Нана поцарапала щиколотку и бросилась в дом. Разлив на бинт томатную пасту, она в несколько слоёв обвязала ногу.

– Что с тобой? Глянь, как нога кровит! Как же так распорола? – запричитала тётка.

– Я в больницу, быстро! Скажи всем… Вы пока без меня справитесь. Позвоню.

– А как доберёшься? Зури-то на машине уехал.

– Я на автобусе, – торопливо бросила Нана.

«Зури… Зурико! И про тебя там, в той тетрадке… Что мы тогда наделали?!»

Нана вышла из автобуса через две остановки, размотала бинт. Остановила такси, заехала на рынок за вином и закуской: братец любил выпить. «Он-то читать не станет, туповат, в детстве кое-как букварь осилил, но хитрый. Надо его заговорить, придумать, зачем приехала, а потом на чердак».

До села, где в доме покойной бабушки жил брат, таксист вёз Нану почти три часа. Когда подъехали, вечерний туман серыми лапами крался по дороге и капли дождя громко шлёпали о глинистую землю. Двери дома, как всегда, были не заперты. Нана хотела позвать Валико, но в полумраке заметила брата в углу комнаты. Он сидел на широком диване без движения, прислонившись к столу. Нана порывисто приблизилась и облегчённо выдохнула, услышав тихий храп. Голова Валико, упавшая на волосатую руку, мелко покачивалась.

На столе в беспорядке теснились тарелки с кусками жареной курицы, сыром, зеленью и разломанным лавашем. Несколько пустых бутылок винно благоухали. Нана тронула брата за плечо, он сонно почмокал и, обдав её крепким перегаром, мешковато разлёгся на диване.

Женщина взглянула на два стакана и поняла, что кто-то её опередил. Она ощущала чьё-то присутствие, оно таилось на чердаке. Дождь колючим бисером дробил по окнам. Нана взяла со стола нож и, скинув туфли, стала тихо подниматься по лестнице. Трясущимися руками касаясь перил, она напряжённо вслушивалась в шорохи дома, разбавленные пением ливня.

Уныло скрипнув, ветхая дверь чердака распахнулась, и в тусклом свете фонаря среди рассыпанных на полу вещей Нана увидела Зури, листавшего синюю школьную тетрадь. Они метнулись друг к другу и обнялись неистово жарко, как когда-то. Годы их связывала порочная тайна: беспощадная страсть, задушить которую ни у Наны, ни у Зури не хватало мужества.

Двенадцать лет назад Софико поехала на несколько дней к подруге в Тбилиси и вернулась с сокрушительной новостью:

– Замуж выхожу. Это не обсуждается. И парень хороший, и семья отличная. Таких надо мальчишками брать и воспитывать на свой манер. Мы с ним тут будем жить. Он говорил… нравится ему в Абхазии, да и отцу в делах помощь.

Софико, старшая в семье, отличалась не красотой, а умом, добрым нравом и решительностью.

– Это моя младшая, Наночка, – кивнула Софико жениху, обняв сестрёнку.

– Ух, какая маленькая! – задорно бросил, глядя на девушку, Зури.

– Нана гимнастка. Медалями весь дом завешан! Она и поёт хорошо, слух замечательный!

А потом была свадьба. Шумная, грузинская, с богато накрытыми в широком дворе столами, звоном стаканов и длинными тостами. Соседи шушукались: «Рановато в восемнадцать-то парню жениться, ему же в армию скоро. Может, Софико беременная?»

А ещё на той свадьбе за женихом следили пылающие глаза младшей сестры невесты. Этот взгляд то прилипал к его большому чувственному рту, то гладил густые волосы, то ощупывал крепкое тело.

Нана с командой гимнасток ездила на соревнования уже с десяти лет. Сопровождала их тренер, молодая женщина Циала. Как-то на турбазе, где проходили сборы, тринадцатилетняя Нана, забыв полотенце, вернулась из тренировочного зала в домик, где жили спортсмены. Приглушённые звуки, похожие на запись спортивной тренировки, – вздохи, шлепки и вскрики – доносились из окна Циалы. Нана с любопытством заглянула в окно.

С пересохшим ртом она заворожённо наблюдала за не совсем спортивными развлечениями её тренера с массажистом команды. Циала не сразу заметила в окне милое личико своей ученицы. А когда разглядела следящие за ними распахнутые глаза, нежно проворковала партнёру:

– Вроде Нана за нами подглядывает… Пусть учится.

Сонный Валико вышел во двор, удивлённо наблюдая, как Зураб с Наной разжигают мангал. Угли хрустели, пожирая клочки бумаги.

– Шашлык будет! – ухмыльнулся Зураб.

– Ночью? – вскинув густые брови, просипел Валико. – Ну… если хотите.

– Как сказал мудрец, в любой час наполняй жаждущий рот едой и вином, – присвистнул Зури.

Так ничего и не поняв, Валико неверными шагами поплёлся в дом, и скоро оттуда донёсся его громкий храп. Пламя мангала освещало печальное нежное лицо Наны.

– Уеду я, Зури! С этим дневником последняя капля. Не любовь у нас, а десятилетнее сумасшествие. Узел, если не развязывается, рубить надо.

Зураб сокрушённо покачал головой:

– У грузин всегда так: главное – семья. В любой компании первый тост за родителей, потом за братьев и сестёр, за детей… А за нашу мечту? Это уже в последнюю очередь.

– Сейчас опять надо что-то придумывать, где мы. И Валико нас видел. Я уже позвонила. Сказала, всё нормально с ногой и что я тут – больница-то здесь рядом. Тётка даже посоветовала мне здесь переночевать. А теперь и ты недалеко оказался? Опять заврались. Что скажем?

– А скажем, что мы теперь вместе. Детям я буду помогать, а тем детям, что у нас родятся, они будут братьями. Софико тебе сестра. Может… простит. Значит, надо решиться, если мы друг без друга никак. Сегодня увидел тебя на чердаке – и так накатило! Аж в глазах потемнело.

Нана с тоской глядела на корчившиеся в огне листы, исписанные её нервным почерком. В них пылала скрытая тайна. Сначала Нана, заглядывая через плечо сестры, с обожанием смотрела на письма, посланные Зури из армии. Потом, узнав о его возвращении, неделю бессонно металась в ожидании. И наконец вымоленная случайность: Зури пришёл в этот дом на чердак за инструментами. И девушка буквально свалилась ему на руки.

Все эти годы они не вспоминали ту первую встречу их долгой любовной истории. Но часто в конце пути мы оглядываемся на начало.

– Я тогда из армии пришёл, мне двадцать, и там, на чердаке… – Зури присвистнул. – Понял, что ты мастер спорта по гимнастике, – и, помолчав, добавил: – Вот тогда и надо было всё рассказать Софико…

– Оставь, – грустно протянула Нана. – Тебя бы посадили. Мне-то пятнадцать было.

Её голос вдруг стал грубее, будто сжался в пружину, готовую, раскрываясь, ударить. Она покачнулась.

– Я решила: лучше мне уехать насовсем. Циала звала в цирке выступать, хорошие деньги платят. Она ведь замуж вышла. Да, за боксёра. Он тренер по кикбоксингу. Бывший-то её, каратист, меня до чёрного пояса довёл. А теперь ещё и бокс!

– Ну ты прям настоящий джигит, Нанка, – ухмыльнулся Зури. – Гимнастка, каратистка и стреляешь лучше всех!

Его губы искали в полумраке лицо Наны. Мангал, вспыхнув едким дымом, брызнул искрами последних страниц тлеющего дневника. Прошлое догорало.

– Уеду я, неправильно всё это. Мы не должны… – шептала Нана, скользя пальцами по обнимающим её рукам Зури. —Только это нас и спасёт. Уеду!

7. «Пути Господни неисповедимы»

Катя, не спавшая почти трое суток, устало смотрела на блестящую в лучах заката дорожку от дома Бадри к морю. Аромат засыпающих цветов поднимался над яркими клумбами, и прибой ласковым рокотом будто старался успокоить изнуряющую тревогу.

Сиплый голос Бадри ворвался в Катины печальные мысли:

– Тебе опять в Турцию надо ехать, а там через сирийскую границу. Ночь длинная. Подумай хорошо, во что ты ввязываешься, – Бадри покачал головой. – У тебя ребёнок маленький и муж.

– Воевала… – кивнула Катя. – Знаю, что пуля – дура и пуль этих шальных по военным дорогам тысячи гуляют.

– А ещё, – тяжёлый взгляд Бадри застыл на Катином лице, – за такую услугу и от тебя работу потребуют. Лайма или те, кто в этом будет завязан. Решай – выбор за тобой. Сейчас – спать. Для тебя комната приготовлена.

– До завтра. – Взявшись за перила дубовой лестницы, Катя медленно поднялась на второй этаж.

Стараясь уснуть, она шептала молитву, но слова, провалившись в тревожную дремоту, застывали в солёных от слёз губах. То огромное, во что верится, Бог или судьба, никак не отвечало, почему она, лишённая с рождения материнской любви, сейчас теряет в долгой разлуке и дочек, своих девочек. В тесный и душный, словно колодец, Катин сон прокрадывался образ Лизоньки. И малышка вдруг из голубоглазой и светловолосой превращалась в брюнетку, похожую на Арину. Катя тянула к Лизе руки, но её уносил смеющийся человек. «Танцуй, – настаивал он, – танцуй!» Звенели удары бубна, шуршали просторные юбки…

Катя очнулась на тугих простынях огромной кровати в гостевой комнате. Колыхающиеся за окном лучи фонаря сверкали сквозь длинные, как ресницы, листья олеандра. Ночное море, вчера ещё ласковое, бухало о берег тяжёлыми волнами. Этот шум отдавался в изящной хрустальной люстре, в рамах развешанных на стенах картин и в высоких бокалах, блестевших в небольшом буфете, заставленном дорогими напитками. Волна откатилась, и возле дома зашуршали чьи-то шаги, то удаляясь, то приближаясь. Прокравшись к окну, Катя заметила, как в полумраке юркнула лёгкая фигурка. Давно забытое напряжение пробежало по телу бывшей снайперши, и взгляд впился в рыхлый сумрак. Из него, выдуманные страхом, ползли и дрожали размытые фигуры.

На часах три. Шаги зацокали по плитке возле входа, дочка Бадри провожала своего мужа на рыбалку. Катя с облегчением вздохнула и включила лампу. «Усталость, а от неё и страх… – стараясь унять дрожь, прошептала она. – Собраться и не раскисать!»

Упав на постель, Катя открыла глаза лишь с рассветом. Спускаясь по мраморной лестнице на первый этаж, она услышала, как Бадри громко разговаривал по телефону. Остро пахло морем, сыростью и крепким кофе.

– Разбудил? – Бадри вышел навстречу, побритый, элегантный. – Связь никудышная – пришлось орать. Ну? Что ты решила?

– Арина – моя дочь, – сухо ответила Катя. – И я её спасу!

– Тогда всё готово. Позавтракаем, и в аэропорт. В Стамбуле пойдёшь по этому адресу, спросишь Хасана. Он уже всё знает, доверяй ему, как мне. Хасан на многих языках говорит. Через два дня он журналистов из нескольких стран повезёт по сирийским городам. Первая остановка – Идлиб, километров двадцать от турецкой границы. Лайма там. Хасан расскажет, где её найти. И это не забудь.

Бадри протянул ей белый чулок.

И снова в Катину жизнь ворвалось дикое уродство военных дорог. Комья земли крошились под колёсами бронированного джипа. Воняло гарью, песок горько царапал язык. Хасан, приземистый, бородатый, показывал журналистам изувеченный городишко. Почти всё как в тех Катиных жутких воспоминаниях: пустые дома-призраки с мёртвыми обгоревшими стенами, серые лица, грязные руки, немое отчаяние в слезящихся глазах беженцев. Хасан махнул на двухэтажную постройку:

– Тебе туда. Сколько ждать придётся – не знаю. Вода у тебя есть. На вот, на всякий случай… обращаться умеешь, – он протянул ей автомат. – Тут никогда не знаешь, что может случиться. В этой части города тихо: оставили коридор для беженцев вон там, на главной дороге, – он кивнул в сторону. – Дома нежилые, руины одни.

Хасан вытер платком лоснившееся от пота лицо.

– Пока! Мне дальше ехать надо.

Убогий домишко выходил в короткий переулок. Напротив выщербленные глиняные стены со слепыми окнами. Между развалинами в узком проходе виднелась улица. По ней изредка проходили группы беженцев. По ветхой лестнице Катя поднялась на второй этаж. В пустой грязной комнате большая сломанная корзина глянула на странную гостью прожжёнными дырами. Первым делом Катя прикинула, где привязать белый чулок, именно по нему её и должны заметить.

Из разбитого окна виднелись расплывающиеся в пыльном мареве безымянные улицы с низкими полуразрушенными домиками. Катя разложила на полу смятые остатки корзины, села, вытянув ноги. Она давно отвыкла от тяжёлых ботинок и плотных штанов. Глянула на мутное утреннее небо и поёжилась от мысли о полуденном солнце, которое скоро будет нещадно терзать эти сухие стены.